Кузмин Михаил: Кузмин. Дневник 1905-1907 гг. 1906. Август

Утром прислали деньги от Иванова. Из письма, полученного вечером, ясно, что мое от 26<-го> он получил только 31-го. От Павлика ничего. Ехать ли мне раньше? Подожду ответов от Павлика, Нувеля и Чичериных. Ходили в монастырь, решительно никакого ни впечатления, ни удовольствия. Болела голова. Татьяна Алипьевна рассказывала про Крым, с деньгами там, м<ожет> б<ыть>, недурно; впрочем, с деньгами везде хорошо. Когда смотришь долго на воду, на облака, на иконы, кажется легким умереть, становится все равно. Мои отношения к Павлику изменяются, моя любовь совсем не уменьшается, но вступает в новую фазу. Отчего он не пишет? с 21<-го> до 30<-го>. 9 дней!

Сегодня ждал писем от Павлика и Нувель — их нет. Все остальные мои денежные дела, мои писанья, мои мысли об отъезде — все затмевается этой мыслью — Павлик меня забыл. Но отчего это так терзает меня? На меня находит какое-то равнодушие, мысль о смерти все привычнее. Конечно, я уверен, что любовь к Павлику, особенно не питаемая со стороны, скоро пройдет, и если что случится, то это будет простым совпадением, а не следствием того, что он меня бросил. Я почему-то думаю, что все обойдется, что, в крайнем случае, я сбегу от долгов, прямо не заплачу их или т. п., а м<ожет> б<ыть>: иногда пленительно думать о смерти, только нужно напиться раньше.

Получил письма от Нувеля и Сомова^{^{312}}, но не от Павлика, про Павлика очень мало, и я решительно не знаю, чем себе это объяснить и как поступить, ехать ли, ждать ли, телеграфировать ли. Утешения Сомова несущественны, хотя и прочувствованны и дороги мне. Вся моя путанность положения чисто матерьяльная, отнюдь не психологическая и не сердечная. Но, м<ожет> б<ыть>, я все предоставлю на волю Божию, благо векселей нет. Но Павлик меня изумляет ужасно. Мне кажется в письме Нувель что-то скрытым, и чем-то оно холоднее, чем первое. Что будет завтра? Я долго ходил по комнате, снова перечитал моих милых друзей и потихоньку запел дуэт из «Figaro». Умереть? из-за денег? не малодушие ли это? Предоставлю все на волю Божию? Все весело принять — и бедность, и долги, и неплатеж, и даже бегство (как Вагнер^{^{313}}), скажем, тюрьму (хотя векселей у меня нет), и даже, вероятно, несуществующую забывчивость Павлика, даже невозм<ожность> его иметь! В возбуждении я перечитывал планы «Aimé Le Boef». Завтра же писать! О, жизнь! А в XVIII в. не убивали себя люди? А Вертер? Милые, милые, благословенные мои друзья, как я люблю вас! Долго еще ходил и весело лег спать.

Писал сегодня «Histoire édifiante de mes commencements» и кончил^{^{314}}. Вечером все ходили в балаган, где разыгрывали «живую корову» и 2-х петухов, пели, кувыркались, были акробаты, пантомимы и т. п. Там был приятный на вид полуакробат, полуклоун, Густав или Густов, лицом напоминавший Бехли. Как-то легко себя чувствовал. На почту не ходил.

Ура! Письмо от Павлика утром. Так жданное, милое, откровенное, бесценное. Неужели я в самом деле хотя несколько любим им? День жаркий. Наши пошли в монастырь на ночь. Я с Лидией Степановной, бонной и детьми остался. Как-то было все особенно, т. к. Женя заболела, всё делали сами, скоро и чисто, было тихо, спокойно, гулять не тянули, я писал письма своим милым друзьям, перечитывая и целуя письмо Павлика раз десять^{^{315}}. Теперь ехать скорее! Дожидаться ли вторых денег? хватит ли мне? как ехать? Я встретил Дунечку из монастыря и закричал ей: «А наши пошли к Вам, а я, знаете, скоро, скоро уезжаю, я получил письма от друзей и от приятеля, такой у меня есть, Павлик, так он зовет, совсем еще мальчик почти». Та кивала головой, сидя в тележке, и, улыбаясь, приговаривала: «Дай Бог, дай Бог. Значит, с радостью к празднику!» Я болтал, как сорока, бонне, Л<идии> Ст<епановне>, детям, все об одном и том же, и, когда они все ушли купаться, я пошел к яблочному сторожу Николаю делиться своею радостью, а тот говорил, что хозяин обещал им сегодня на водку, и совал мне <украинку?>, вкусную, как дыня. Какое солнце сегодня! Какое милое лицо у нашего почтальона! как у пряничной куклы.

С меньшим народом, с хозяйством Лид<ии> Ст<епановны> и Марьи Яковл<евны> как-то больший порядок, все скорее, тише, без капризов Лидочки и Бори, чище. Страшная жара. Я просматривал первую часть дневника, написанную особенно небрежно и требовавшую исправлений. Ходил взад и вперед по березовой роще к Хмелевке, везде масса праздничного народа: парни, бабы, мужики. Я читал, ходя, был какой-то романтизм сегодня. Вечером долго лежал в траве около Суры, глядя на небо и строя воздушные замки; играли в крокет. Пришли наши, Л<идии> Ст<епановне> хотелось, чтобы они пришли измученными, им хотелось, чтобы мы соскучились и жалели, что не пошли. Было, м<ожет> б<ыть>, и то и другое, но зачем-то скрываемое, и сразу, как это ни странно, атмосфера сгустилась и потяжелела. Потом играли в рамс. Наши говорили о монастыре, они были у всенощной, им варили вечером похлебку, сегодня кормили вкусным монастырским обедом. Манечка оскоромилась, купались, беседовали с матерью Любовью, но, к моему стыду, я больше думал, как Павлик с гр. Шереметьевым ужинали у Донона^{^{316}}. Легли спать рано. На почту не ходил.

Томительно душно; я, изнывая, то ходил по комнатам, опять строя смешные планы, то сидел у окна комнаты с буфетом, смотря какой-то роман Жюль Верна без конца, без начала. Я не понимаю, чего я не еду. Ходили вечером на пристани, но парохода не дождались — наверное, писем нет. Вечером на пристанях очень весело, хотя сегодня темный душный вечер, за Волгой стреляют из ружей, тучи, жгучий ветер. Мои друзья могут думать, что я уже еду. Получу ли я письмо от Павлика еще? Вдруг завтра?! Не ехать ли завтра с «Самолетом»^{^{317}}

Утром ходил один гулять до завтрака. Страшно хотелось что-нибудь писать, но не знаю что, просто хотелось покрывать бумагу черными строчками. Написал письма. После обеда пошли на Суру лугами, я люблю эту дорогу, всю в виду города, ровную, среди кустов, широкую. Дом на перевозе, где мы сидели когда-то с Алешей Бехли, сгорел, и вместо него другой. Наши с перевоза поехали на лодке, а я пошел пешком. Пришли к пристаням в одно время, но они ушли, не дождавшись пароходов, я же ждал до темноты; рядом на скамейке сели чужие, ведя свой разговор, и мне уже чуялась грусть одинокой дороги к друзьям. Было страшно душно и темно, с нашими какие-то нелады, я с ужасом думаю, что в случае задержки моей, раннего приезда Пр<окопия> Ст<епановича> будут таскать по разным борам. Письма от Нувель и Павлика. Домой мне спутником пристал какой-то сторож, и мне было приятно в темноте идти разговаривая, а не заброшенным. Ах, прислали бы поскорей денег, чтобы без думы ехать. М<ожет> б<ыть>, завтра. Почему мои друзья так совсем забросили бедного Павлика? Его тов<арищ> прокурора, оказывается, очень часто ему пишет и вообще выплывает на горизонте. Я сегодня очень расстроен; скоро я прямо начну дурить и грубить. Мне нужно уехать. Скрытые стычки из-за прогулок, из-за крокета, из-за желанья видеть народ, из-за балагана, из-за всего, долгое воздержанье, скука по Павлике и друзьям, абсолютное безделье, отсутствие интересных бы мне знакомых, жара — меня энервируют крайне. Брат Алеши Бехли Сергей на днях утопился. Он был красивый, молодой и сильный. Он посмел. Но м<ожет> б<ыть>, больше еще смелости — остаться живым. Уеду ли я завтра? Господи, когда же я увижу Павлика? И он ждет не дождется письма с извещением о дне приезда.

Утром втроем с Л<идией> Ст<епановной> и Т<атьяной> Алипьевной ходили в березовую рощу за кладбище; они были грустны, говорили, что их что-то гнетет, что бонна утром сказала: «Господи, и чего я не умираю! съезжу на свадьбу к сестре и умру потом!» Березы белые, тонкие, гибкие и частые, с нежною бледною зеленью, через нее Волга серая и неподвижная; сегодня лень и усталость была во всем. Какое-то равнодушие. Пошел мелкий редкий дождь. После завтрака пошли на Шеремет<евский> хутор за сыром. За Сурой чудные луга, там мне всегда вспоминаются стихи Сологуба:

Пришел. Пришел издалека,

Окрест в полях прохлада,

И будет смерть моя легка

И слаще яда^{^{318}}.

Дивно там. Было опять солнце, ветер, открытые луга и мелкий лес. Каменные белые строения сыроварни, чистый прудок, <маленькие?> деревца, машины, гуси, толстый сыровар-швейцарец и его сын, слегка похожий на Сомова, но лучше, собаки Прометей и <Момент?> — все напомнило какие-то сказки Andersen’a: «Гадкий утенок» и т. п. Домой пришли поздно. Ходили с Сережей на почту, но не дождались парохода. Вечер теплый, с зарницами, и все небо, трепещущее звездами, народ на темном берегу, трактиры, освещенные внизу, спокойные улицы в гору, сады, редкие огни, напоминая какой-то южный, почти турецкий городок, звали к любви. А сестра обижается, что я уеду как раз накануне приезда зятя, не дождавшись, будто я его избегаю и т. д. И это действительно может иметь такой вид. Успокоившись за Павлика, я могу и подождать, и деньги подойдут, быть может.

Сегодня было очаровательно на пристанях; тонкий молодой месяц, заря, первые звезды, приходящие пароходы, оживление — все было прелестно. С «Кавк<азом> и Мерк<урием>» приехал зять; солдат, обняв за шею обеими руками другого, долго напутствовал его разными поручениями. Писем не было; наши едут 17-го, долго рассказывались разные новости. Неладно с письмами-то, вероятно, Renouveau Павлика не увидел. Теперь, впрочем, это не первостепенно важно, раз я имею известие от самого него.

Ездили за Суру, пили чай под деревьями, будто веселые компании Ватто, но не особенно веселость всех мешала впечатлению. Несколько бы другое веяние — и при совершенно тех же условиях было бы дивно. Возвращались на лодке. После обеда играли в крокет, пришли Инжаковичи, но с ними сидели только Варя и Прок<опий> Ст<епанович>, мы же дурачились у ворот, играя в горелки, жмя масло, поя песни. Мне хотелось потанцовать, и я, зайдя во двор за ворота, поплясал в одиночку. И потом, пойдя на почту по полутемным улицам, я все громко пел, будучи почему-то возбужденно весел. Письмо от нежного Павлика, от верного Renouveau. Гафизиты видаются у Сомова, был и Городецкий^{^{319}}. Лететь бы скорей! Нежный Павлик пишет хотя просто и бесхитростно, но еще любовнее прежнего: вероятно, он получил уже мое самое сердитое письмо. Нувель пишет, что живет монахом по довольно серьезной причине. Триппер, что ли, у него? Вечером играли в карты. Без нас Л<идия> Ст<епановна> свалилась в ров и вывихнула ногу, так что завтра на хутор все не пойдем. Долго не отвечает Юша. Смотрю в будущее без дум, и потому легко.

Решительно ничего нет. Какой-то тупой день; готовятся к отъезду: обирают яблоки, режут кур. Завтра едет Т<атьяна> Ал<ипьевна> и Л<идия> Ст<епановна>: ходили на пристани узнавать о пароходах. Необыкновенно звездные ночи! Когда-то увижу я нежного Павлика! Цыганка гадала мне, между прочим вздором (ничего не говоря о женщине): «Ты лукавый, но щедрый и приятный, тебе завидуют за твой ум, тебя тяготят дела, но в разговенье тебе будет радость». Павлика же я не увижу еще 15-го. Получу остальные деньги, что ли?

С утра в каком-то томленьи. Я давно уже не был в таком чувственном возбуждении, как последнее время, и это угнетает, неудовлетворенное. Я вспоминаю роман Гонкура, где Жермини Ласерте ножки от столов, стульев, палки от щеток, перила, свечи представлялись мужскими членами и она старалась не глядеть, чтобы не возбуждаться^{320}. Не в такой степени, но вроде этого теперь со мною, и я понимаю, как любители женщин не могут равнодушно слышать одно шуршанье женских одежд. Когда думаю о деньгах, сердце у меня падает: как я устроюсь? как я устроюсь? Решительно не знаю. Я все пою какой-то пошлый романс на прекрасную «Черную шаль»^{^{321}}. Отчего там все так вечно? Какая божественность!

Гречанку младую я страстно любил,

Прелестная дева ласкала меня,

Но скоро я дожил до черного дня.

В покой отдаленный вхожу я один.

Или я пою «Tandis que tout sommeille». Неужели смерть? Есть картина в Эрмитаже, где на фоне светло-зел<еного> куста, в красном, в непринужденной позе, нога на ногу, с гитарой, опертой на колено, закинув голову, поет человек. Неужели смерть? Осенью, какая пошлость! Когда играли в крокет, напротив возились два мальчика, катаясь по траве и валяясь друг на друге, и к крикам шуточной драки примешивалась какая-то похоть. Я старался не смотреть на них. Провожали на пристани Татьяну Ал<ипьевну> и Лидию Ст<епановну> в темноте. На пристани народ спал на полу, какие-то парни улеглись на <тюках?> с яблоками головами вместе, переговаривались и перешептывались. Был огромный страшный арестант с 2-мя маленькими солдатами. Почту не разбирали, везде темно. Какая скука, какое одиночество! Долго ли, долго ли это будет? И вместе с тем осень пугает меня: не сейчас! не так скоро! помедлить! Ах, верные и милые друзья, нежный Павлик, неужели я покину вас скоро и навсегда?

Письмо от Сомова^{^{322}}, милое, быстрый ответ, но чем-то меня не удовлетворившее: мне кажется, что мои друзья несколько стараются отвлечь меня от Павлика Гафизом, к которому я почему-то теперь сейчас <так!> охладел. Я в полном очарованьи Пушкина. Сегодня страшный ветер, хотя ясно. После обеда ходил один в луга на Суру, долго лежал, ветер совершенно стих, уже темнело, был виден месяц сквозь тучи, голоса переезжающих через реку были далеко слышны. Вернувшись и узнав, что Сережа пошел на почту, я тоже отправился туда же, но парохода не дождались. Какое же завтра ждет меня счастливое извещение? У меня сегодня явился блестящий, почти гениальный план, за который я ухватился обеими руками: это и может спасти от гибели, и интересно, и романтично, и почти весело, хотя не без тяжких разлук. Не знаю, выдержу ли я его и не погибну ли, но раз суждено умирать, лучше попытаться возможность не умирать <так!>.

Шел дождь, я писал стихи. Никакого известия, ни радостного, ни печального нет. Все думаю о плечах Павлика, круглых, прелестных, персиково-розовых и немного шершавых на ощущение, таких теплых. Жалко, что я не был у него, я лишен того чувства, когда дом, улица, порог возлюбленного имеет такой горестно-глубокий смысл. «Едва я завидел Гречанки порог…». Я думаю о Пушкине, Musset, Gautier и Berlioz’e. В понедельник, в понедельник увижу Павлика! Вечером были в балагане, читали Гофмана. Но какая даль до понедельника, как я доеду?

Укладываемся, увязываемся, холодно. Сестра все мерзнет и закрывает двери и окна; после обеда гуляли далеко с детьми, было солнце, яркое и необыкновенное, длинные тени по лугам. Сережа убедил меня написать письмо Глазенапу, когда мы будем в Ярославле. Вечером ходили на пристани, степлело, была луна и звезды, было хорошо, но будто все-все уже уехали. В зале стояла приготовленная в дорогу провизия: пироги, яйца, казалось чисто, хотелось есть, и не ели, Сережа сказал: «Будто перед Пасхой». Мной овладевает возбуждение переезда. О, понедельник, милый Павлик! Ночи, дни, неситесь скорей.

Ясный, почти морозный день; прислали деньги. Рахиль Семеновна, прощаясь, рыдала и целовалась. Пароход дожидался только нас. Тесно и грязно, но т. к. мы ехали сначала почти одни, то это искупалось свободой. Хотя Варя и Сережа находили меня раздражительным, но я был очень сравнительно в духе, каждый поворот колеса меня приближает к друзьям, Павлику и, м<ожет> б<ыть>, к гибели. Даже писал стишки, которыми более доволен, чем предыдущими. Скоро, скоро увижу опять милые плечи Павлика.

<ьевны> в <палатке?>, потом пошли наши к <Поле?>, я на ярмар<ку>; зашел к Большакову, где застал Маркиана и очаровательного, с прелестными, как у Венер Боттичелли, глазами Николая Большакова. В главном доме встретился с Сережей, с которым сели пить кофе в открытой кофейне; к нам ежеминутно приставали, то с камнями, то с фотографиями, то с похабными книжками. Я купил 3 книжечки Баркова, рассчитывая на обман, и очень жалею, что не купил всех, т. к. по стиху и известной прелести эти вещи, безграмотно и искаженно напечатанные, очевидно — автентичные. Обедали у Невского. Ребята все захотели на пристань и спать; мы с Сергеем их отвозили. Проезжая мимо дома Бехли, я видел Алешу и Соню на балконе, но они меня не видали. Пошли к Дмитриевым; там были молодые Дмитриевы, какая-то девица, Тая и Клавдия, было весело и шутливо. В безобразный дождь, темноту и гадость добрались до парохода. Еще день прошел.

Кинешма: я бы хотел прожить в ней дней 5 с кем-нибудь любимым, осматривая церкви, катаясь на лодке, любуясь Волгой. Плес — тоже волшебен ночью при луне. Скоро, скоро увижу Павлика. Встречу ли завтра Глазенапа? Только одна пересадка. На машине не так томительно долго. «Скоро я полечу по улицам Мадрида»^{^{323}}.

На пристани был высокий господин в котелке с темнорусыми усами, скучного и ординарного вида, несколько похожий на фотографию Глазенапа. Он пошел на пароход; все осмотрел, долго смотрел на пристань, пошел тихонько на берег, оборачиваясь, и сел в вагон трамвая. Меня он видел, но я не уверен, что это не Глазенап. Погода прелестна, мы путешествовали en famille^[143] по Ярославлю, являя собой не то странствующую труппу, не то «наших за границей»^{^{324}}. Попали в какой-то шикаристый ресторан со сценой, проходили мимо дома, где я родился, мимо церкви, где меня крестили: все, говорят, такое же. Там тихий, уютный, замерший вид. В вагоне было удобно, хотя и было много народу. Пошел дождь.

Приехали опять в ясную погоду. Наши жильцы оба были еще налицо. Везде пыль, в ванне прямо следы какого-то взрыва, прокламации. Весь день прибирался. «Весы» и письмо от Нувель: он с пятницы всю неделю в Петергофе — такая досада! Диотима приезжает сегодня, и я не застал Вяч<еслава> Ив<ановича>, уехавшего ее встречать. Вернувшись из Гостиного, я едва успел развернуть покупки, как пришел Павлик: похудевший, но такой же милый, такой же нежный, какой-то скучный, однако. Мои предположения относительно нувелевского триппера совершенно подтвердились. Павлик очень торопился домой и предложил съездить в «Москву», куда я его звал после. Т. к. он пришел очень рано, у нас хватило времени на все, и я вернулся домой раньше Сережи, застав зятя еще не спящим. У меня слегка болела голова. Ну вот и Павлик, и Петербург, и «Александр<ийские> песни», теперь можно бы успокоиться, если бы не главное мое затруднение, постоянное и неизменное, — деньги.

Утром зять, походив по комнате, подсел ко мне и сказал: «Не можете ли вы достать денег, чтобы отдать мне долг». Он без денег, нужно платить за квартиру и т. п., деньги получит только в сентябре. Я ему что-то сказал, но откуда же я возьму 200 нужных ему рублей. Я бы сам рад был их иметь! Страшно болела голова, рвало, кружилась, опять заснул тяжело, глаза еле глядели, будто умираю. Я думал, уж не отравился ли я рыбой вчера. Пошел с Сережей после завтрака вместе, на Невском встретил отца Николая с Валаама; почему-то без денег на меня пахнуло желанием быть суеверным, между подонков, в нищете, завидовать, быть мистиком и быть хромым, чего-то ждать, о чем-то неутешно вспоминать. Сережа издали заметно кривоног и заплетает ногами, размахивая в то же время руками. До обеда играл «Кармен». Пришли полотеры — пятеро. После обеда пошли к Ивановым, у них была Мирэ, переживающая какой-то кризис, так что с ней им нужно было возиться. Ивановы милы по-прежнему. Диотима нашла, что я помолодел. Стихи одобрили. Пел опять: «О toi qui prolongeas mes jours!». Выходя от них, внезапно встретили Сомова на извозчике. Я был страшно рад; он обещал приехать сегодня. Я скорей поехал к Черепенникову, ожидая Павлика и Сомова. У нас была Юлия Николаевна. Прок<опий> Ст<епанович> какой-то скрюченный и ошпаренный: неужели он не достал денег? Он был сегодня у Инжаковича и Гельман, что заставляет меня надеяться на удачу. Сомов был мил, хотя печален и скучен, Renouveau приезжает в четверг. Стихи (новые), дневник и вступление — все понравилось. Павлика не было, я был в большом унынии, и само «Consolati» казалось мне погребальным. Долго еще я ждал Павлика, но он так и не приехал, вероятно, ожидая меня в Тавриде. Я плакал от тоски.

<окопию> Степ<ановичу>. Письмо от Павлика, что он ни вчера, ни сегодня не может быть, т. к. дежурный. После обеда попел Шуберта и стал играть танцы из «Armide» Glück’a^{^{325}}; вдруг звонок. Павлик, вот неожиданная радость. До времени дежурства побыл у меня, говоря душевно, привычнее, на «ты», м<ожет> б<ыть>, менее кокетничая, но нежно. Я нервничал, проливал слезы, жаловался на безденежье, он утешал, как мог; была будто сцена из романов Бальзака или Мюссе. Предложения перейти к конечным нежностям всегда исходят от него. Вышли вместе. Я поехал к Ивановым, поцеловав Павлика на улице. Сомов приехал поздно, еще позднее Городецкий от Тернавцева. Угощали абсентом, ужасная гадость; было как-то дурачливо, как-то: petits-jeux^[144], фокусы, конфиденции, темнота, поцелуи, смехи. Я был несколько уныло настроен. Мысли о смерти не покидают меня, несмотря на любовь Павлика. Сомов, провожая, утешал меня и, проведя до дверей, поцеловал на улице; было утро, туман, луна в желтом круге и яркая утренняя звезда.

Осенние дни приносят какое-то равнодушие к жизни. Написал в «Весы» и тете и будто успокоился немного. Зашел к Нувелю, чтобы оставить записку, приглашающую его вечером, но застал его самого. Он говорил, что очень рад меня видеть, прочитал часть дневника, где история с болезнью, разочарование и Сомова и Renouveau в Павлике, отзывы о нем (после подозрения заражения) как «хорошенькой штучке», пошлом, грубом и глупом (мнение Сомова), меня очень огорчили. Я почти жалел, что писал летние письма, и думал не читать дневника, чтобы мое положение, в лучшем случае, не показалось жалким, если не смешным. К Renouveau почувствовал холодок и неприязнь, тогда как еще утром стремился к нему с открытой душою. Утром было письмо от Глазенапа, несколько претенциозное, но лестное и оживившее меня. Он приедет в Петербург. Зашел к Казакову, там все разъехались, Сергей и Алексей. Броскин вернулся и справлялся обо мне. Денег не спросил у Георгия Михайловича, хотя тот был очень радушен и, кажется, при деньгах. Дома доигрывал «Carmen». Пришел Павлик первым, звал идти в Таврический, но мне казалось неудобным идти. Пришел Верховский с тетрадкой стихов от Ивановых, где он просидел целый день, еще потолстевший и помедвежевший. Нувель, Сомов, Сережа был с нами. Новые №№ к «Предосторожности» прелестны, лучше, пожалуй, еще предшествующих. Павлик был очень скромен, Сомов и Renouveau с ним вежливы и дружественны, последний крайне душевен со мной, так что прежнее расположенье к друзьям почти всецело вернулось. Феофилактов просит нот, будто дело издания и вправду осуществится^{^{326}} на сундук рядом с креслом, где сидел [милый] бедный Павлик, обнял его голову, лаская по волосам, и эта ласка наполнила мое сердце большею радостью, чем если б была обращена на меня. Друзья сами спросили, когда же поедем куда-нибудь. Завтра к Ивановым. Ушли все вместе, целуясь на прощанье. Мне было очень хорошо сегодня, оттого <что> был, хотя бы молча, хотя бы не рядом, Павлик. Он придет в субботу днем, а в понедельник ночевать. Меня могло бы задержать от решительных шагов просто изо дня в день ожидание общей встречи где-нибудь. Это смешно. Я имею редких друзей, приятного мне любовника, теперь даже поклонников, начинаю выползать, вылетать, — стоит ли из-за денег умирать?

Весь день переписывал ноты для Москвы. Брал ванну, были полотеры, и опять вернулся Сысой, ставший очень неинтересным. Вечером пришли Эбштейны, а я пошел к Ивановым. Диотима спала, Эль-Руми рассеян и встревожен, по комнатам пахло керосином от разбитой на полу, будто кем брошенной лампы. Потом пришли Нувель и Сомов. Сомов стал строить какие-то планы обо мне, был в «Шиповнике», где рекламировал меня, спрашивал, не возьмусь ли я перевести «Kater Murr» и не стеснился бы, если бы «Эме Le boeuf» был мне заказан^{^{327}}. Еще какой-то план не сказал мне. Пришел Сережа, читал свои «Записки Ганимеда», которыми Лид<ия> Дм<итриевна> была возмущена. Нувель играл все вещи к «Предосторожности», — отличны, блестящи, злы, приятны и скандальны иногда до наглости. Это было бы прелестное, забавное и соблазнительное представление. Спорили о Бетховене. Диотима уверяла, что я развратил Сомова, и вообще была сердита и расстроена, не хотела быть мудрой, говорила, что мы составили заговор, чтобы злоупотреблять ее мудростью и т. п.^{^{328}}

Утром зять опять просил денег, хотя бы на несколько дней. Что мне сказать? я думаю, что он достанет сам, но несколько неловко все-таки. Был у Чичериных, это были как раз имянины Нат<альи> Дм<итриевны>, они только что пришли от обедни с просвиркой к завтраку с пирогом. Софья Вас<ильевна> выходит замуж и ждет только развода жениха, какой-то синодской персоны. Видела в Берлине Юшу, говорит, что все такой же. Торопился домой, ожидая обещанного посещения Павлика, но он так и не пришел, чем поверг меня в достаточное уныние. До вечера понедельника такая даль, и друзей увижу только во вторник. Теперь, когда Павлик сделался менее официальным, более ручным, более домашним, с которым я попросту говорю и советуюсь, я его, м<ожет> б<ыть>, еще больше люблю. Играл «Каменного гостя»^{^{329}}, там предчувствуется не только целиком Мусоргский, но и лиризм, несколько желатинный, Чайковского, и все вяло и без блеска, с ненужной, mesquin’ной^[145] реалистичностью. Вечером были у Юраши; тесно, неуютно, сонно. Читал стихи; по-моему, все то же, что и прежде, почти виртуозность, разнообразие версификации и крайняя неинтересность, скучность и тянучесть содержания и настроения. Чай пили у Макаровых; все 6 Нюточек, кажется, еще поглупели, Николай, сохранив прежние глаза и зубы, несколько опух даже от пьянства. Возвращаться было ничего.

<приезжает?> за отчетом раньше и неожиданно. Что мне делать? Под гадким дождем поехал в Удельную, прошел прямо к Кудрявцевым, поговорил; сердце у меня так и падало, так и падало… Пошел к тете, она затворила дверь и сказала: «Письмо я получила третьего дня, но сделать ничего не могу», — дальше я не слушал. «La mort me devient necessaire»^[146]; тетя монотонно, убедительно, в нос, говорила, почему у нее нет своих денег, почему она не может достать и т. д. Я сказал, вздохнув: «Ну, что ж делать?» — и заплакал; тетя сделалась ласковая и не говорила больше о деньгах. Пили кофей. Лиза у них гостила летом, было много малины, разросся куст шиповника. Обедал у Кудрявцевых. Вышло солнце. На станции кружилась голова и так падало, так падало сердце, будто перед свиданьем. У паровоза такая штука спереди, сбрасывающая с пути, значит, нужно под вагоны? еще раздавят голову. Выпустить кровь; спрошу у Футина бритву: побледнеешь, и руки чувствовали обрез. Ах, не видеть Павлика? только это может меня остановить. Какой дивный лес осенью, какие красные, желтые, малиновые деревья. Неужели? я так томлюсь, будто умираю 3 раза. Как я скучаю, как я томлюсь без Павлика! последнее средство — первое попавшееся: напишу Баксту, м<ожет> б<ыть>, он при деньгах. Господи, не шантажист же я, наконец? когда же это кончится. Завез письмо. Телефонирует: ни копейки денег и обратитесь к Сомову, он теперь обедает у Боткиных. Попросил сделать это его самого^{^{330}}. Дома никого еще нет; нужно писать письма, на случай… Помедлю, завтра днем напишу… Опять к Сомову, какой стыд, какой позор! Я наконец на себе увижу его презрительный взгляд, которого не вынесу… вернее, вынесу, как и всё. Почему так трудно умирать? неужели я трус? придет ли Павлик завтра? Если придет, то уже после <решения?> — или я буду живым, или он меня уже не увидит. Св<ятые> иконы, сделайте, чтоб я его еще мог целовать. Сережа ждал со мною наших. Подозревая мое положение, томился, лежа на диване, и сказал: «Неужели ты был бы счастлив, не скучал бы, будь только у тебя деньги?» Безусловно. Сегодня 27<-е>, завтра 28<-е>, м<ожет> б<ыть>, это для меня роковые единственные дни. Весною мне помогло чудо, а теперь? Одно меня удержало бы от смерти, одно заставляет все забывать и хвататься нагло, отчаянно за что попало — боязнь не увидеть Павлика.

Все ждал ответа от Сомова или Бакста, ничего нет. Так не выходил целый день. Писал письма на случай несчастья: Сомову, Павлику, Нувелю, Ивановым, Чичериным, нашим; томился, прочитал 2 романа Гонкуров, все повести Пушкина. Пришел Павлик с головной болью. Я только ожидая его не сбежал и не начал приводить в исполнение свои планы. О, магия любимого лица! Конечно, все ему рассказал, он в негодовании, все письма изодрал, и, конечно, мне стало ясным, что умирать, покуда Павлик меня не бросил, — не стоит. О, колдовство любви! Надолго ли оно? Он придет в среду. Что случилось, что вдруг положение, казавшееся безвыходным, сделалось терпимым, не перемененное ни в чем? Как от Саула уходят злые духи от арфы Давида^{^{331}} нет отдать зятю, нет и вообще ни копейки, ни гроша. Друзья считают меня шантажистом, пускающим в ход трагические фасончики, чтобы выудить деньги. Деньги от тети только в начале середины сентября (и то — дай Бог), из «Весов» не шлют, очередные до 20 сент<ября> все истрачены, сестре, зятю не плачено. И как только отходит мысль о Павлике, является мысль о смерти, все каждый раз настойчивее.

Утром писал «Эме Лебеф». Днем ходил к Ивановым, читал дневник, вступление при Городецком. Вступление очень понравилось. Эль-Руми предложил денег сколько мог, уговаривая брать меньше, чтобы не очень обременяться, если Сомов тоже достанет. Сережа читал свой рассказ, который нашли слабым. Диотима была очень душевна и обнимала меня, утешая. Дома прислали «Весы» и деньги из них; я тотчас же отдал долг сестре. Наши уехали к Варваре Павловне, а я, заехавши в парикмахерскую, отправился к Нувель^{^{332}}. Он сидел и играл увертюру к «Предосторожности», — элегантная, веселая и блестящая, по-видимому. Феофил<актов> хочет изобразить Дягилева, Алешу Маврина, Нувеля, меня в «Александр<ийских> песнях». Пришел Сомов. О записке Бакста ни слова, ни звука и по прочтении дневника. Из дневника Вальт<ера> Фед<оровича> узнал, что Эль-Руми влюблен в Городецкого, у которого недавно родилась дочь, что [посвятителем] крестным Сомова был, кажется, сам Renouveau; потом долго, откровенно, отчасти зло, болтали; мне казалось, что ко мне переменились, не считают меня «своим», сговариваются быть у Ивановых без меня, читают мне наставления. Это, вероятно, было наказанье за то, что днем у Иванов<ых> мое тщеславие было крайне польщено тем, что я, по их словам, malfamé^[147]. Дома нашел записку от Инжаковича, просящего отдать долг. Но я был вечером счастлив, видя Сомова уже открыто, заведомо на этой стороне, говорившего тонко, зло и специально, и Нувеля, как опытного наставника, и перебиранье разных лиц, умозаключенья этические и эстетические, признаки глаз, рук, походки и т. п. Все было чудно, и мне чувствовалась важность и какая-то фантастичность всего этого. Конечно, вопрос о деньгах далеко не улажен. Я теперь буду стесняться писать о Павлике или пропускать, зная, что если не к самим отношениям, то к объекту их отнесутся не весьма дружелюбно.

Вышли с Сережей прогуляться, занесли письмо Иванову; зашел к Рузанову; обедал у Чичериных. Софья Васильевна еще не уехала; было мило, но я торопился домой, чтобы не опоздать к Павлику. У нас была Лидия Андревна, Сережа 10 раз решал, идти или не идти к Ивановым, был грустен, жалел, что не вел дневника это время. Павлик пришел во время чая, стеснялся проходить и т. п., был ласков и нежен, хотя очень торопился на вокзал кого-то провожать, что мне было на руку, ввиду предстоящего посещения Ивановых. Сомнения Renouveau относительно склонности Павлика прямо нелепы. У Ивановых был Сомов и Шестов, потом Бакст и Нувель; Городецкий спал с мигренью. Нашли, что у меня необыкновенно сияющий вид, будто в глаза впущен мышьяк, что я сам заметил, еще поднимаясь в лифте. Но —

Когда я входил в комнату, где сидели Бакст и Сомов, они говорили: «…потом все улеглось». Бакст что-то спросил. «У нас не было разговора», — ответил Сомов, и стали говорить о платье Боткиной и о цветах. Неужели я дошел до того, что решено держаться тактики просто незамечания, даже не отказа. Нувель уезжает в Париж — какая досада. Приехал Кузнецов и, чтобы познакомиться, придет ко мне в пятницу днем, как Renouveau и Сомов. Только бы последний не уехал еще в Париж. Бакст и Шестов ушли раньше, мы же занялись музыкой и болтали весело, хотя мне несколько хотелось спать. Ушли в третьем часу, причем мои спутники ухватились за ближайшего извозчика и спешно уехали. Renouveau долго говорил с Диотимой, интересно, о чем? Очень жаль, что Нувель уезжает, хотя бы только и на месяц, т. к. неизвестно, что еще будет в этот месяц. Чувствовал себя чужим и счастливее всего от существования «пошлого и глупого» Павлика.

«Весы», ходили для этого в Гл<авный> поч<тамт> по Невскому и Морской с Сережей. Очень теплый, солнечный день. Оттуда проехал к Казакову поговорить о продаже икон, но не застал ни его, ни Футина; у них взят новый мальчик. После обеда ходили к Екатерине Ап<оллоновне>, но она еще не приехала; заходил к Ветчинкину^{^{334}} за вареньем, там есть прелестный приказчик с грамотными глазами, я его показывал Сереже, но тот не поспел обратить внимания. Дома играл «Д<он> Жуана». У Каратыгина были уже Нурок и Нувель, потом пришел Медем; разбирали новые русские романсы; куча новых имен, все удивительно слабо; интересна «Осень» Оленина: мило, смесь Делиба с Мусоргским, просто и ново. Уехал рано, т. к. хотел узнать результат разговора Renouveau с Диотимой, а он ехал к Дягилеву. М<ожет> б<ыть>, он не отправится в Париж из-за болезни. Разговор не очень существенен, Диотима трепещет, как бы не остаться ни при чем. Говорили о Сомове, об его devirgination^[148], идеализме, разочарованности, о Павлике, обо мне, о ширине и талантливости неверности. В<альтер> Ф<едорович> был мил, будто прежде, и я почти позабыл его grief^[149] против Павлика, его хлопоты о моей высылке в Василь, его громы против моих последних вещей, как все мельчающих от верности Павлику, и т. д. Чтобы быть неверным, надо полюбить другого или вдруг, помимо себя, увидеть этого чужим себе.

142) Записи за 17, 18, 19 августа сделаны карандашом.

146) «Смерть становится мне необходима» (франц.).

312) Письма К. А. Сомова к М. А. Кузмину хранятся в РНБ (Ф. 124. Ед. хр. 4084). Письма Кузмина Сомову — в ГРМ –233). Три письма Сомова Кузмину от 31 июля, 1 и 10 августа 1906 г., о которых упоминается в дневнике, опубликованы с купюрами и неточностями (Сомов. С. 94–96). Письмо Нувеля от 1 августа 1906 г. см.: Богомолов. С. 236–237. В тот же день Кузмин отправил Нувелю телеграмму: «Телеграфируйте что с Павликом. Кузмин» С. 236).

313) Р. Вагнер, будучи капельмейстером оперы в Дрездене, принимал участие в майском восстании 1849 г., после чего был вынужден бежать и провел в изгнании 13 лет.

314) Имеется в виду вступление к дневнику, написанное Кузминым в той же тетради.

315) В тот же день написано большое письмо к Нувелю (см.: С. 239).

316) См. в письме Кузмина к Нувелю от 5 (18) августа: «Павлик это время несколько закутил с гр. Шереметьевым <так!>» (С. 239).

«Самолет» конкурировал с другой волжской компанией — «Кавказ и Меркурий», упомянутой в записи от 10 августа.

6). Оно было положено Кузминым на музыку (см. запись от 3 сентября 1906 г. и примеч. 37, февраль 1907 г.).

319) Упомянутое письмо Нувеля не сохранилось, поэтому трудно сказать, какую встречу гафизитов он имеет в виду. Судя по письмам Иванова к жене, дошедшим до нас без пропусков, они встречались не у Сомова, а у Иванова или Нувеля (что выглядит гораздо вероятнее, т. к. встреча у Сомова, жившего на даче, потребовала бы слишком больших усилий). Городецкий был на этой встрече 3 августа, что описано Ивановым в письме от 4 августа (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 48–49 об.).

320) Упоминается эпизод из главы 46 романа Э. и Д. Гонкуров «Жермини Ласерте» (1865).

321) Музыку на стихи А. С. Пушкина «Черная шаль» (1820) писали более двадцати композиторов, в том числе Верстовский и Алябьев.

323) Неточная цитата из начала «Каменного гостя». У Пушкина Дон Гуан говорит:

Дождемся ночи здесь. Ах, наконец

Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.

324) Обыгрывается название книги Н. А. Лейкина «Наши за границей: Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно».

326) Недатированные письма Н. П. Феофилактова к Кузмину хранятся в РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 4488. Речь идет все о том же не осуществившемся издании «Александрийских песен» с рисунками Феофилактова. Ср. с записью от 5 сентября 1906, где Кузмин передает слухи о задуманной Феофилактовым «порнографии».

«…пишущийся мною роман „Приключения Эме Лебеф" хотело заказать мне издательство „Шиповник", которое предлагало мне перевести для издания изящного с рисунками „Kater Murr"» (Перхин.

328) Ситуация, сложившаяся в доме Ивановых после возвращения Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, отразилась в двух ее открытках к М. М. Замятниной: 1. «В эти 5 дней рухнули две судьбы и воскресли две новых. <…> два раза сидели ночь Гафизиты: Сом<ов>, Нув<ель>, Кузм<ин>. Они трогательно и нежно любят меня» (Почтовый штемпель 27. VIII. 1906); 2. «Ничего не известно и какой-то вихрь, все висит в воздухе, кроме нашей любви с В<ячеславом> и нашего тройственного союза, но весь союз в воздухе, а вокруг рушатся судьбы» (Почтовый штемпель 29. VIII. 1906. РГБ. Ф. 109. Карт. 23. Ед. хр. 19. Л. 28–29).

329) «Каменный гость» — неоконченная опера А. С. Даргомыжского, завершена в 1872 г. Ц. А. Кюи и Н. А. Римским-Корсаковым.

330) Возможно, имеется в виду недатированная записка Кузмина к Баксту, хранящаяся в фонде Сомова (РГАЛИ. Ф. 869. Оп. 1. Ед. хр. 44). Ср. в письме Бакста к Сомову и Нувелю: «Дорогие Костя и Валя, Сейчас получил это отчаянное письмо от Кузьмина <так!>. é <при всем желании — франц> не могу ничего поделать. Не придумаете ли вы что-нибудь?» (Там же. Ед. хр. 10).

«И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, — и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него» (1 Цар. 16, 23).

332) См. открытку Нувеля от 28 августа 1906 г.: «Приходите к 9-ти и принесите дневник. Музыку к „Александрийским песням" я просмотрел и отправил в Москву сегодня. Завтра напишу Феофилактову» (Богомолов. С. 244).

«Из Анакреона» («Узнают коней ретивых…») (1835).

Ветчинкина по адресу: Рождественская ул., 17/23.