Кузмин. Дневник 1905-1907 гг.
1906. Июль

Июль

1_____

Утром Павлик ушел, обещая прийти между 4–6<-ю>. Новый custode аккуратный, в комнате чисто прибрано, висит карточка Плеханова, лежат с. -р. книжки, зубной порошок, мыло; выметено, выметено и в столовой, стакан после себя моет, бумаг не разбрасывает. Мне была приятна тишина, большая чистота, ожидание Павлика; я сходил за ягодами, написал 5 необходимых писем, брал ванну, написал стихотворение, писал музыку, начал «Эме Лeбеф», будто буду долго жить тихо, видая друзей, Павлика, пиша. Павлик не приходил; вероятно, после обеда заснул и проспит часов до 7-ми. Конечно, я его ждал, но не очень скис, настолько был бодро настроен, свежа голова и спокойно тело. Поехали обедать к Нувель, у манежа встретил Шурочку. Швейцар сказал, что Сомов вчера приезжал, но в Летний сад опоздал. Обедал у Нувель, несколько объяснились, собирались завтра к Сомову, а сегодня ненадолго к Ивановым и в Тавр<ический> сад. Пошел дождь совершенно неожиданно, будто весной; у Спасской церкви видели плетущихся в Тавриду Жоржика с братом в светлых костюмах с букетами по мокрому тротуару. Иванов только что приехал из «Адской почты», подстрижен и менее враждебен. Читал стихотворения, дневник^{288}, рассказывал свою ссору с Нувель. В кухне под кран было поставлено пиво, и вода все текла, делая впечатление проливного дождя за окном. И мне казалось, что В<альтеру> Ф<едоровичу>, который был довольно меланхоличен, не хочется идти в сад, хотя я был почти уверен, что Павлик там, и очень скучал о нем. Пели арию Розины; поднесенный когда-то букет «от друзей среды» уныло сох на рояли^{289}, горели свечи, шел уже настоящий дождь, и мы сидели до третьего часа. Домой возвращаться было не очень уныло. В открытое во время дождя окно налилась вода на пол. У швейцара записка от Павлика, который все-таки приезжал, что будет завтра непременно <в> 11–12. Завтра его увижу.

Утром дома пил чай, поджидая Павлика, читал «Aventurier», занимаясь музыкой. Павлик несколько опоздал, кажется, несколько разочарован, что я сейчас уезжаю, но, в общем, веселый и милый в новом галстухе. Завтра он отправляет своего младшего брата, служащего в Гостином дворе, в провинцию. Довез его до Летнего сада, где никого еще не было. Нужно было торопиться на поезд. В дороге мы по-прежнему мило и дружески болтали. Бедный К<онстан-тин> А<ндреевич> вчера помчался в Летний сад, 2 раза его обежал, прождал всех выходящих до последнего, ел на «поплавке» один рядом с веселыми компаниями, заезжал опять на Галерную и отправился ночевать домой. У Сомовых были сначала какие-то дамы, которые скоро ушли, поговорив довольно либерально об убийстве ген<ерала> Козлова^{290}, о Думе и т. п. Так как дождь и гром ежеминутно начинались, все время пробыли в комнатах, то читая, то обедая, то играя стар<ых> французов. Было очень уютно. Вечером мы ходили втроем по садику, болтая о завтрашней поездке в «Славянку», напевая «Фигаро» и говоря всякий вздор. Заранее пошли на станцию, чтобы посмотреть на аборигенов, но ничего, кроме грациозных силуэтов, не было видно. На станциях тоже делали рекогносцировки. Приехали опять в дождь. Мне не хотелось плестись одному такую даль, и я попросил у В<альтера> Ф<едоровича> позволения переночевать у него. Вынимали белье, опять болтая, как кто себя держит во время любовных соединений, о неистовстве Птички, «Ай, мамочки мои» и т. д. Павлик думал сегодня быть в Павловске, я о нем очень соскучился.

3_____

Встал поздно, писал дневник, начал стихотворение. Завтракали, поехал домой; ничего нового, заложил некоторые свои вещи, денег дали очень мало. Поехал в магазин. Степан уехал, Саша уехал один в деревню лечиться. Георгия Мих<айловича> нет, заказов много, письмо мое переслали во Псков, завтра приедет. Кудряшев просил меня посидеть, пока он съездит по делу. Из мастер<ов> был только Шошин. Тишина, иконы, солнце, будто уже на закате сквозь тучи, тихий Шошин, мысль, что все уехали, ушли далеко, — все давало мне какой-то печальный покой. Заехал в парикмахерскую, потом на Галерную обедать; стихи вышли неважные. Приехал Сомов, нашедший, что у меня расцветший и веселый вид; поехали к Ивановым, где не было Городецкого, а мы интриговали, что не можем сказать, куда мы едем, т. к. это чужой секрет. В саду долго ждали Павлика, шел дождь, и мы пили чай под навесом. Наконец совсем поздно пришел Павлик с Шурочкой. Поехали на 2-х извозчиках. На пароходе под дождем сговаривались, как написать апокрифическую страницу дневника, чтобы заинтриговать Ивановых. Нувель хотел сесть на верхние балконы, где он когда-то был счастлив с Колей Зиновьевым, но там было ветрено; внутри устройство, как, вероятно, было в загородных ресторанах 60-х годов, каморки, зальца, кухня, шкапы. Народу не было. Сомову, кажется, нравилось. Ели, пили и Шабли, и глинтвейн, и кофе без цикория. Поехали все вчетвером на одном извозчике под капотом и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, говорил, что им нужно ближе познакомиться и он будет давать ему косметические советы. Нашел, что его fort^[128] — это нос, очень Пьерро et bien taille^[129], что приметные на ощупь щеки и что губы, так раскритикованные Нувель, умеют отлично целовать. Нашел, что я как целовальщик pas fameux^[130], но я поцеловал его несколько лучше. «Mais c’est déjà beaucoup mieux et vous n’êtes qu’un orgueilleux qui cache ses baisers»^[131]. Доехали до нас, а сами поехали к Нувель. Павлик был до утра. Утром насилу его добудился.

4_____

^{291}. Они приехали и, вероятно, будут сегодня на квартире. Оставив записку, пошел в магазин; на Литейном встретил беззубого гимназиста с пожилой дамой. Раскланялся. Его фамилия Путц и зовут Владимир Алексеевич. Казаков приедет только завтра и просит повидаться в 2 часа. Шел поминутно дождь. Опять зашел к Чичериным. Н<иколая> В<асильевича> нет, спросил их адрес; зашел домой, письмо от Казакова, довольно душевное, и обещано еще. Вздумал съездить к Чичериным. Вошел через кухню, где была Тоня. Когда она доложила, Нат<алья> Дм<итриевна> с необыкновенным удивлением спросила: «Кузмин?» Она кроила белую с серым кофточку на большом светлом балконе с печкой и асфальтовым полом. Приехали дня <на> 4; Н<иколай> В<асильевич> в Сенате, просила подождать и обедать. Девочка играла со мной в прятки, становилась лицом к стенке и говорила: «Ку-ку», — и потом, обернувшись, говорила: «А», — с улыбкой, другим уже тоном. Наталья Дмитр<иевна>, кроя, тихо и спокойно рассказывала о Покровском и расспрашивала. Дождь то шел сквозь солнце, то переставал. Смотрели с балкона на приходящие поезда, нет ли Н<иколая> В<асильевича>. Наконец он приехал, с парусинным чемоданом. Мы сами открыли ему дверь. Он еще бестолковее и absorbé^[132], чем прежде. Т. к. приехала Нарышкина, они решили ехать к ней. Ели черничный суп, телятину и рисовый крем, говорили о знакомых, поехали вместе. В Таврическом было еще мало народу. Пришел Павлик один, в осенней шляпе. Шурочки не видел; пришел и тот и, отозвавши Павлика, стал что-то ему говорить вместе с другим господином. Потом оказалось, что какой-то приезжий просил его познакомить с молодым человеком, блондином и высоким. Шурочка убеждал Павлик<а>, но тот наотрез отказался, и, когда я его потом спросил, отчего он это сделал, он отвечал: «Я не блядь, чтобы делать такое свинство». Я его убеждал, что я-то никуда не уйду, могу быть и завтра, и послезавтра, а деньги не мешают, но он попросил говорить о чем-нибудь другом. Шурочка все приставал с советами, ехать ли ему самому вместо блондина, но когда мы садились на извозчика ехать в «Москву», он стоял с какими-то офицерами и потом направился по направлению к Знаменской. Когда мы выходили, сторож говорил кассирше: «Вот этот каждый день за одним и тем же стреляет», — м<ожет> б<ыть>, про нас. Т. к. я очень хотел есть, то в «Москве» мы ужинали, пили пиво, мозельвейн и ели отличное мороженое, в формочках, сливочное — барашком, ананасное — виноградной кистью. Вспоминали Нувель и Бакста. У меня Павлик хотел пробыть до 3-х часов, но проспал опять до утра. Я думаю, что уеду в четверг или пятницу, это будет зависеть от того, что скажет Казаков об делах. К Нуроку, очевидно, не попал.

5_____

Писал дневник, проводив Павлика и сделав все по дому. Поехал к Казакову, но его не было дома, еще не приехал; обедал в Мариинской, она теперь меня мало трогает. Заходил к Рузанову и к Черепенникову, дома пил чай. Пошел к Ек<атерине> Апол<лоновне>, она завтра едет; посидев у нее часов до 8<-ми>, отправился к Ивановым, они еще не обедали; пел старых итальянцев, болтали, ели дыню. Вдруг полил дождь с вихрем, одна за другой подымались чернейшие катастрофные тучи, разрешаясь ливнем. В промежутках между двумя дождями я вышел, но поехал все-таки в Таврический. Воздух свеж и прелестен, огромные лужи, народу мало, в театре 5-е действие «Фауста». Павлика не было. Поехал домой, custode еще нет; сегодня к нему приносили повестку, приходили какие-то люди звать его завтра к 5-ти часам утра, все эти дни он какой-то странный, скучный, без дел, кажется, без денег; ушел с утра, уж не драма ли какая. Стало страшно. Сидел у себя в комнате. Пришел custode, я стал писать письмо Павлику. Вдруг звонок (было 12 часов). Звонок? Лечу… Custode со свечой у двери, а из-за двери милый, знакомый, любимый голос Павлика меня спрашивает. О, радость! Он был неожиданно дежурным до 11 <-ти> часов, помчался за 2 р. в Таврич<еский> и потом рискнул ко мне. В пальто, высокий, почти солидный. Он ушел в половине 3-го. Я писал в письме «ужасно о Вас», хотел «соскучился», но тут его приход прервал. Как я счастлив это лето!

Утром письмо от Нувель и от Юши. В<альтер> Ф<едорович> пишет, что когда пойдет к Ивановым, то зайдет ко мне. Ездил к Казакову, но не говорил с ним покуда. Приехал Нувель с письмом от Сомова, что он нас целует, уже соскучился, если в субботу будет эскапада, пусть выпишем его. Думаем, не поехать ли в Сестрорецк; в пятницу на «Роберта Дьявола». Вячеслав ничего не пишет. Не застав Ивановых, зашли в большой Таврический, смотрели на играющих в теннис; издали был грациозен англич<анин> Самсон, оказавшийся вблизи похожим на молодого пастора. Кого позвать кроме Павлика? В<альтер> Ф<едорович> поехал к себе, я домой. Напился чаю, переоделся и отправился в Тавр<ический>. Павлик пришел один, скучноватый; приехал Нувель, все искал, кого пригласить в Сестрорецк, но, встретив старую любовь, vivandier’a, которого он имел года 2 тому, удалился с ним aux pays chauds. Павлик поехал со мною в «Москву», я ничего днем не ел и с удовольствием закусил; сидела какая-то парочка, и Павлик нарочно сел спиною, чтобы не видеть дамы; меня это почти удивило. Ночью мне снилось, что с нами кто-то третий, и, проснувшись, я спросил: «Куда же ушел тот-то?» Утром заметил, какие милые круглые плечи у Павлика; это 14-е свиданье с 10-го июня.

7–9_____

Был у Казакова, шел пешком и предавался детски нелепым и сладким мечтам, что бы я стал делать, если бы сейчас вот стал очень богат. Это с детства средство сокращать длинный путь. Казаков даст ответ в понедельник. Брал ванну; дома custode не было. Пришел Нувель в проливной дождь. Поехали к Ивановым, там все готовятся к отъезду^{292}, понемногу емоншипируются. Большой перерыв заставляет меня писать очень вкратце. Любовь, влюбленность к Павлику, ревность, какой я не знал с раннего детства, мысль об очень скором отъезде, какой-то abandon^[133] «Роберте»; он отличный оперный композитор, но чертовщина и мелодрама этой именно вещи смешны и скучны. Местами музыка и исполнители были довольно скурильны^{293}. Павлик ночевал после ужина в «Москве» у меня. Я немного ворчал на него, и он сказал: «Не нужно меня обижать». На следующий день было предположено съездить в Сестрорецк. Сошлись на «поплавке» с Сомовым и Нувель, но Павлик не пришел в 3 ч., будучи дежурным, а прямо ко мне в 6-м часу. Ехать было слишком долго. Обедали, слушали музыку, после, на берегу, составивши корзины для сиденья, устроили палатку Гафиза. Сомов был предприимчив с Павликом, но я почему-то меньше его ревную к Сомову, чем к Нувель. Но все-таки я вышел и стал плакать, ходя по темному берегу вдоль шумящего моря, а Нувель меня утешал. В вагоне спали, Павл<ик> у меня на коленях. Ехать было холодно, Павлик без пальто совсем замерз, покраснел нос; придя, мы выпили вина, и было как-то горестно и еще слаще прижиматься к теплому нежному телу в холодной комнате перед скорым отъездом.

9_____

Встали поздно, закусили и сговорились, что Павлик придет в 6 час. Заезжал в магазин, потом к Иванову. Внезапно пришел Нувель. Дума разогнана, вместо Горемыкина Столыпин, Петербург в чрезвычайной охране, 4-й № «Адской почты» конфискован. Вяч<еслав> Ив<анович> так был подавлен всем этим, даже до смешного^{294}. Условились ехать в Павловск, но, зайдя ко мне и найдя Павлика за ужином, В<ячеслав> И<ванович> отказался ехать. Поехали опять втроем. Обедали на воздухе, наблюдая публику и слушая музыку. Было очень приятно. Ночевал Павлик у меня.

Обедал с Казаковым; на улицах все по-старому; заезжал за закусками. Купил несколько роз, еду в четверг, вероятно. Было странно радостно все уставлять — и дыню, и сыр, и печенье. Приехал Павлик, у него умерла бабушка, панихида в 11 часов, но к часу он вернется. Я был весел, танцовал в красных сапогах, Павлик почему-то очень нежен, было необыкновенно, накрыт стол, горели свечи, стояли розы. Приехал Сомов раньше, чем думал, поцеловался со мной и с Павликом, несколько печально, важный и милый. Пришел Нувель, пили чай, Павлик <плакал?>, Нувель отправился за Вяч<еславом> Ив<ановичем>, которого, оказалось, задержал Чулков. Играли всего «Barbier»^{295}, упиваясь весельем и шипучестью этой музыки, потом «Carmen». Вернулся Павлик; по поводу «Carmen» Иванов завел спор о демонизме, об искусстве, ругал нас, т<ак> ч<то> Павлик ушел в мою комнату и лег спать; мне было мило, что он поступает так, будто открыто у меня и со мной живет. Ушли в третьем часу, ни к чему не придя в споре^{296}. Я разбудил Павлика, чтобы сделать постель, он просил не ездить к Сомову, чтобы быть вместе все последние дни.

11_____

за вольноопределяющимся, но безуспешно. Поехали в «Москву», ужинали, уплели с Павликом по 2 огромных шницеля. Последний раз ночь вдвоем, так сладко, так уже почти привычно. У прежнего своего друга он жил открыто 4 месяца, и бабушка этого прокурора с ними, втроем. Утром, уезжая, он мне долго кланялся и посылал поцелуи.

12_____

Было страшно жарко; я заехал за Вяч<еславом> Ив<ановичем>, совсем готовым, чтобы ехать к Сомову. Он недоволен нашей с Павликом Familenleben^[134], обоюдновлюбленным видом и т. д., собою, вечером, вообще был достаточно несносен. Погода была чудная. Иванов более абсурден, чем всегда, сначала стал говорить, что мой настоящий роман с Сережей, который будто бы в меня влюблен, потом сам мне признался в любви. Сомов с сестрой пели дуэтом, мы ходили к морю, обедали, К<онстантин> А<ндреевич> показывал нам прелестный titelblatt^[135] к немецкому изданию путешествия Гёте по Италии. Письмо от Коровиной, которая нас всех зовет на дачу. Нувель вчера опять встретил таврического фельдшера и свидание завтра. Вячеслав приезжает в субботу. Писал бумагу, что поручаю Павлика Сомову и Нувель, свидетель В. Иванов, с гербовой маркой. Мне было грустно все покидать. На обратном пути в окно светила звезда, и было ветрено, и я представлял, как я поеду завтра далеко от всех. Мои руки пахли Павликом, мне казалось, и это меня пьянило. На извозчике В<ячеслав> И<ванович> долго, неловко и нелепо объяснялся мне в форменной любви^{297}«товарищ» и, сказав, «что, вероятно, я остался на даче ночевать и что он завтра приедет в 7½», уехал. Опоздать последнюю ночь без Павлика?! без его милого лица! нежного, теплого тела, круглых плеч?! Как раненый, я зажег свечу и стал писать дневник, прислушиваясь, не вернется ли еще он? Розы невероятно распустились, они огромные.

13_____

Заезжал в магазин прощаться; неужели я еду? Зашел к Иванову, мне было неловко, и в то же время что-то влекло именно после вчерашнего объяснения видеть его. Я пел арию Ифигении «О toi qui prolongeas mes jours reprends un Bien que je déteste»^[136], о Диане^{298}, мне было очень грустно. Взял у В<ячеслава> И<вановича> денег в долг, м<ожет> б<ыть>, я за этим и приходил. Укладывался; неужели я еду? Приехал Павлик, скучный, стал плакать. Поехали вместе, будто куда-нибудь в «Славянку». На платформу провожающих не пускали. Был Нувель, Иванов и Павлик. Иванов говорил, что Павлик ему снова нравится, что у него западное лицо, лицо шведа. Павлик милый, бледный, с печальными теперь глазами, сидел скромно и благовоспитанно^{299} люди и пойдут по своим делам, а ты пролетишь дальше и дальше. Печаль сумерек; ах, Павлик, Павлик, что-то он делает один, и все друзья, и близкий Нувель, милый Сомов и несносный поэт В<ячеслав> Ив<анов>?

14–15_____^[137]

Кто сказал, что путешествия развлекают, заставляют забывать, успокаивают? Особенно пароходы по Волге, что м<ожет> б<ыть> банальнее, скучнее, более ecoeurant^[138]? М<ожет> б<ыть>, оттого, что я и ехал один, и милый Павлик меня несколько подвел, взял в последнюю минуту 20 рублей, т<ак> что денег у меня было в обрез, но все мне было неинтересно, скучно и томительно, так что я или с обиженным и надломленным видом блуждал, или остентитивно^[139] и высокомерно ел что-нибудь в столовой, или валялся в каюте, обливаясь потом и думая о Павлике. Закат в реке всегда fade^[140] предпочтительнее выстрел или из окна. Скорей бы доехать! Я вижу, как Павлик сидел на вокзале, я слышу голос Сомова, я вижу набережную. Волга разве это есть? Как-то меня встретят наши?

16_____

В Нижнем проходил мимо перестроенного дома Бехли; Нижний мало возбудил воспоминаний. Горят леса, вечером мглы и солнце без лучей, багровое. Свел какое-то знакомство с певцом и дамами, которые заставили меня аккомпанировать всякую пошлость, и с милым купчиком из Казани. Приехал поздно, знакомые темные улицы, звезды, тепло. У наших спали. Сережа отворил двери, Варя тоже встала. У них хорошие, большие, почти пустые комнаты без коридора. Аня уже уехала. До света болтали с Сережей.

17_____

Утро; читали Сережины «Записки Ганимеда»^{300} — мне понравилось. Дневник. Купались с Рахиль Семеновной. Едим яблоки, дурочка напротив сидит на траве и беспокойно попискивает. Написал письма, очень скучаю не только о Павлике, но вообще обо всем^{301}. Вечером гуляли; мягкая, кроткая местность, вечернее солнце наводило какое-то печальное забвение. Спал плохо, что-то бормотал, просыпался, боялся, хныкал, кружилась голова. Вечером играли в карты.

18_____

Ночью говорил, что «скучно» спать. Не знаю, каким чудом устроюсь практически со своими делами; мелькает мысль, не сбежать ли на некоторое время за границу к Юше^{302}. Это, м<ожет> б<ыть>, идея. Дорогу он устроит, можно преувеличить опасность политического момента. Был ли я бы счастливее, имея здесь Павлика? Я думаю, очень да, только не совсем без денег, как теперь. Сбирали грибы. Высокие комнаты заставляют меня воображать себя в Щелканове, и странно, что нет всех Верховских жен, к одной из которых всегда можно было присуседиться, и убивает планы о больших прогулках и катаньях. Мне ужасно этого не хочется. Вечером приехали Дмитриевы.

Гуляли; опять гуляли, дурачились, вечером при луне сидели над Волгою и бродили. Было тепло, луна, городок под горой, почти уже спящий, — все приводило на мысль какой-то юг, и было жалко быть без любви, без приключенья. Много смеялись, старуха Дмитриева мне почти нравится. Сегодня мне несколько лучше, чем вчера, хотя я еще слишком хорошо помню поцелуи Павлика, чтобы равнодушно обходиться без них. Писать ничего не пишу. Написал письмо Юше. Решительно не знаю, как быть теперь и осенью, и вижу, что, будь деньги, я бы ни о чем не думал. Значит, это главное.

20_____

Всю ночь видел нелепейшие сны, какие-то квартиры, диван, мощи Победоносцева, но не видел своих милых друзей, ни Павлика. Утром Дмитриевы уехали. День был почти осенний, за Сурой сжатые поля, скошенные луга, речки, лужицы, затоны, перелески с горы казались географической картой или картиною в начальн<ых> школах. Была осенняя уже прелесть природы. Живущая здесь дачная молодежь удивительно неинтересна, не говоря о явной безграмотности. Вечером ходил на почту, долго разбирали письма. Я трепетно ждал, нет ли мне. Не было, а у меня так сладко сжималось сердце. Письмо от зятя: об деле, обо мне ничего. Счастливый, он в Петербурге! Ничего не писал.

21_____

«Руна» — 9 р. 59 коп. День был то солнечный, то с дождем, я чувствовал себя легче. Писал 2 стихотворения, Сережа писал романтический рассказ в духе несколько Гофмана. Ходили за грибами. Если бы был инструмент, с удовольствием играл бы. Вечером письмо от Павлика. Он был раз с Сомовым, но не с Нувель, пишет, что скучает, зовет скорее приезжать, сообщает кое-какие новости. Милый, я даже не ревную, а почти радуюсь, что он соблазнил Сомова; что-то сообщит Renouveau. Я думаю, попрося денег у Иванова или Чичериных, быстрее уехать, но, м<ожет> б<ыть>, этого и не будет, отчасти это зависит от всех ответов. Начал читать «Anecdotes de la cour de France» про m-me Pompadour^{303}. В ожиданьи почты сидели у лодок, мужики бранились. Переезжали в заречные деревни, солнце уже село, и дали за Сурой были преображенно-светлы. Хотелось быть печальным, в разлуке, покинутым, и была сладость в этой горечи.

22_____

Читал мемуары Lady Hamilton^{304}, прекрасно. Как выйти, как выйти из стесненного положения, чтобы не думать о нем, чтобы из 100 делать 300 рублей. Неужели всегда все будет отравляться такими мыслями? Или бы мне всегда было мало и недоставало? Я мечтаю о каких-то дачах с молодыми людьми, веселыми поездками где-то в Финляндии, не то в Крыму. М<ожет> б<ыть>, холодное утро меня так настроило. В Петербурге все принималось не так трагически. Всю ночь видел во сне, что делаю какие-то свинства с высоким молодым человеком, лица не помню, помню ресницы и волосы белокурые на голове, рыжеватые в скрытых местах, притом делал то, чего не делаю обыкновенно наяву, и это было приятно. Ходили за грибами, Катя все уставала и осталась одна со мной ждать других; я вырезал на березе: «Павлик Маслов 1906», потом говорил с ней об Райдер Хаггарде, романы которого она читает, потом крепко заснул на траве, видел Павлика, голого, пляшущего в лесу на поляне. Болела голова. Завтра едем в монастырь. Писем не было. Огромная луна; когда она подымается — она сверхъестественна. Сережа рассказ кончил, конец лучше начала, хотя туманен. Какой-то шаг от «Колдуна».

Сегодня ездили в монастырь, в который когда-то ездили с Алешей Бехли и по дороге в который мне впервые открылись итальянские сонеты^{305}. Там вид скита: небольшие домики, чисто, уютно, черные сарафаны, сады, веселые милые и лукавые келейницы: Манечка и Дунечка, незатейливые рассказы о похищениях, о смерти игуменьи, о монастырских обычаях, воровстве яблоков и т. д. Далекая дорога на лошадях всегда приятна, но почему-то мне напомнило опять Щелканово. Назад возвращались под тучами в сумерках, с далекими молниями. Было приятно обедать в 10-м часу, но сейчас же легли спать. Все дни или строю смешные ребяческие воздушные замки, или выворачиваю голову, как устроиться с деньгами. Положим, тетя получит дело; расплатясь с первейшими долгами, одевшись в европ<ейское> платье, съездив куда-нибудь 2 раза за город — вот и опять старое постоянное нехватанье, и я не вижу, чем получить и в будущем возможность жить, не скажу по желанию, но возможным образом. Получу ли я завтра письма?

24_____

Мне нужно рассказать то, что было давно, еще когда я был в Петербурге. Когда зять уезжал и предлагал мне денег, то говорил, что теперь они ему не нужны, что он не знает, куда их спрятать, и часть оставляет в квартире, и сказал где. Потом, чтобы уехать и прожить, не зная, где взять достаточно, я решился взять эти деньги, не спросив позволения зятя, и оставить ему записку об этом. Конечно, это был род воровства. Сегодня от него письмо с выговором, скорбное и морализующее, где он обещает хранить мой поступок в тайне, говорит, как трудно мне будет удержаться на этой плоскости, что мои поступки ему не безразличны, как симптоматично мое постепенное удаление от корректности в денежных делах, и чтобы я имел в виду, что деньги могут понадобиться в сентябре. Дело наше отложено. Опять мысли о неизбежной развязке смертью. Из окна? лететь… только шаг, но какой ужас, какой крик! Рахиль Сем<еновна> рассказывала, как юнкер Жорж Панкратьев зимой застрелился в Казани, я как пьяный слушал это. Убивают же генералов, губернаторов. Но лучше умереть в Петербурге. Совсем не помню, что было сегодня; после дождя воздух был почти чувственно приятен, я редко им так наслаждался. Мы гуляли, и я сбирал лесные фиялки (тре<х>цветные). Что-то читали, была Рахиль Семеновна, ходили на почту, встретили Инжаковичей, переехавш<их> сюда. Письмо от Нувель, милое, без persiflages^[141]«целованного» Павлика, около милой жизни, к которой я тянусь и стремлюсь. Там, с ними, и солнце другое.

25_____

Дождь целый день; убирают яблоки с утра; Сереже прислали № «Руна», где его рассказ^{306}. «Руно», снимки с картин, особенно почему-то портрет Дягилева^{307}, еще больше заставили меня приуныть. Письмо от Павлика, такое нежное, такое какое-то поцелуйное, что я ему почти что верю. За что мне такое счастье это лето? Я никогда не был так счастлив и так полон предчувствий грядущей беды. Написал Эль-Руми, что не может ли покуда он прислать мне денег на дорогу^{308}.

Ходили за грибами под дождем, большой заяц перебежал дорогу и долго был виден скачущим по сжатому полю. Пахнуло какой-то осенью. Вечером ходили с Инжаковичами на «эхо»; такой широкий, всегда пленительный вид. М<ожет> б<ыть>, осенью как-нибудь и обернусь, но нужно быть готовым к худшему. Долго ждали почты, сидя на берегу; ходил народ, повара из гостиницы ездили на садок за рыбой и привезли сомов; мне так захотелось быть с Павликом в гостинице, есть уху, гулять вместе. Письмо от Иванова, милое, но отвлеченное и туманное и чем-то меня раздражившее^{309}. Луна, ясные звезды и холод, напоминая осень, мне милы.

27_____

Приехали из монастыря Манечка и Дунечка, меня ничто не радует. Если бы с нами жил Павлик, был ли бы я спокоен? Я думаю, даже при нынешнем положении дел, и тогда достаточно мною бы ценились и веселая зеленая березовая роща, где мы гуляли сегодня, с видом на Волгу, и дорога по сжатым полям, и ясные ночи. Писем долго, долго ждали, а их не было. Что же это меня все позабыли! и Павлик. Сегодня в карты выиграл; наверное, у него свидание, заставившее его не поминать меня каждую минуту. Сегодня четверг, запомним.

И сегодня нет писем! Я дожидался почты уже один, и, смотря через плечо почтальона, разбиравшего почту, я замирал и волновался, не знаю отчего. Нет и нет. И Павлик меня забыл: 3 дня я не имею уж от него писем. Сегодня тепло, небо празднично голубое с яркими белыми облаками; гуляли по Суре, теперь я более замечаю прелесть природы, чем первые дни, хотя настроение значительно понизилось; мылись в бане. Зять в Петербурге, там хандрит и тоскует, а если бы я был там, как я был бы доволен! Что-то мне ответит Иванов?

29_____

Встал не поздно, ходил утром на почту посылать «Елевсиппа» Нувелю^{310}. Я люблю ясные утра, я люблю вечера и ночи, менее всего я люблю дни. Опять ни от кого писем, и Павлик меня забыл. Мы ждали долго, долго, до темноты, парохода, разборки писем — нет, нет. Был теплый звездный вечер, будто южный городок. Я люблю приходы пароходов, мелькание новых лиц, оживление берега. Ночью была ясная луна и звезды, караульщики в саду тихонько пели, так не хотелось в комнаты. Отчего меня все забыли? Я живу почти от почты до почты.

30

31_____

Послал телеграммы Павлику и Нувель о нем, вечером получил ответ: «Павлик здоров. Пишу. Нувель»^{311}. Переводов нет, писем нет. Привыкаю жить, не думая о скором отъезде в Петербург, пожирая яблоки, ничего не делая длинный, длинный день, смотря на мирные виды тупо и теперь без особенного ропота. Волга вечером, толпа на берегу, пароходы действуют гипнотически. На все смотрю, думая, что, м<ожет> б<ыть>, скоро не буду ничего видеть. Сегодня на большой дороге убитый котенок; какой abandon позы, будто крепко, крепко спит; если тело чувствует, я думаю, приятно разлагаться, будто расчесывать язвы, будто пролежни, сладкая и томная боль, слабость. На пруду женщина кормила гусей, в голубом платье, и ее не увидеть. Как у Пушкина:

Отчего у него такая вечность с такой легкостью? Когда лежа на спине долго смотришь в небо, кажется очень нетрудным умереть. Писать писем я не буду, во мне какой-то перелом, и к мысли, только что самой пламенной, о моих друзьях примешалась горечь. Но люблю я их больше всего на свете.

Примечания

(в квадратных скобках)

(франц.).

129) И хорошей формы (франц.).

130) Не хорош

131) «Но это уже много лучше, и вы лишь гордец, прячущий свои поцелуи» (франц.).

132) Погружен в себя, отрешен (франц.).

(франц.).

134) Семейной жизнью (нем.).

135) Титульный лист

136) «О ты, продливший мои дни, возьми то, что я ненавижу» (франц.).

137) Запись за эти два дня сделана карандашом.

138) Отвратительно

139) Чванливо (от франц. «ostentation»).

140) Безвкусен

141) Издевок (франц.).

Комментарии

(в фигурных скобках)

Иванов. Т. II. С. 744–754 (с отдельными неточностями).

289) 2. Ср. стихотворение Кузмина «Из поднесенной некогда корзины…» (1906; Кузмин. «ария Розины» — каватина из второго акта оперы Д. Россини «Севильский цирюльник».

290) См. в воспоминаниях Д. Ф. Сверчкова: «… в Дом предварительного заключения привезли и посадили на первый этаж неизвестного с. -р., убившего в Петергофе по ошибке генерала Козлова (он принял его за Трепова, так как Козлов был очень похож на этого „героя" 9 января). Убийцу судили военным судом и приговорили к повешению. Неизвестный с. -р., убивший Козлова, казнен под именем „Виктора Васильева"» (Сверчков Д. Ф. На заре революции. 4-е изд. Л., 1926. С. 215).

291) В начале июля Н. Д. Чичерина дважды писала Г. В. Чичерину о Кузмине. 2 июня она сообщала: «С Мишей ничего нельзя сделать. Нельзя спасать человека от самого себя. От его друзей отделить его невозможно; Козаков <так!> и компания никогда из своих рук не выпустят Миши. Сестра его давно уж уехала в Васильсурск, а он еще в Петербурге; раньше было решено, что М. Ал. скоро после ее отъезда отправится вслед за ними. Денег М. Ал. все недостает, и он просит вперед. Я очень боюсь, что Вам спустя некоторое время придется снова платить за него большую сумму. Дай Бог, чтобы мое предположение было неверным» (РЦХИДНИ. Ф. 159. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л. 114 об. -115). Через несколько дней после визита, 10 июля, она писала: «М. Ал. был у нас один раз и довольно долго. Он еще не уезжал в деревню. Из его слов мне казалось, что его удерживали здесь друзья, но кто — он не рассказывал. Кажется, что был болен, хотя вид у него был недурной. Было бы хорошо, если бы я ошибалась относительно его друзей и они не мешали бы ему жить» (Там же.

292) Речь идет об отъезде Л. Д. Зиновьевой-Аннибал в Швейцарию к детям.

293) «Скурильность» — словечко, изобретенное А. Н. Бенуа и введенное им в круг мирискусников. Происходило от латинского «scurra» (шут), обозначало забавные своей нелепостью и безвкусицей вещицы, которые Сомов коллекционировал (современный аналог — «кич»). Подобное коллекционирование описано К. Вагиновым в романе «Козлиная песнь». Собирал «скурильности» позднее и Ю. И. Юркун.

294) См. в письме Вяч. Иванова к Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от 8—10 июня: «В 9-м часу „кушал" свое жаркое и яичницу, а подле сидели и смотрели Reonuveau и Антиной. Первый позвал меня с собой в Павловск, и я согласился. Потом присоединился и Антиной, вознамерившийся везти с собой Павлика. Но настроение мое было самое подавленное. Только что узнал от Нувеля о роспуске Думы, введении чрезвычайной охраны в Петербурге и — вчера не заметил в двух просмотренных мною газетах этой печальной вести — о конфискации № 4 „Адской почты". Спорили вяло о политике, потом зашли к Кузмину, куда приехал его Павлик. Но ехать я отказался, п<отому> ч<то> хотелось зайти в редакцию» (РГБ. –1 об.).

295) «Barbier de Seville»(«Севильский цирюльник», 1816) — опера Дж. Россини.

296) См. письмо Вяч. Иванова к Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от 13 июля: «…вечером был у меня Чулков — обычный Чулков со своею тревогой и нервным дерганьем и себе-на-уме. Мы спускались по лестнице, когда встретили Renouveau, заехавшего за мной в предположении, что я их обманул. У Кузмина сейчас же началась целая опера — „Севильский Цирюльник", т. е. разыгрывание партитуры с пением. Завидно было любоваться на такое мастерское обладание роялью и ритмами. Целый мир de la gaité d’antan <веселья былых времен — франц.> <живость, блеск — франц.> — Сомов сидел и радовался, но не пел. Я ему объяснил, что нужно было: но обижаться он и не думал, а совершенно естественно счел, что прошлый вторник был для всех неудобен. Стал я уверять Нувеля, что задача его жизни воскресить эту gaité d’antan в большой опере, но все же новой и разнообразной, напр<имер> в опере „Северный Гафиз". После „Цирюльника" я имел большой успех (как и у Чулкова) своей „Змеей", которую находят замечательно сделанной: правда, ценят главным образом именно die Mache <выделку — нем.>. Далее, начались фрагменты из Carmen, и пришел Павлик, конечно несколько вульгарный в своей социальной угловатости — от желания быть интеллигентного вида молодым человеком и даже comme il faut. Он молчит, как рыба, и Антиной тает, посылая ему влюбленные улыбки и ocellades сстроя глазки — >. Они нечто в роде скромных и занятых собою внутренне jeunes mariés <молодоженов — франц.> со всесоответствующей и досадной fadeur <пошлостью — франц.>. ушел спать, а мы трое, очутившись на улице, с прискорбием констатировали очень поздний час, 2 ¹/₂ ч.!» (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 3–4).

297) См. в письме Иванова к жене описание этой поездки к Сомову в Мартышкино: «Отправился к двухчасовому поезду в Петергоф с Антиноем; на вокзале присоединился Нувель. В Мартышкине на платформе встретил очаровательный Аладин. Пришли на их милую тихую дачку. Отец был в городе, в Эрмитаже. Анна Андреевна ссестра Сомова. — Н. Б., С. Ш.> <…> Потом Сомов повел в свою комнату, где показывал уже воспроизведенный фронтиспис к Reisebücher <Пу-тевым дневникам — нем.> Гёте, и писалось завещание Антиноя, уезжающего сегодня на Волгу, — или точнее договор, которым Сомов и Нувель обязуются, во время его отсутствия из Александрии, пещись о Павлике и предостерегать его от увлечений и покушений. Была приложена гербовая марка и потребована моя подпись в качестве свидетеля. <…> Подпись моя на завещании их очень забавила: „известной Вячеслав Иванов". Это — подражание показанному мне Нувелем безграмотному billet d'amour <любовной записке — франц.>, где назначалось свидание „в старом месте, где всегда" и которое было подписано: „Известной Вячеслав N.". <…> По дороге был влюблен в Антиноя, а дома нашел кучу дальнейших корректур из тип<ографии> „Общ<ественная> Польза"» Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 5 об. -7 об.).

298) Ария Ифигении из 1 акта «Ифигении в Тавриде» К. -В. Глюка. Далее в арии следует обращение к богине Диане.

299) См. в письме Иванова к жене от 15 июля 1906 г.: «В четверг, 13-го, пришел ко мне Антиной, очень грустный, и пел, прекрасно и трогательно, из Глука, Моцарта, Шуберта — все о смерти. Еще при составлении вышеописанного завещания, он сказал: „а, может быть, я и вправду не вернусь?" Я же был опять в него страстно влюблен, чуть не плакал над этой хрупкой и изящной, нежно-покорной и не знавшей счастия pauvre âme emprisonne <бедной пленной душою — >. Он и сам согласен, что в нем пленная душа женщины. Ты знаешь, как к нему идет большая нежная печаль. Дал ему опять в долг 25 р., которые ему тяжело было брать, и он сам не решился попросить, но я видел, что его положение критическое. — Я поцеловал его в страдальчески-улыбающиеся щеки (знаешь ту линию около рта) — и отпустил до свидания на вокзале. <…> в 8 ½ вечера был на Николаевском вокзале, где было нововведение — на платформу не пускали провожающих, т. к. боялись демонстраций при отъезде депутатов. Встретил Кареева, который был подавленно растерян и сказал, что в Выборге он не был, но подпись свою к депутатскому манифесту присоединил <речь идет о так называемом „Выборгском воззвании" депутатов Первой Государственной Думы. — Н. Б., С. Ш.>. Антиной сидел в буфете с похоронным лицом, в обществе миловидного, белобрысенького Павлика. Нувель острил: „Vous Nous compromettez en parlant avec des députés" <„Вы нас компрометируете, говоря с депутатами" — франц.> — потому нас и не пускают на платформу"» (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 9—10).

300) «Записки Ганимеда» — рассказ С. Ауслендера (опубл.: Весы. 1906. № 9), связанный с «Обществом Гафиза». См. в письме З. Н. Гиппиус к В. Я. Брюсову от 15 ноября 1906 г.: «…от кого же, как не от вас, будет нескучно услышать о новом „тайном" обществе Вячеслава Иванова, о котором мне уши прожужжали его (общества, а не Вячеслава) члены, попавшие в Париж? Правда, они говорят-говорят — и вдруг остановятся: „секрет". Далее уж им позволено указывать на „Записки Ганимеда"» (РГБ. Ф. 386. Карт. 82. Ед. хр. 38. Л. 40).

301) Письма Кузмина к Сомову от 17 июля и к Нувелю от 18 июля см.: ГРМ. Богомолов. С. 230–231.

302) См. письмо к Чичерину от этого числа: «Я очень о тебе соскучился, хотя боюсь, не слишком ли мы разойдемся, даже и со соскочившей бесследно моей черносотенностью. Как бы нам увидаться скорее» (Перхин.

303) Подобные сборники анекдотов («Anecdotes de la cour de France») были весьма распространены, и выяснить, какой именно здесь имеется в виду, затруднительно.

304) Имеются в виду мемуары знаменитой Эммы (1763–1815), возможно — «Memoires de lady Hamilton, ambassadrise d’Angleterre à la cour de Naples, on Choix d’anecdotes curieuses sur cette femme» (Paris, 1816, или другое издание).

305) См. в письме Кузмина к Г. В. Чичерину от июля 1903 г.: «…когда мы ездили в женский монастырь через леса вчетвером: сестра моя, племянник Сережа, я и Сережин товарищ Алеша Бехли, среди самой неестественной обстановки мне захотелось вдруг изобразить ряд сцен из Итальянского возрождения, страстно» {РНБ. Ф. 1030. Ед. хр. 54. Л. 29).

306) Имеется в виду № 6 «Золотого руна» с рассказом С. Ауслендера «Колдун».

 6. С. 17).

308) Письмо не сохранилось, однако его содержание восстанавливается по письму Иванова к жене от 29–31 июля: «С Антиноем — целая история. Во-первых, телеграмма: „умоляю исполнить скорее просьбу письмом". Потом получаю письмо с описанием невероятной тоски, отчаянья и angoisse <тревоги — франц.> и мольба вернуть его из ссылки, дав до сентября еще 35 р., — если возможно, переведя по телеграфу. Сегодня другое письмо с упреками за мою проповедь прежней меры, прежнего строя, прежней покорности. Утром, после ванны, пошел на почту и послал по телеграфу 35 р.» {РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 38 об. — 39).

«Милый Антиной, благодарю Вас, что помните Вашего любящего друга. Мне несказанно больно знать, что на Вашем прекрасном лице та же скорбная тень, та же печать душевного страдания, как в день отъезда. Часто я думаю о возможностях и условиях счастия для Вашей слишком изящной и нежной души, устремленной из себя в жизнь, глядящей в жизнь слишком большими, слишком прекрасными глазами, влюбленной в жизнь с покорностью женской. (Кажется, впрочем, что жизнь сама — женщина и хотела бы покорствовать и подчиняться). Много имен у счастия; Ваше счастие, кажется, зовется Гармонией. Друг мой, знаете ли, что Вы, мнится мне, изменили самому себе? Не в этой ли измене — πρωτονψευδοξ <«перволожь» — греч.>, Вы, в своей сущности, — красота, милостивая, нисходящая, кроткая победительница, ничем не победимая, но свободно покорствующая, любимая, желаемая — и не желающего желанием человеческого голода, — царственная и потому осчастливливающая и сама, б<ыть> м<ожет>, несчастливая, во всяком случае, не знающая острого счастия голодных и жадных, когда они насыщены. В первую пору нашего знакомства Вы производили впечатление исполненной гармонии и внутреннего обилия, успокоенного в себе и обусловливающего для Вас тот „мир“ с людьми и вселенной, о котором любит говорить словами Гёте наш Renouveau. А теперь Вы далеко ушли от этого внутреннего строя, от этой гармонии. Вы стали алкать. Целительно было бы Вам вернуться к этому интимному строю. Помните, как Вы вносили какую-то меру и порядок во всю свою жизнь: как Вы любили быть обрядовым в любимых формах душевного сосредоточения, как Вы распределяли свой внутренне занятый день, как в Вашем отношении к жизни неизменно сопутствовали Вам три хариты — харита, приемлющая дар, харита дарящая и харита благодарящая. Ваша душа была стыдливой, умильной, пленительной харитой — и так ждала она от жизни даров, и так принимала их, и так благодарила мгновение за его легкий дар. И в этом строе была Ваша верность себе и залог возможного для Вас счастия. Быть может, и тот длительный кризис, который Вы переживаете в настоящую минуту с такою болью, опять вернет Вас этому прекрасному строю, показав Вам уклон Ваш и закалив Вашу истинную волю благословляющего покорства и радостного приятия. Быть может, чары любимого Вами Поволжья восстановят Вашу душевную ясность и с нею истинное вдохновение Вашего творчества. В последнее время Вы злоупотребляли разными stimulants: они Вам не нужны.

Renouveau, вероятно, уже писал Вам. Он говорит, что видит Павлика.

Передайте мой привет милому Ганимеду. Любящий Вас Вячеслав.

„прошу о внимательном рассмотрении повести из античной жизни, кот<о>р<ую> Вам пришлет поэт М. А. Кузмин; это — истинно художественное произведение, по моему эстетическому убеждению". Заезжайте-ка на возвратном пути в Москву! В. И.» (WSA Bd. 17. S. 437–438; публ. Ж. Шерона. Сверено с оригиналом: РНБ.

310) В письме от 27 июля Иванов сообщал жене: «Мои хлопоты письменные все же немного помогают. Мирэ Рябушинский писал и приглашал. Кузмина повести ждет» (РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 3. Л. 25 об.). Очевидно, это произошло значительно ранее, т. к. уже 22 июля Нувель сообщал Кузмину: «Иванов в письме к Рябушинскому горячо рекомендует Вашу Александрийскую повесть. Где она? Нельзя ли мне ее получить, чтобы отправить в „Руно"» (Богомолов. «„Елевсиппа" посылаю завтра; я думаю, возможно послать, не переписывая» (Там же. С. 234). Однако еще 13 апреля Кузмин писал Чичерину: «…нужно будет переписать для Полякова и отдать переписать „Повесть об Елевсиппе" для „Руна", т. к. оттуда сказали, что „Крылья" хотя то-то и то-то, но слишком объемисты, и просили прислать что-нибудь другое» (Перхин.

Богомолов. С. 236.