Кузмин. Дневник 1905-1907 гг.
1905. Октябрь

Октябрь

1_____

Сегодня думал поехать к Казакову, но от него пришел Степан с известием, что сам Г<ригорий> М<ихайлович> уехал, а деньги у них будут только завтра. Варя поехала в Лесное, а Мар<ья> Ник<олаевна> сама после панихиды Трубецкого^{42} пришла к нам с Сережей, и мы ее принимали, равно как и Чичериных, пришедших еще при ней. При Чичериных мне прислали от Юши партитуру Reger’a, симфониэтты, наверно к рожденью, меня это очень тронуло, так же как и посещение Чичериных; будь деньги, разве я не стал бы бывать у всех? а то куда же двинешься, когда нет ни гроша? Вечером были у Сиверс; несмотря на снобизм и фасончики, у них хорошо и хорошо кормят. Сережа был на «Германии». Судя по его словам, я могу вполне представить себе этот продукт веризма стиля Пуччини. Вечер был чудный и ясный.

Сегодня с утра, поздно встав, даже не занимался. У Казакова ничего не было, ждать нельзя было, да потом оказалось и бесполезным, т. к. после 1 ч. хотел прийти Муравьев. В магазине был Степан и Козлов, и, стоя у двери, дожидаясь Футина от заказчика, мы все вспоминали прошлую весну, Пасху. Будто 10 лет прошло с тех пор. Это удивительно, как привыкаешь к людям, с которыми живешь, и как кажется диким, что не видишь их, что эти же глаза, щеки, голос где-то инде, не при нас; и как на каждый прошедший месяц прошлое набрасывает прелесть какой-то лучезарности, не ожидающейся еще в будущем. Когда сегодня провозили мимо нас Трубецкого, случилось какое-то замешательство и толпа в панике, в ужасе бросилась бежать, на извозчиках, просто так, в лавки, и сверху это совершенно производило впечатления картины какого-то англичанина «Манифестация»^{43}. На Невском были какие-то волнения, но более или менее обычного типа. Когда я приехал, Гриша уже дожидался меня, но сегодня мне было немножечко не до него, да и он сам сначала был какой-то нелюбезный, может быть, он вчера праздновал и еще не выспался. От Юши длинное и не совсем обычное письмо обо мне, об моем намерении писать «Гармахиса», очень хорошее, и будто прежние его письма, и оно возбудило много во мне вопросов, на которые нужна смелость ответить и самому себе^{44}. Заниматься бы больше: это первое!

3_____

буржуазными, вроде «постельной гимнастики», как выражался император Домициан^{45}. И если и есть в этом остаток поэзии, то очень невысокого полета, какого-то хулигански-содержанского. М<ожет> б<ыть>, я просто встал с левой ноги, м<ожет> б<ыть>, письмо Юши меня настроило на более возвышенный лад, но нужно признаться, что эта авантюра, м<ожет> б<ыть>, одна из самых спокойных, но и из наиболее низменных. Собственно говоря, вполне совпадали интересы и культурность и вкусы только с князем Жоржем. Сегодня утром писал ответ Юше, и покрывать нетронутый лист английской бумаги строчками об эстетических вопросах было истинное наслаждение, и мне захотелось брать холодные ванны, быть чистым, заниматься, быть гладко выбритым, читать по-английски и быть деятельным, т. е. готовить в тиши и воздержании что-нибудь великое, не поступаясь для внешней видимой деятельности^{46}. Вечером был у Чичериных, у них мне всегда вспоминается Лесков, его прекраснодушные, чудаковатые, славные русские люди, и светские дамы, и архиереи, и сектанты, что-то милое, теплое и петербургское. На обратном пути все напевал мотив, будто кода к первой части симфонии или серенады. Нужно вспомнить эпоху шекспир<овских> сонетов^{47}. Юша прислал Н<иколаю> В<асильевичу> иллюстрированный каталог Берлинской выставки со Штуком, <Жоли?>, Лейстиковым, Климтом и т. д. Был молодой Чичерин и Александр Феликсович; молодой Чичерин напомнил мне Юшу и наше время гимназистами, очень мне дорогое, и мне стало светлее и веселее. Завтра бы новую жизнь. О дееспособность, чистота, легкость — где вы?

4_____

к Муравьеву осложняются безденежьем; я несколько более возвышенно настраиваюсь, вновь вспомнив о культурных центрах и о своем искусстве, но, смотря в окно, на улицу, разве я не ищу глазами линий стройного тела, волнующих лиц, светлых, как ручей или омут, глаз; разве у меня не замирает сердце, когда я слышу звонок, возвещающий об его приходе? но не было ли бы это и со всяким, кто был бы мне привлекателен сколько-нибудь физически и доступен? И почему лица интеллигентные менее часто бывают чувственно волнующи (у нас, у русских, конечно)? Простые лица часто бывают глупы и без мысли, а у интеллигентов как-то оскоплено все страстное, или просто серые, некрасивые, верблюжьи лица. Юша прислал мне партитуры Mahler’a и symphonia Domestica^{48}, собственно — все новинки немецкого сезона 1904/5 года. Меня трогает и радует это внимание и какой-то поворот в нем. Придя из библиотеки, застал Никитиных; они какие-то допотопные, притом несколько кикиморо- и тюреобразные, так что я выполз только к чаю. Брал ванну, завтра отправлюсь к Вяжлинскому и еще куда-нибудь с визитами.

5_____

Сегодня, как и собирался, был у Вяжлинских и Ивановых. У первых было мило, но несколько постарели и поскучнели. Ел<ена> Митрофановна несколько позлословила и пожаловалась; к Бразу не пошел, а поехал к Ивановым; я их все-таки люблю, как очень давнишних знакомых и, м<ожет> б<ыть>, расположенных ко мне людей; но писать было мало времени, я играл «Meistersinger»^{49}, потом пришел Анжакович, и потом Екат<ерина> Аполлоновна, очень разговорчивая, но сегодня почему-то меня раздражавшая. Но все-таки писал пролог. От Юши письмо. Завтра мое рожденье, но я как-то совсем не настроен.

— что Пр<окопий> Ст<епанович> обещал дать в тот же день 50 р., потом, написав нужные письма, я несколько успокоился. Вечером приехал Медем и взял слово, что я буду у «современников»^{50}, там была обычная компания; несмотря на обычные словечки Нурока, они все живо заинтересовались новой серией «Александр<ийских> песень», находя их почему-то виртуозными [и, несмотря на полную необычайность их <напева?>, нашли логичным…^[42]]. Возвращался я с Покровским, и опять он все время говорил о моей музыке, в сущности, очень лестное. На понедельник назначили у Нурок чтение моих «Крыльев», м<ожет> б<ыть>, я там познакомлюсь с Сомовым. У меня смешная мысль, чтобы он написал мой портрет; в воскресенье отправлюсь к Костриц и Верховским; мне было жаль, что вчера я не пошел с «современниками» в ресторан. За обедом была Ек<атерина> Аполл<оновна>. Ах да, еще я почти составил план сцен каких-то из Александр<ийской> жизни и хочу начать роман^{51}. Говорят, что как проведешь рожденье, так и весь год.

Сегодня слякоть и снег, у Лидочки, по словам Шакеевой, — тиф. Прокоф<ий> Ст<епанович> совсем расстроен; не знаю, удобно ли будет играть-то еще, но я очень бодро себя чувствую, вчерашнее посещение «современников», их внимание к моим вещам, их видимое удовольствие при каждом удачном штрихе, их понимание именно того, что я выше ценю именно «хрупкие вещи» и «сладко умереть»^{52}, меня очень подбодрило; с другой стороны, Юшины письма, — все меня приподнимает, но, странное дело, не к продолжению «Клеопатры», а или к подготовит<ельным> симфоническим занятиям, или к инструментальным, камерным, для «современников», или сцен, которые я задумал, или итальянские мадригалы, или английские сонеты, или «Александр<ийские> песни», или что-нибудь вообще. Но кончать пролог, начать что-нибудь страшно хочется; нужно бы обязательно взять пьянино, да раньше двадцатого не знаю, удастся ли, а писать на общем, при Лидочкиной болезни, неудобно. Был у Юргенсона, получил романсы Debussy и разные справки о симфонических; партитура «Carmen» теперь стоит 10 р. Когда я покупал у Рузанова румяна, приказчик спросил меня: «Вам театральных?»^{53}. Там приходили дамы за эмалью для ногтей, и мне всегда приятен вид этого культа туалета, имеющего и свое право, и свою прелесть, и свою поэзию, признаваемую вполне на Западе. Верхов<ские> звали в воскресенье; были у Ек<атерины> Ап<оллоновны>, и было почему-то весело идти с Варей и Сережей по лужам под мокрым снегом к скучноватой Ек<атерине> Ап<оллоновне>, — что-то святочное, уютное, почти резвое.

8_____

<нрзб.> не выписывают. Были у Варвары Павловны, но романа не читал, т. к. там была целая компания всяких чучел, Акуловы, Витте и пр., но было не слишком скучно, а возвращаться домой и совсем весело. Будто начинаю работать; я думаю, теперь пойдет на лад.

9_____

Утром, сходя бриться, в ожидании Гриши написал конец пролога «Гармахиса». Пришел он поздно, в четвертом часу, был очень в духе, даже я никогда не видел его в такой резвости, чуть мне не откусил носа. К обеду не выходил, а прямо стал одеваться ехать на Остров. Гриша дожидался меня на углу, около Академии, я его не узнал, и он мне показался совсем молодым (т. е. не старше своих 18-ти лет, как он кажется) и красивым, с бледным лицом, большими глазами и волнующим профилем. Извозчик попался пьяный, который по дороге останавливался 2 раза покупать кнут и поправлять подпругу, потом мчался с криком по Невскому, всех давя, как московский дуралей, и, наконец, на Морской заехал поперек улицы на тротуар. Гриша доехал почему-то до Гороховой, и было очень весело ехать. Костриц решила писать портрет вечером с книгой, говорила, что Сомов, наверно, захочет писать мой портрет, что ему понравится мой роман и пр., и пр. «Вия» ее забраковали. У Верховских, кроме всех их и Каратыгиных in согроге^[43]«жилец» и недавно приехавший Менжинский^{54}, прямо с митинга; говорит, что дороги бастуют для большего бойкота Думы, что решено истребить всю царскую семью «с детенышами». У Верховских очень мило, но дамы что-то дуются. Каратыгин сказал, что у Нурока обязательно будут Сомов и Курбатов. И, к довершению удовольствия, я там забыл свой портфель. Возвращаясь домой мимо Зимнего дворца с часовыми, как при какой-нибудь Екатерине или Павле, я думал, как это далеко, как запустело, лишено всякого смысла кажется все это, и стоит он, как исторический памятник, как дворец каких-нибудь дожей. Юраша пел Шумана по-немецки и Корсакова; как Корсаков похож на Пушкина, и даже не в националистических мелодиях; как русско это все. И немецкое пение именно Юраши, и Корсаков мне напомнило далекие дни симфонических концертов, петербургского студенчества и увлечений Григом, несколько прекраснодушное, идеальное и молодое, и мне стало грустно. Азбука Бенуа — море поэзии, там почти каждая вещь — перл по мысли и краскам^{55}. Куда Билибину. Когда я уехал из Щелканова^{56}, оказывается, что Надя Форш очень жалела, что не поспела со мной поговорить и сказать, чтобы я не воображал, что то, что я пишу, — стихи; вот «Полтава» — стихи, а «пахнет чесноком и рыбой»^{57} — просто гадость, а не стихи.

С утра меня несколько угнетала многочисленность нужных визитов, но, пойдя на Остров за портфелем, я так наслаждался погодой, сухой и серой, прямыми линиями Петербурга и его поэзией, в стиле какого<-нибудь> А. Бенуа, что поезд<ка> к Верховским за забытым портфелем только подбодрила меня. Если бы я умел рисовать, как бы я это все написал, и, м<ожет> б<ыть>, не очень бы под Бенуа. Вернувшись часа в 2, писал до обеда, потом одевался, чтобы идти к Нурок, как он сам, узнав, что Медем за мной не заедет, приехал, чтобы взять меня; он нашел, что у меня в комнате есть свое cachet^[44] «сквозной посетитель», «коробка», «мак», об маке дают знак пустыми звонками, хотя для каждого назначения есть особые^{58}. Едучи на извозчике, Нурок несколько интересничал, говоря, как он любит уличную жизнь, подонки, проституцию, не активно, но созерцательно, не любит эмоции театров, а клоунов, убивающих весело насмерть доской друг друга, кафе-шантаны, фокусы; рассказы о «жене Хама» привели его в восторг. В марте он думает отправиться в Париж и Лондон, спрашивал, не собираюсь ли я, а то он мог бы познакомить меня со многими именами. Сомов и Нувель уже нас ждали. Были еще Смирнов, Покровский и Каратыгин. Читал свои песни и роман и даже не ожидал такого успеха и разговоров, где уже позабыли обо мне, как присутствующем авторе, а сейчас планы, куда поместить^[45], что в переводе на франц<узский> это будет большой успех, т. к. то, что там есть в таком же роде, так низкопробно, сантиментально и цинично, что с моим «целомудренным» романом ничего общего не имеет^[46]— Нувель находит под влиянием «Lys rouge» Franc’a^{59} (но Нурок спорил). Было очень приятно видеть эти вопросы, обсуждения, похвалы лиц, вовсе не склонных к восторженности. Нашли, что очевидно мое даров<ание> как драматического и сатиричес<кого> писателя, т. е. диалоги сжаты, верны и имеют все pointes. Конечно, планы о возможности издания потом падут, и я не обольщаюсь надеждой на минутный подъем, хотя Покровский очень убеждал меня печатать в «Содружестве»^{60}, обещаясь устроить это очень скоро. Но для этого нужно будет рублей 100. Потом долго говорил о людях вроде Штрупа^{61}, что у него есть человека 4 таких знакомых, что, как случается, долгое время они ведут, развивают юношей бескорыстно, борются, думают обойтись так, как-нибудь, стыдятся даже после 5-го, 6-го романа признаться; как он слышал в банях на 5-й линии почти такие же разговоры, как у меня, что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это очень просто и даже гимназисты просто ходят на бульвар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут получить папиросы, билет в театр, карманные деньги. Вообще, выказал достаточную осведомленность. Кстати, я так попался: у него шурин Штруп^[47]. Вот совпадение. Вещи мои петься, вероятно, будут.

Какая радость, какое облегчение: сегодня, играя у Каратыгиных пролог «Гармахиса», я воочию убедился, что он никуда не годится и, как всегда, когда я «сочиняю сделан à froid^[48], часто банален и неподвижен. Как нарыв, который лопнул, меня это облегчило. Снова я чист и свободен. Каратыгин говорил, что я произвел фурор и что Сомов, идя с ним домой, говорил, что он не читал и не ожидал ничего подобного. Жалко, что он моей музыки не оценил, но Каратыгин уверяет, что это потому, что тот, в сущности, не музыкант и до Debussy дошел постепенно. И почему мне хочется, чтобы зацепило именно Сомова, даже не Дягилева, напр<имер>? [Лидия Михайловна находит, что Дягилеву, наверно, тоже понравятся «Крылья» и что Сомов просто…^[49] хотя бы он не захотел меня писать.] Ольга Никандровна [тоже] просила меня позировать. У Каратыгин<ых> была Соколова, но было уныловато и скучно, и вообще, Остров меня настраивает элегически. Наши на митинге, но, кажется, пошли рано; вечером были какие-то зарева; мысль о забастовках жел<езных> дорог, митингах и т. п.; темные улицы с казармами, огромное Марсово поле с темнеющим на розоватом зареве собором Воскресения, — все настраивало тревожно и романтично. Сегодня приходил Маркиан от Большакова; м<ожет> б<ыть>, дело и уладится после забастовок. Рассказы Покровского об Одессе меня растревожили, и мысль о богатом южном городе с привольной, без запретов, жизнью, с морем, с оперой, с теплыми ночами, с доступными юношами меня преследует. Предпринять бы весной вылазку туда.

Прокопий Степанович так расстроен Лидочкой, что, я думаю, не будет и денег-то доставать.

Бодрость продолжается; начал новую «Александрийскую песню»; утром был у Чичериных на минутку, т. к. Н<иколай> В<асильевич> в Финляндии, а у Наталии Дмитриевны была m-me Vertu. Парикмахер занимал меня разговорами, очень типичными. Без меня был Гриша и ушел только что передо мной, не дождавшись и даже не дожидаясь меня. Хотя это было условлено, хотя я этого хотел, но мне было жаль, что он меня не дождался. Были в библиотеке, так хорошо заниматься, но у нас все что-то киснут, и даже Сережа. По его рассказам, на митинге внешне было так романтично, что даже почти привлекает и меня. К Варваре Павловне не поехал. Ну ее!

13_____

Сегодня запасали провизию, как на месяц осады^{62}. Сережа в восторге от справедливости и законности забастовок, но мне противны всякое насилие и безобразие (другого слова я не могу найти), все равно, со стороны ли полиции или со стороны забастовщиков. Неделанием выражать свой справедливый протест всякий может, но силой мешать отправлению насущнейших функций культурной жизни — варварство и преступление, за безнаказанность которого всецело ответит признавшее будто бы свое бессилие правительство. Кровь! Разве меньше ее пролилось в Японии за фикцию богатства и влияния, за политическую авантюру? Спокойство нужно, хотя бы для этого все должны бы были лежать мертвыми. Варя побоялась идти в школу. Пр<окопий> Ст<епанович>, расстроенный и Лидочкиной болезнью и преувеличивающий опасность, совсем не похож на самого себя. Приходила m-me Андриевич; она какая-то всезнающая, но симпатичная и приличная дама. Вечером был у «современников» и, проезжая туда и назад по Невскому, видел открытыми кофейни и магазины, обычного вида толпы, и только завтра узнаю из газет, что все было заколочено, ходили ватаги хулиганов и т. п. Кстати, я всегда, а теперь и еще больше, чувствую нежность к ним. У «соврем<енников>» все были в сборе, выбрали 9 романсов. У них мелькает безумная мысль, что, при неотделимости моего исполнения от моей музыки, не возможно ли мне выступить и певцом? Сомов в таком восторге от моего романа, что всех ловит на улице, толкуя, что он ничего подобного не читал, и теперь целая группа людей (Л. Андреев, между прочим) желают второе слушанье. [Издавать думают возможным у «Грифа»^{63}.]

Сегодня все считают особенным днем революции, слухи, один другого пронзительнее, передаются. Внешне все довольно обычно, кроме темноты в некоторых частях города и домах, где провода общества «Гелиос»^{64}. Написал новую песню, из лучших после долгого перерыва удачных вещей. Нурок взял роман для переписки; надеюсь, что все обойдется без опасности. Меня очень занимает, какая это «группа» людей, желающих слышать «Крылья». Вечером не ходил позировать и отлично сделал, т. к. там был общий митинг вместо университета^{65}.

Сегодня, по-видимому, то же на улицах, но мне все казались чутче и тревожнее настроенными. И серое небо, и темнота вечером, патрули, заколоченные лавки — все будило воображение.

«Гармахис». У Н<иколая> В<асильевича> играли trio Регера — недурно, свежо, но на стену лезть не из-за чего.

16_____

Все то же самое; собирался много сделать, но весь вечер проиграл в карты, за что и злюсь на самого себя. Гриши не было. Играли «Сервилию»^{66}, и атмосфера Рима меня привлекла еще больше. Но потерянный день сегодня — простая случайность. Завтра день Луны; 17-е может быть началом^{67}. Просматривал намеченные сцены из «Возвращения Филострата», они очень интересны и пестры, это Антиной и Рим, не считая Диониса, Зевса, 3 ближайшие драматические темы.

Никуда не выходя сегодня, я написал 3 главы романа. Я читаю Querlon: «Les amours de Clitophon», мило, местами ярко, тоньше, м<ожет> б<ыть>, Louӱs^{68}, но достаточно внешне и французисто. Был Иванов, вечером наши были у Крапивиных, все трепещут, киснут, и даже как-то неловко так противоречить общему настроению. Скорей бы шли дороги, чтобы отправить вещи Большакову и получить от Юши письма; очень боюсь, что в среду концерт не состоится. Как жаль, что дневник 94<-го> года уничтожен.

18_____

Сегодня объявлена конституция; на улицах небывалый вид, незнакомые заговаривают, вокруг каждого говорящего собираются кучки слушателей, красные гвоздики, кашнэ, галстухи имеют вид намеренности^{69}— обман. Когда кричали: «долой красную ленту» и «долой ораторов», я тоже кричал «долой», помимо воли и рассуждения, т. е. наиболее искренне. Об этом у нас с Сережей вышли большие споры, и он упрекал меня в некультурности. Я невольно вспоминал слова мамы о Сереже и, может быть, теперь соглашаюсь с ними, но что он прямо часто сочиняет, притом обвиняя меня в этом же, — это одна из вещей, которые меня наиболее сердят. Речи ораторов, гуляющие, глазеющие дамы, пошлость и общедоступность либерализма делают то, что с тоской и какой-то противоестественной жаждой думаешь о Б. Никольском, «Русском Собрании»^{70}, именно теперь, когда они со своею, м<ожет> б<ыть>, не меньшею пошлостью (но меньшею популярностью) затоплены торжествующей болтовней. Даже «современники» говорят о политике; где те эстеты, те хотя бы медные лбы, хотя бы гвардейцы, тупо прожигающие жизнь, которые бы не говорили о митингах и всеобщем голосовании? О, Сомов, погруженный в своих дам 30-х годов, начетчики, находящие события современности в Апокалипсисе, неужели и вы говорите? Где они, блаженные молчальники? Когда казаки (или гусары?) скакали на белых конях во весь опор, молодой рабочий сказал «опричники», и могли он лучше похвалить то, что красиво и сильно? Их песня спета, но ненавижу я тех, <кто> ногой пихает побежденных, и здание, покинутое всеми, мне делается милым, и куда все чистые и аскеты, шарлатаны и чумазые, болтуны и нахалы плюют, мне делается потому уже священным. Ненависть к популярному, к «для всех» и к болтовне пошлейшей меня снедает. Мне очень жаль, что мы с Сережей расходимся, но поделать я тут ничего не могу, кроме того как избегать возможности разговоров.

19_____

Безденежье опять меня удручает, концерты, театры отменяются. Какая-то лень нападает; столько еще нужно покупать, все обходится дороже, о пьянино нечего и думать. Ну, эту зиму как-нибудь проведу, а там нужно будет по-другому устроиться, именно в первейших вещах. Гриша тоже так долго не будет. Планы разных писаний меня страшно привлекают, но, в общем, настроение подавленное. Хоть бы Большаков скорее принял свои вещи.

20_____

<ожет> б<ыть>, политических неустройств. Все россказни, хвастовство демократов, сознание бессилия других партий противны до последней степени. Их статьи в подпольных изданиях — риторика самого дурного тона. Я страшно устаю и с какою-то любовью думаю о Лескове: там свет, теплота, уютность. В январе ожидается междоусобная война. Лампада перед старинной иконой, долгая всенощная, далекий скит в снежном бору, яркое летнее утро в праздник над рекою, пенье девушек за шитьем в яблочном саду: напрасно к вам стремится уже не могущая обнять вас моя душа. Где покой прежних лет? где умершие милые люди? где прошлогодний снег?^{71} О противный, трижды противный, суетящийся политический и без красоты политический, дождливый город, ты хорош был бы только заброшенным, чтобы в казармах обедали солдаты и няньки с детьми в капорах уныло бродили по пустынным и прямым аллеям Летнего сада.

21_____

Сегодня утром, читая в парикмахерской известия о вооруженных стычках повсюду, о погромах, об Феодосии, где подожженные люди бросались с крыши в толпу и избивались, я воспрянул из подавленного настроения; война так война^{72}<асильевский> О<стров>, потом переезжая темной Невой к Академии, где у дверей под иллюминацией стояли солдаты с ружьями, я был страшно бодр и радостен, будто что-то вспоминая пережитое из Рима. У Костриц очень уютно. На улицах как-то весело.

Пишу на следующий день и потому с трудом вспоминаю настроение накануне. Политически все так же, все охвачено пожаром восстания, так что действительно корректное восстание Финляндии проходит незамеченным^{73}; был Муравьев, он не убит, а жив и долго сидел, был Бобовский, он как<-то> обрюзг и, когда я вышел к концу разговора, казался обиженным. Вечером все отправились к Варваре Павловне, мне страшно не хотелось, но, как почти всегда бывает, оказалось менее тошно; была Марья Михайловна, которая не так подавляюще пошла, как Акуловы и Ольга Павловна.

23_____

Безденежье меня повергает в уныние. П<рокопий> Ст<епанович> расстроен делами, и болезнью Лидки, и спорами о политике, я политич<ески> неистовствую, Сережа горячится. Мне, как беременной, хочется, чего невозможно, — отыскать Беляева, Никольского, написать письмо корнету Фролову^{74}<орецком> курзале, вдруг идти ко всенощной, чего-нибудь съесть, читать Лескова; потом выяснится, что со мной делается. Вчера я чего-то загрустил и стал плакать, когда уже Гриша был одет уходить, и все хотел его нарумянить, а он не знал, как уйти, и говорил: «Так я уйду?» — «Иди», — отвечал я и плакал, а он не уходил, стоял и твердил: «Так я уйду?» Сегодня целый день болит голова, и только после обеда, когда она несколько прошла, я мог выйти с Пр<окопием> Ст<епановичем> и Сережей прогуляться. Вечер был отличный, и я настроился, кроме какой-то беспечности от полного развала и неизвестности, как-то даже лампадно-уютно, увидев у Симеония, очевидно, купеческую свадьбу. Дома мы застали Катер<ину> Ап<оллоновну>, которая меня даже не угнетала; провожать ее кажется ужасною глушью.

24_____

Сегодня к Нуроку не пошел, прочитав один дома «Петра» Мережковского^{75} и играя с детьми в короли. Что-то со мною делается, и мне все хочется плакать или, вернее, выплакаться перед кем-то, прислониться к чему-то. Верую я или не верую, я не знаю и временами или все отметаю, или верую в трех китов. Во мне 20 человек: я тщетно вздыхаю, конечно, о прошлом, но зима, верно, приходит и зимнее настроение независимо от внешних обстоятельств. Откуда вышли у меня «Времена года»^{76} и куда пропали, как цветок, оставив навеки боль в душе. Моя душа стала смутной и ищущей ласки, хотя бы притворной, хотя бы Казакова и людей несколько елейных. Мои замыслы, мои вкусы не поймут, б<ыть> м<ожет>, и средние интеллигенты, и мне с ними скучнее, чем с совсем простыми, «черносотенными» людьми. Если бы я был не расщепленным, с восторгом бы я поборолся за старое и, отвернувшись к стенке от непреложно долженствующего прийти, умер бы, думая о колоколах, жаркой горенке, бане и морозах. Но я потерял тот рай и не верю в вновь избранный, который я временами пророчески чую, и я устал, и это мне приятно.

Я должен быть искрен и правдив хотя бы перед самим собою относительно того сумбура, что царит в моей душе. Но если у меня есть три лица, то больше еще человек во мне сидит, и все вопиют, и временами один перекрикает другого, и как я их согласую, сам не знаю? Мои же три лица до того непохожие, до того враждебные друг другу, что только тончайший глаз не прельстится этою разницей, возмущающей всех, любивших какое-нибудь одно из них, суть: с длинной бородою, напоминающее чем-то Винчи, очень изнеженное и будто доброе, и какой-то подозрительной святости, будто простое, но сложное; второе, с острой бородкой, — несколько фатовское, франц<узского> корреспондента, более грубо-тонкое, равнодушное и скучающее, лицо Евлогия^{77}; третье, самое страшное, без бороды и усов, не старое и не молодое, 50-л<етнего> старика и юноши; Казанова, полушарлатан, полуаббат, с коварным и по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное. Сегодня разбирался в сундуке и все вспоминал прошлое солнце и прошлые радости: нашу квартиру на Острове, милую, милую маму, метящую платки в спальной, или вышивающую, или читающую, или готовящую завтрак. Помню, как Листюшка кричал из передней «барынька» и потом стук его головы об пол, как мама побежала (Лиза была на рынке). Его болезнь, смерть, мои имянины, ужасное время маминой болезни, когда вдруг я узнал другую маму, незнакомую, страшную, строгую; мутные глаза, неразборчивую, несвязную речь; первые ночи дежурства, потом сиделки, тетя, морозные ясные дни, печка по утрам в полутемной еще комнате; как, приехавши от о. Виктора с маслом и мадерой, я встретил у ворот Тимофея с более постным, чем всегда, лицом, и он спрашивал, как мамино здоровье, и что сказал доктор, и что доктора часто обманывают, и, дойдя до дверей, сказал: «Уж вы не пугайтесь, барин, оне скончались». Первое, я снял перстни (тогда их было много) и спрятал в жилетный карман. Помню тетю, растрепанную, плачущую в дверях, сконфуженную уходящую сиделку, маму, белую, спокойную, еще на кровати. Потом пришли монашки, сразу стало уютно и определенно печально, я стал есть постное. Помню панихиды, на одной из вечерних куча народу, похороны при весенней ясной погоде, ту же церковь, где отпевали папу. Начало моего одиночного хозяйства, разбор вещей, страх первое время, прелесть покупок самому, сам хозяин. Тишина, пустынность и скука. И дальше, дальше. Снять бы мне квартиру или комнату на Охте, на Боровой, теплую, с клопами, зажечь лампадки, покупать провизию, есть постное и жить; по праздникам приходил бы Гриша, пил бы чай с просвиркой, светило бы солнце. Ах, Углич, Москва, русские города! Сегодня, как виденье, видел за Невой, в этом месте обрусевшей, не петровской, зеленые дома Охты, баржи с хлебом, заборы, длинные одноэтажные бани в Калашн<иковском> проспекте, ряды, лабазы, мальчиков в сапогах, давящих первые сосульки, и у «хлебной биржи» толпы хулиганов. Были у Кудрявцевых. Сережа, вернувшись из театра, долго говорил, даже спорил со мной о социализме, и в конце я даже разоткровенничался.

26_____

Остаюсь в новом направлении, т. е. в старом, вернее. До глубины уверен, что жизнь не только отдельного человека, но даже стран не есть восхождение или нисхождение, а ряд случайностей. Нужно оповестить Юшу, Лид<ию> Мих<айловну>, «современников» и написать письмо в Углич. В этом настроении с каким двойным удовольствием жду Гришу, только надо, чтобы борода отросла. Что же будет с моими детками: Елевсиппом, Филостратом, Антиноем?^{78}

27_____

Какая тишина и счастье спускается на меня при повороте к старому курсу. Опять мне доступны и близки и милы целые массы людей, милых же, но отчужденных, но ушедших было куда-то. И из окна смотрю я уже не с тоскою, а с радостью. И странно вдруг меняются вкусы, даже до мельчайших, и вкус какао, вчера такой приятный, почти противен мне сегодня, и мечты о покупках без сожаления переносятся на совсем другие разряды предметов.

28_____

Отпуская бороду, сидел дома и только вечером вышел пройтись по Суворовскому с Варей за покупками; была полная луна, масса какого-то народа шныряла, и было весело, как перед Рождеством. Вечером предполагался винт, и пришла m-me Андриевич, но карт не состоялось, и мы собеседовали о политике. Эти собеседования ведутся у нас во всех возможных комбинациях и соборно, и все-таки, стоя на одной из крайних сторон, я лучше понимаю другую крайнюю.

Как царь не понимает, что прекрасно или возможно или продлить жизнь и власть, став демократическим, мирским монархом, или романтично стать во главе голытьбы, черносотенцев, гвардейских опричников, попов из тех, что старого закала, с деньгами, староверов (заем правительству они не покроют, но царю лично дали бы), запереться где-нибудь в Ярославле и открыть пугачевщину по Волге, вернув на время при московских колоколах власть, погибнуть прекрасно и удивительно?^{79} Я жалею, что не позвал Гришу в воскресенье. Получил письмо от Юши; о возврате ничего покуда; тревожные для меня планы возможной мне литер<атурной> деятельности^{80}. Он ничего не знает о Муравьеве, это еще chose à faire^[50], потому что я вижу, что связь с Григорием может перейти в продолжительную дружбу, конечно, внешнего, житейского характера, и в привычку, хотя я думаю, что отношусь к нему все-таки так влюбленно, что, напр<имер>, женитьба его меня бы отвратила от него. А м<ожет> б<ыть>, я влюблюсь в другого, и это возможно. Сегодня ждут избиения, но, кажется, напрасно.

Муравьева сегодня не было, хотя я почему-то и поджидал его. Вечером были у Андриевич, ее братья очень приятные господа, и время провели ничего. Все в городе трепещут избиения и придают городу катастрофный вид, напуганные собственными же слухами; рабочая самооборона кистенями разбивает головы дворникам, просящим их разойтись, принимая их за шайку хулиганов. Милое успокоение. А если рассчитывать на интеллигенцию, то она или постыдно будет из окон смотреть в бинокль на собственных швейцаров, принимая их за хулиганов, или трусливо, с припадком холеры, стрелять в первых дворников.

31_____

Когда и где мы живем? или действительно мы живем в историческое время? Сегодня обедал у Чичериных, узнал, что Победоносцев рассказывал, будто «черносотенцы» представляют очень организованное целое (по крайней мере, в Москве, Ярославле и здесь), будто есть купец, мясн<ик>, нечто вроде Минина, у которого ежедневно собираются всякого сорта люди, что их списки здесь достигают 200 000, в Москве — 150 000, что, с другой стороны, Нарышкин, кн. Куракин, Головин и др. прямо составляют заговор против Витте и его конституции. М<ожет> б<ыть>, даст Господь, и средины затяжной не будет. Рассказывали очень интересно о пашковцах^{81}, я даже взялся написать музыку для 45-го псалма, немного читали Лескова. Через Иванова и Доливо-Добровольскую вышла ужасная сплетня про Юшу, и т. к. я отчасти в этом виноват и Чичерины будто это же думают, то вышло не только неприятно, но и некрасиво. На улице холодно и сухо, романтично и пустынно, прохожих нет или с револьв<ерами> в кармане. Встречные солдаты рассказывают о постановке «Демона»^{82} <одном> Доме^{83}. Просил узнать адрес нового Минина. Фролову письмо обязательно пишу.

Примечания

(в квадратных скобках)

42) Зачеркнутые далее слова не поддаются прочтению.

(лат.).

44) Отпечаток, особенность (франц.).

45) Густо зачеркнуто несколько слов.

48) Без огня (франц.).

49) Две зачеркнутые строки из шести не поддаются прочтению.

(франц.).

Комментарии

(в фигурных скобках)

42) Ректор Московского университета член «Союза освобождения», скончался от сердечного приступа в возрасте 43-х лет в Петербурге после приема у министра народного просвещения, продолжавшегося свыше двух часов, где получил выговор за допущенные в университете студенческие волнения. Смерть Трубецкого в печати называли «чрезвычайно чувствительным ударом по освободительному движению».

43) Описываются проводы тела С. Н. Трубецкого на Николаевский вокзал от Еленинской больницы по Суворовскому пр., где жил Кузмин. Похороны Трубецкого состоялись в Москве.

44) Речь идет о письме Чичерина от 30 сентября (13 октября) 1905 г., где говорилось: «Крайне интересно, что ты приступил к „Гармахису“ (а „Асторре"?). Но если душа теперь не там, вряд ли выйдет. Когда-то существовал миф, будто ты можешь писать только элементарно и бедно, <…> и в этом усматривался особый смысл. <…> Когда-то ты мог хорошо писать только совсем маленькие вещи. <…> Даже — вещи средней <…> Но „Гармахис" построен так мисте-рийно и требует симфонического развития!» (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 432. Л. 155–156).

45) См.: Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Домициан, 22.

РЦХДНИ. –25.

–1904 гг., когда Кузмин писал музыку к сонетам Шекспира.

48) Symphonia Domestica — известная «Домашняя симфония» Р. Штрауса (1903). О присланных партитурах Регера, Малера и Штрауса см. подробное письмо Кузьмина к Чичерину от 7 октября (РЦХИДНИ. –28).

49) «Meistersingers» («Нюрнбергские мейстерзингеры», 1867) — опера Р. Вагнера.

«Современники» — участники музыкального кружка «Вечера современной музыки», существовавшего в Петербурге в 1901–1911 гг. В состав дирекции кружка входили композитор И. Кржановский, музыкальные критики В. Каратыгин, А. Нурок, пианист А. Медем и др. Кружок устраивал концерты, на которых исполнялись произведения русских и западноевропейских композиторов, преимущественно модернистского направления.

51) Об этих планах см. в письме к Чичерину от 7 октября: «Теперь я гастролирую со чтением своего романа „Крылья"; на днях читаю у Нурока, где очень хочет со мной познакомиться Сомов художник. Собираюсь продолжать александрийские песни, написать сцены (драматические) из той же эпохи, что „Евлогий", — „Возвращение Филострата" и прозой: „Поучительная повесть об Елевсиппе, рассказанная им самим"». Л. 28). Несколько позже, в недатированном письме, следовал рассказ об успехе «Крыльев»: «Чтение „Крыльев" произвело такой фурор, что Сомов, заявляя, что „ничего лучшего не читал", ловит всех, кто не всецело занят политикой, на улицах, говоря об открытии, и куча народу хочет еще собираться у Нурока (между прочими, обещают Л. Андреева слушать. Печатать хотят устроить в „Г рифе", м<ожет> б<ыть>, с Сомовской обложкой» (Там же. Л. 74 об; ср. запись от 13 октября).

52) Автоцитаты из стихотворений «Что ж делать…» и «Сладко умереть…», включенных в раздел IV («Мудрость») цикла «Александрийские песни» (Кузмин. –124).

54) В. Р. Менжинский был одним из участников «Зеленого сборника стихов и прозы» (1905), где дебютировал в печати Кузмин. Менжинский поместил в сборнике «Роман Демидова». Подробнее см.: Дворникова Л. Я. Автор одного романа: Письма В. Р. Менжинского к B. Н. Верховскому // Встречи с прошлым. 2-е изд. М., 1987. Вып. 4. C. 103–107. Следует отметить, что «Роман Демидова» не был единственным известным произведением Менжинского; так, он печатался в «Проталине» (СПб., 1907), также вместе с Кузминым.

55) «» была роскошно издана Экспедицией заготовления государственных бумаг в августе-сентябре 1905 г. (факсимильное переиздание: М., 1990).

56) — имение Верховских в Смоленской губ. Кузмин гостил там летом 1905 г. (см. «Нistoire edifiante…»). «Зеленый сборник» имеет на титульном листе обозначение фиктивного издательства «Щелканово».

57) Несколько измененная автоцитата из стихотворения «Не во сне ли это было…», примыкающего к «Александрийским песням», но не вошедшего в основной текст ( «И пахло чесноком и рыбой».

58) Е. Иванов приводит примеры профессионального жаргона московских и нижегородских цирюльников (возможно, отличавшегося от аналогичного петербургского). Можно предположить, что «коробка» равнозначна выражению «картонка» — т. е. клиент, не дававший на чай; «сесть в картонку» (коробку?), по Иванову, означало остаться без чаевых; «сквозной» посетитель — тот, о котором у Иванова говорят «пролетел», т. е. опять же клиент, не дающий чаевых (см.: Иванов Е. П. Меткое московское слово. М., 1989. С. 190, 217, 220). Не исключено также, что Кузмин неточно воспроизвел в дневнике выражения парикмахера, поскольку записи нередко делались не сразу после событий.

59) «Le lys rouge» («Красная лилия», 1894) — роман А. Франса (рус. пер. — 1901).

60) «Содружество» — книгоиздательское предприятие 1905 г. (им были выпущены «Собрание стихотворений» Л. Д. Семенова, «Собрание стихов» С. К. Маковского и др.). Подробнее см.: ЛН. Т. 92. Кн. 4. С. 394.

61) Имеется в виду персонаж «Крыльев», которому Кузмин дал имя Ларион Дмитриевич «Весь Петербург» значится несколько жителей с такой фамилией. В круг общения Кузмина и Чичерина входил музыковед Н. М. Штруп (см. запись от 17 января 1906 г.).

62) Нелюбовь Кузмина к созданию запасов была существенной чертой его характера, которую можно определить как «принципиальную беспечность», «жизненный фатализм», пренебрежение «заботами о завтрашнем дне» (возможно, опирающиеся на слова Христа о «птицах небесных»). До конца жизни Кузмин определял беспечность не как недостаток, а как дар Божий. Ср. в записи от 22 августа 1905 г. о Г. М. Казакове: «Беспечность этого человека феноменальна и действует очень ободряюще». В воспоминаниях И. В. Одоевцевой (впрочем, сильно беллетризированных и не всегда достоверных) есть позднейшее свидетельство, отнесенное к 1921 г.: «Другая — уже житейская, бытовая — странность Кузмина: он не позволяет делать запасов. Никаких продовольственных запасов. К отчаянию ведущей его и Юрочкино <Ю. И. Юркуна> хозяйство матери Юрочки. Как-то ей удалось выменять на предметы своего скромного гардероба несколько фунтов сахара и четыре бутылки подсолнечного масла, но Кузмин тут же, несмотря на ее слезы и мольбы, вылил масло в раковину умывальника, оставив только одну бутылку, и, выйдя на улицу, раздарил встречным детям сахар — кроме одного фунта. Фунт не представляет собой запаса» (Одоевцева И. Избранное. М., 1998. С. 535–536).

63) «Гриф» — московское символистское издательство, возглавлявшееся поэтом С. А. Соколовым (псевд. — С. Кречетов), в литературных кругах также часто именовавшимся Грифом. Ср. также примеч. 10.

64) «Гэлиос» — Санкт-Петербургское общество электрических сооружений) — одна из шести электрокомпаний, обслуживавших Петербург. Здесь имеется в виду забастовка ее работников. 

65) С 1 октября 1905 г. в Петербургском университете шли еже-дневные митинги, в которых принимали участие члены различных партий. 12 октября 1905 г. днем в Петербурге был расклеен приказ Д. Ф. Трепова войскам: «Патронов не жалеть. Холостых залпов не давать». Совет профессоров решил под влиянием этого приказа закрыть университет, но совет старост ответил на это намерение категорическим отказом, оставив за собой право устройства митингов. Занятий, разумеется, никаких не велось. Собравшееся 13 октября 1905 г. в Технологическом институте заседание Совета рабочих депутатов объявило всеобщую забастовку. В последующие дни антиправительственные митинги шли в университете, окруженном войсками, и других учебных заведениях ежедневно, до тех пор, пока после грандиозного общего митинга в субботу 15 октября, окончившегося за полночь, «университет и столовая оказались закрытыми. Кругом — бессменно войска охраняли здание. Проникнуть внутрь не было никакой возможности. Однако по собственной инициативе и за свою ответственность совет старост <…> на другой день открывает столовую, вынося после совещания резолюцию, что закрытие университета является исключительно актом самозащиты умирающего режима» (Д. [Дьяконов А.] 1905 и 1906 год в Петербургском университете: Сходки и митинги (хроника). Совет старост (очерк). [СПб.], 1907. С. 69).

66) «Сервилия» –1901) — опера Н. А. Римского-Корсакова.

68) Louys — Пьер Луис, автор книги «Песни Билитис» (1894). Кузмин читал ее в 1896 г. и с раздражением отозвался в письме к Г. В. Чичерину: «За Bilitis я тебе очень благодарен, но ею крайне раздосадован и даже до некоторой степени возмущен. Во всем этом — ни капельки древнего духа, везде бульвар, кафе-шантан или еще хуже; и тем недостойней, что античность треплется для прикрытия подобной порнографии. Ну какой это VI-ой век! Там какая-то улыбка золотого утра, так все чисто и солнечно, нагота вследствие наивности; здесь же полуобнаженность на диванах отд<ельных> кабинетов для возбуждения. Гимн Астарте очень хорош, но он так похож на автентичные и на воззвания Флобера и Леконт де Лилля <так!>, что несколько теряет. Мне больше всего нравятся купающиеся дети, и проходящие верблюды, и затем картина зимы, когда он смотрит сквозь куски льду на бледное небо, — это тонко и поэтично; многие вещи, сами по себе грациозные и милые, он пачкает и портит безвозвратно» (Цит. по: Кузмин.  

69) В ночь с 17 на 18 октября 1905 г. был опубликован подготовленный С. Ю. Витте и подписанный Николаем II манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», по которому народу даровались «незыблемые основы гражданской свободы», а именно: свобода совести, слова, собраний и союзов, расширение избирательных прав и т. п. «В полночь от редакции „Правительственного вестника" побежали газетчики с манифестом… Город ожил…» — писал очевидец (Д. [Дьяконов А.] 1905 и 1906 год в Петербургском университете… С. 69). На следующий день с утра начались манифестации. 

70) «Русское Собрание» — общественная организация охранительного толка, включавшая правую профессуру и более интеллектуальную и респектабельную публику, нежели черносотенные «Союз русского народа», «Союз имени Михаила Архангела», «Союз русских людей». Согласно уставу, «Собрание» имело целью «содействовать выяснению, укреплению в общественном сознании и проведению в жизнь бытовых особенностей русского народа». Учреждено стараниями литератора В. Л. Величко. Среди членов — Н. П. Кондаков, Н. К. Рерих, М. Г. Савина, Б. В. Никольский, В. М. Пуришкевич и др. Членом «Русского собрания» был и Г. М. Казаков. О — поэте, филологе, юристе и политическом деятеле, с которым одно время был дружен Г. В. Чичерин (в бумагах Никольского, хранящихся в РНБ, имя Чичерина встречается неоднократно, в том числе — среди близких друзей, а в Гос. архиве Российской федерации хранится множество писем Чичерина к Никольскому), — см. подробнее: Шумихин С. В. Монархист и Советы: Письма Б. В. Никольского Б. А. Садовскому. 1912–1918 гг. // Звенья: Исторический альманах. М.; СПб., 1992. Т. 2. С. 340–377. 

71) Рефрен «Баллады о дамах былых времен» Ф. Вийона, входящей в «Большое завещание»: «Mais ой sont les neiges d’antan?» 

губерниях — в Кишиневе, Киеве, Одессе, Феодосии. См., например, корреспонденцию, подписанную криптонимом Е-р-ъ: «Феодосийская резня и ауто-да-фе не поддаются описанию. <…> Живые факелы „христианствующей", „православной" России были зажжены в трех местах: это, во-первых, местное общественное собрание, куда собрались жители города, без различия пола и возраста, для празднования „дня свободы". Собрание зажгли со всех сторон, а спасавшихся калечили и добивали. Число сгоревших еще не установлено. Другой факел — городская управа, сгоревшая до основания. Число жертв не установлено. Наконец, Петербургская гостиница, против собора (православного). Число жертв неизвестно, но там останавливаются исключительно евреи. Далее сожжен дом Айзенберга, на которого полиция „точила зубы"» (Новая жизнь. 1905. № 10. 11 ноября). Ср. также заметку «Феодосийские ужасы» (Новое время. 1905. 22 октября (4 ноября)). 

73) 17 (30) октября 1905 г. финские рабочие для поддержки революции в России обьявили всеобщую забастовку. К стачке примкнули сторонники пассивного сопротивления, она послужила началом революционных событий в Финляндии. 

74) командовал эскадроном кавалерии, который утром 18 октября напал на толпу манифестантов у Технологического института, откуда накануне в разъезд жандармов была брошена бомба, легко ранившая лошадь и часового. Возможно, Кузмин был свидетелем этой атаки и его впечатления отразились в записи от 18 октября 1905 г. 

«Петр и Алексей» (1904; отд. изд. 1905). 

«Времена года» (или «Времена жизни»; 1900–1903), где этапы человеческой жизни уподоблены временам года. 7 пьес этого цикла впоследствии были включены в цикл «С Волги» (отд. изд.: СПб.: Циммерман, 1914). В РНБ хранятся неопубликованные произведения из этого цикла. 

77) Евлогий — герой «Комедии из Александрийской жизни» и «Повести об Елевсиппе…» Кузмина. 

«Повесть об Елевсиппе…», «Возвращение Филострата», «Александрийские песни» (и задумывавшаяся, но не осуществленная опера «Ангиной» 

«И как царь не понимает, что только два исхода: или широкий демократический монарх с социалистическим идеалом впереди, или на время романтично и прекрасно прямо объявить себя за черную сотню и голытьбу и хулиганским царем с частью верных войск запереться в каком-нибудь Ярославле и среди пожаров, резни и ужасов, сам как Тушинский вор, как Пугачев вернуть на последнее время монархию, погибнуть великолепно среди обломков? <…> Впрочем, русское настроение пришло не от политики, а само по себе, и даже привело планы русских вещей» (Перхин. С. 209). 

«Не можешь ли ты сделаться постоянным сотрудником какого-нибудь журнала грифо-скорпионского типа — это дало бы тебе un surplus <излишек — франц.> сверх нынешних бюджетных рамок? А в будущем это может доставить горы золота» (  

81) Пашковцы — религиозная секта, возникшая среди столичного высшего общества под влиянием проповедей лорда Г. Редстока, выступавшего в Петербурге с 1874 г. Отставной полковник В. А. Пашков (племянник известного толстовца В. Г. Черткова), проникшись идеями Редстока, основал «Общество поощрения духовно-нравственного чтения». Пашковцы отвергали церковную иерархию, таинства, иконы. Сам Пашков по повелению Александра III был выслан из России, жил в Англии, умер в 1902 г. Этот «великосветский раскол» интересовал Н. С. Лескова (чтение у Чичериных его одноименного очерка упомянуто Кузминым в записи от 22 ноября 1905 г.). См. также «Histoire edifiante…» (Наст. изд. С. 267). Отец Г. В. Чичерина, Василий Николаевич, не порывая официально с православием, находился под влиянием Редстока в бытность свою советником посольства в Париже в 1860-е гг. В 1905–1906 гг. деятельность пашковцев в Петербурге активизировалась. См.: «…мы находим возрожденный в высших словях общества редстокизм или секту пашковцев, которые, впрочем, стремятся теперь отделаться от этого названия и именуют себя „новыми евангелистами". Эта новая религиозная община в настоящее время имеет в С. -Петербурге 5 официальных мест для молитвенных собраний, не считая нескольких других, которые официально еще не зарегистрированы. Всего община пашковцев или новых евангелистов насчитывает в настоящее время до 12000 членов…» (Л. Е. 0[боленский]. Религиозно-мистические брожения в современной России // Ребус. 1906. № 8–9. С. 4). 

82) «Демон» — опера А. Г. Рубинштейна. 

83) Народный Дом императора Николая II был открыт в Петербурге в 1900 г. Петербургским попечительством о народной трезвости. При Народном Доме были созданы Драматический театр, Оперный зал, аудитории.