Кузмин Михаил: Кузмин. Дневник 1905-1907 гг. 1906. Ноябрь

Написал письмо Судейкину, никуда не выходя написал все «Лето» и новый номер музыки к «Весне». Сережа на суд Гафиситов не пошел. К Ивановым пришел Юраша, которого насилу удалось спровадить. Издания Ивановых выйдут в очень скором времени, но мне не хочется причисляться к «яровым» поэтам. Мне было очень весело, я все танцовал, Диотима спросила о моей радости и сказала, что она знает, первая буква «С», вторая «У», что она со мной говорила на извозчике о нем после первого вечера у Коммиссарж<евской> и тогда же предположила; потом слышала, что он был у меня, что «Весна» посвящается ему, о чем не без некоторого негодования сообщил ей Городецкий, потом моя радость — и вот она все знает. Сначала судили Сережу и Renouveau; к первому отнеслись довольно строго и по заслугам, раз он сам не дорожит, не стремится и не проникся до того, что мог не пойти просто потому, что боялся скуки и гнева Диотимы. Второй вывернулся. Были в костюмах, но диваны слишком далеки. Предложили новых: Гофмана, Сабашникову и Судейкина. Сомов говорил, что думает и верит, что я буду продолжать его любить, но секретничает о чем-то с Renouveau о предосудительном, за что я сержусь на Вальтера Федоровича. Городецкий написал отличные стихи.

где говорили гости, и коридором, где шел Феофилактов, смотря, улыбаясь, друг на друга, мы вдруг сладко и долго поцеловались, боязливо и нежно. Фразы были какие-то приторные и ничтожные, что-то вроде: «Неужели вы меня любите?», «Какая радость» и т. д., но я не помню такого впечатления первости и настоящей комедии любви, как вчера. Утром неожиданно приехал Павлик, не взятый на службу, посвежевший, без копейки, грозимый быть прогнанным с квартиры в воскресенье. Какой ужас! что я буду с ним делать? Накажу и Насте не пускать его, раз Антон не действует. Вышел с ним в Апраксин, но Иов никаких денег не дал. Несчастный Павлик расстался со мною на Невском, мне очень жаль его, но что же делать, я сам страшно стеснен, и я рад, что я не люблю его, а то бы еще больше, но одинаково бесполезно мучился бы. Первый пришел Феофилактов, один, говоря, что Судейкин приедет позднее. Были Волошины, Ремизовы, Тамамшевы, Сомов, Верховский и, уже почти безнадежный, вдруг — он, Сергей Юрьевич. Я бы<л> сначала нервен, не в духе, нелюбезен; с приходом Судейкина, после его поцелуев, я был счастлив, но тоже нервен. Феофил<актов> оставался долго, до шестого часа, беседуя по душе и хорошо; когда Судейкин уходил, Феоф<илактов> уговаривал его остаться, говоря, что не будет нам мешать. На прощанье я опять поцеловался, но уже официально. Феофилактов говорил, что музыка — «Весна» и т. д. может быть вещью следующего сезона, с рисунками и т. д. Судейкина; что Поляков и Брюсов мои наиболее верные и искренние поклонники, что «Крылья», вероятно, возможны отдельной книжкой, что там очень расположены ко мне и т. п. Вчера я попробовал повести интригу просто, чтобы посмотреть, что выйдет, а именно стал говорить Судейкину, что как жаль, что небольшой хор к «С<естре> Беатрисе» поручили Сенилову, а не мне, что он напишет хорошую, но не стильную музыку, наруша этим его création^[197], его постановку, я же отлично понял и сделал бы что-нибудь очень простое и примитивное. Он был этим очень взволнован, т. к. ничего не слыхал. Если что-нибудь выйдет, то я откажусь и разыграю благородство, мне важно желание попасть в постановку Судейкина. Мейерхольд просил повидаться насчет исполнения «Весны» в одну из суббот.

Сидел дома, писал музыку, Павлика приказал не пускать. Феофилактов передавал разные поручения от Судейкина; поехали на вокзал, куда вскоре пришел и Сережа, хотевший ехать к Верховскому со мною. Феофилактов очень выигрывает при ближайшем знакомстве, он очень прост и искрен. Была теплая, обманно весенняя погода, навевающая истому и оживление вместе, любовь и меланхолию. Ночью теплый морской ветер принес какое-то веянье Александрии. У Верховского были Блок, Иванов, Аничков и не уехавший еще Брюсов. Читали стихи. Брюсов меня успокоил, не беспокоившегося, положим, что «Люб<овь> эт<ого> л<ета>» будет целиком в феврале, если хочу ждать номера Судейкина — то несколько позже. Вчера Аннибал спрашивала Брюсова о Сергее Юрьев<иче>, и тот сказал, что это — лучший из московских художников. Это меня обрадовало больше, чем если бы похвалили меня самого. Я не могу забыть, как сладко он целуется. У «Скорпионов» затеян ряд книг Блока, Иванова, Белого, Соловьева, Верховского до января 1908<года>. Если бы взяли «Крылья», я был бы счастлив, если бы их пустили не в очередь, хотя и не тороплюсь с их появлением. Просто так, т. к. это было бы похоже на интригу. Я почему-то почти уверен в возможности появления нот «Весны» и т. д. в будущем сезоне. Назад ехать было приятно опять под теплыми наплывами оттепели. Как я был бы счастлив, если бы не деньги. Ну, не буду думать, попрошу аванс у Рябушинского. Я будто убаюкиваюсь каким-то блаженством; в эти года два прошло будто 20 лет. Особенно этот год; я никогда, может быть, не жил так интенсивно, и потом, я теперь влюблен, как давно не был, причем подходящ и уровень интересов и запросов.

Рябушинскому. Получил приглашение от Сологуба. Все меня влечет к счастью, но как страшно давно не видел Сомова, и я не напрасно боялся приезда Нувель, секреты от меня, м<ожет> б<ыть>, главная причина моих griefs против него, хотя я очень друг ему. В концерте, кроме «современников», видел Сомовых, Ек<атерину> Ап<оллоновну>, Гржебина, Тамамшева, Коммиссаржевскую, Верховского Вадима. Гржебин очень звал в «Шиповник», где Щеголев прочтет новую драму Андреева, но Нувель звал нас к себе (Сомова, Серова, Нурока и меня); я после репетиции заеду, но вряд ли поедем в «Шиповник». Я совсем забыл, что во вторник меня звали Ремизовы. У Сомова был Павлик, просивший о месте, осведомленный об Судейкине, об Единьке и пр. Я решительно не помню, я ли ему все это разболтал или нет. Сомов посоветовал обратиться к Прок<опию> Степ<ановичу>. Пускай, мне это безразлично. Какой-то особый полудуховой звук старых инструментов, чистота, звон клавесина действовали очаровательно. Но когда заиграли ариетту «Bocca bella», на меня вдруг повеяло какой-то магией любви, хотя я и не очень люблю эту арию. Если бы это запел голос, я бы заплакал и закричал бы. Судейкин долго шел от меня с К<онстантином> Андр<еевичем> пешком и говорил довольно интимно, показавшись ему очень неглупым, но изнервленным и самоуверенным; лицом положительно нравится. Феофилактов ему показался симпатичным, наивным и не очень далеким. Сомов поехал к Боткиным, я с Ек<атериной> Ап<оллоновной> домой пить чай, после которого я ее провожал; погода теплая, но сырая. Спал отвратительно, все видел Судейкина больным, умирающим, со светящимся лицом.

Заснув в 7 часов, когда уже подымались слуги, встал в 9; весь день кружилась голова, билось сердце, подкашивались ноги. Тетя не приехала. Наши пошли к Крапивиным. Я не поехал к Сологубу, оставшись с приехавшим Судейкиным. Музыка Сенилову уже заказана через Нурока; единственная возможность быть отвергнутою, как совершенно не подходящая к замыслу постановки. М<ожет> б<ыть>, «Куранты любви» издадутся украшенные Судейкиным, жалко, что не прежде «Египет<ских> песень», будучи более совершенными и популярными. Он был очень искрен и откровенен, хотя меня почти измучила рефлектировка и психология наших отношений. Два раза, когда я доходил до крайней нежности, он останавливался и, наконец, сказал, что сам скажет, когда настанет время нашей общей половой жизни. Он думает, что верно отвергание [любви] женщин только пройдя их. Я ему прочитал вступление к дневнику, он рассказал мне свою жизнь. Его прапрадед, бургомистр Рославля, сдал город без крайней необходимости и против желания жителей; с тех пор фамилия Судейкиных, женаты на Судовских, за верность родине лишенных графства. Бедные дворяне, дед весь в охоте, в собаках, 12 чел<овек> детей, мать молится на перекрестке 3-х дорог, чтобы не было больше детей, — все умирают по очереди почти от голода, остается один последний, известный несчастный Судейкин, убитый в 80-х годах революционерами, отец Сергея Юрьевича^{^{426}}. Болезнь идет наследственно двумя путями, и потом сам Серг<ей> Юрьев<ич> 12<-ти> или 13<-ти>лет лично заразился от женщины; кроме нее он знал еще 2-х, одну ненавидимую, другую боготворимую, но умершую. Теперь думает и чувствует быть comme nous autres^[198], любил одно время Дягилева и Якунчикова. Считает, что любившие его гибнут неизбежно, но через третье лицо. Указывал на гибнущих, называя по именам. Мне предсказывал гибель через 5 лет. Говорил, что мы оба несем зло и яд, что это общее, связывающее нас. Сначала думал, что любовь наша только отблеск искусства. Это все было куски души, без этого нельзя обойтись, но я думаю, что этот [утонченный] анализ и раскрытие язв есть только туннель, после которого говоришь «слава Богу», выехав в улыбающуюся долину. Он мне безумно нравится, и мне его очень жалко, но этот вечер был как сон с чудными лирическими интермедиями, с кошмарностью и фантастичностью. Я знаю и уверен, что его крылатая [и тончайшая] душа может быть и другою. Говорил о моей хрупкости, истонченности и т. д. Играли «Весну» три раза, рассуждали о постановке «Весны и Лета», он наигрывал «Est-on chichi» и т. д., местами было очаровательно, это было какое-то плаванье по архипелагу Любви. Его лицо, его глаза иногда страшат вдруг закрытостью, занавешенностью, отсутствием, мертвостью, но он мне казался plus charmant que jamais^[199]^[200] несколько странна, это опять достоевская психология или кокетливый каприз. Говорил, что должен со мной провести вечер и что с нами будет еще кто-то. Не знаю кто. Вяч<еслав> Ив<анович> может радоваться; это уже не grande passion, a misteria grandissima en 8 tableaux prologue et epilogue^[201]. Спал плохо.

Ездил к Сомову, у них была неудавшаяся эскапада с Вячеславом, который не пришел. Вчера были у Вилькиной. Меня не ревнует, было очень мило, тихо, спокойно. Обедал у них; Андр<ей> Ив<анович> был ворчливо любезен. Сомову показалось, что я moins enflammé^[202] <ич> приехал довольно поздно, так что почти сейчас же отправились в театр. Сережа не поехал. Меня очаровывает самый вид темной пустой залы, режиссер со свечкой посередине, хожденье по коридору, cabotins и cabotines^[203], ожидающие выходов. И потом, все время быть с Судейкиным, бродить по фойе, по мастерской, по лестницам, его рассказы о похожд<ениях> с Henry в Париже. Я только не знаю, не слишком ли вызывающе вели мы себя, говоря по-французски, еле отвечая любезным актрисам, бродя в пустом фойе, куда время от времени заглядывали разные типы. Я отдал «Весну и Лето» Мейерхольду^{^{427}}. Судейкин вышел меня проводить до извозчика, я думаю, чтоб не целоваться при всех на прощанье. Вчера он онанировал, говорит. Сенилов музыки не пишет, но официально мне ничего не известно. Скоро Судейкин примется за декорации и будет страшно занят, это меня не устраивает. Когда он даст мне ответ? Каждый лишний день теряется. У Нувель сидели за чаем Сомов, Серов и Нурок, который распространялся о музыкальности Сенилова, что он все может сделать при бездарности, что он ему устроил писать музыку к «Сестре Беатрисе», что выйдет гадко, но там понравится. Я был капризен и напряжен. Было скучно, хотелось в «Шиповник», хотелось скандала. Судейкин говорит, что поразился мною, не зная в лицо ни меня, ни Сомова. Если б он захотел, это могло бы быть прекрасной страницей и в нашей жизни, и в искусстве. Я продолжаю чувствовать себя очень неважно, несмотря на все идущее счастье.

«Лету», письмо к Судейкину; голова продолжает кружиться, ездил в парикмахерскую. От Ремизовых письмо. Были Волошины и Вяч<еслав> Ив<анович>. Алекс<ей> Мих<айлович> читал свою «Иродиаду»^{^{428}}, очень красочную и душную вещь, не без декадентства, очень раскритикованную Ивановым; сидели очень недолго. Завтра увижу Судейкина, все заливается этим счастьем; больше ни о чем не думаю. Сомов не пришел, Renouveau был перед вечер<ом> у Ивановых. Из «Руно» наконец ответ. Я ничего не помню, кроме того, что завтра увижу Судейкина. Все меня поздравляли с днем ангела. У меня был Глеб Верховский перед вечер<ом>. Зять уехал. Завтра увижу Судейкина.

Мои имянины, жду Судейкина. Утром заходили к тете и Ек<атерине> Аполл<оновне>, которую привели к нам обедать. Тетя была уже у нас; зашел Чичерин; от Павлика скромное печальное письмо, письмо от Гриши Муравьева. Судейкин приехал только в 10 ¼ часов и послал наверх Антона, был очень возбужден, будто после вина, говорил оживленно о театр<альных> интригах, о преследовании его актрисами и т. д. Он очень восхищен, кажется, Сережей, так что я серьезно начну скоро ревновать. У Ивановых, по случаю бывшего днем пожара, среды не было^{^{429}}, и мы, посидевши немного у Званцевой, пошли ко мне, где мы застали, уже довольно некстати, Каратыгина и Тамамшева. После чая Сомов пел, Судейкин попросил вымыть руки, но этого совсем ему было не нужно, а это был безмолвный ответ с его стороны. В зале пели «Vezzorette е care pupillette»; у него очаровательные вкусные поцелуи. Когда мы встали, я перекрестился. «Что вы делаете?» — «Благодарю свою икону, что она исполнила мою просьбу, давши Вас мне». Потом я встал на колени и поцеловал его ботинку. Он обещал остаться после всех, но потом сказал, что слишком поздно, и пошел даже первый. Он говорит, что мы начинаем делаться ходячим анекдотом в театре. Весь вечер он был какой<-то> debête^[204] мне хотелось плакать, не знаю отчего, все мне казались далекими, Судейкин странным и ненадежным, а как бы светло все могло быть; меня смущает и страшит его непонятность, и временами он почти нелюбезен, я до сих пор не знаю, правда ли, что он меня любит, хотя ему нет никакой причины притворяться, и ревную я его, конечно, больше, чем Павлика, который мог делать глазки за деньги.

Утром видел солнце; потом заснул опять; вставали дети, маленькая Варя ворчала, выгоняли забежавшую собаку; какой-то покой меня касался, и далеки были любовь и ревность, безденежье, жажда известности, стремление к веселой жизни — которые снедали мою душу. День был весенний; поехал в театр взять билеты, спросил, не там ли Судейкин, но сторожа не знали; забросил ему карточку, живет он покуда все там же; решил все принимать и быть веселым с опустошенной ревностью душою. Он говорил, что мечтает уехать в Москву и что, вероятно, придется всю зиму провести здесь. Он каждый раз — новый, и у него соблазнительное лицо. Перед «современниками» зашел к Волошиным, но они были наверху с матерью Волошина. Читал «Осень», только что написанную, играл «Весну» и начало «Лето». Судейкин всех дам привел в ужас, Лид<ия> Дм<итриевна> не находила слов pour l’abîmer^[205], что он — надутый денди, московский декадент, апраксиничность^{^{430}}, чванный, глупый, что у него толстые щеки, что она только и ждала, что он скажет Вяч<еславу> Ив<ановичу>: «Я всегда думал, что вы бездарны, но теперь окончательно убедился в этом». Я жалею, что кто-нибудь ей самой этого не скажет. У «современников» играли «Entführung» и Sibelius, Нурок ворчал, что Нувель не слушает и занимается флиртом, но вещи были действительно отчаянные. На мои жалобы, что вот, все меня меньше любят, отдаляются, Нувель сказал, что в этом есть доля правды, но что я сам веду себя, будто мне ни до кого, кроме Судейкина, нет дела, что я капризен, что Судейкин очень странен, более аффектирован, чем прежде, подражает Дягилеву, «его кумиру», что я должен его исправить от декадентской позы, что его словам особенно верить нельзя, что ручаться можно только за то, что он интересуется моим искусством, вот и все. По городу говорят, что Ивановы сами устроили пожар, Городецкий сбежал от реферата, от середы, — вообще страшная ерунда. После зашли в «Вену», куда явились и Нурок с Медемом. Я не знаю, как держаться с Сергеем Юрьевичем, чтобы его иметь, чтобы его не потерять окончательно. Слова Нувель, внимание Судейкина к Сереже, пренебрежительность и капризность ко мне — все мне не сулит добра, и я уже не могу не любить и не мучиться. М<ожет> б<ыть>, это самое мучительное, самое беспокойное, но и самое очаровательное, самое любовное из приключений, только тут слишком много психологии и идеологии и просто каприза.

Днем не выходил и писал музыку, брал ванну. Решил поговорить с Сережей о Судейкине откровенно, потому что в данном случае он очень мне опасен; кроме того, мне хотелось знать вообще, как он смотрит на подобные отношения после моих секретов и житья у них. Он сказал, что я могу быть совершенно спокоен, что Судейкин ему ничуть не нравится и что вообще он не знает, кого из встречаемых лиц он мог бы физически полюбить. Казался не удивленным, не шокированным, стал как-то мягче, ласковее, прочитал начало нового рассказа, в театр решил не ехать, м<ожет> б<ыть>, вследствие нашего разговора. Я чуть не опоздал. Со мной сидели Блоки, Сологубы и Чулков. Было очень много знакомых. Занавесь Бакста скучная и непонятная и, главное, совершенно безвкусная. Пьеса, по-моему, провалилась, несмотря на режиссера и на отличные декорации и большую часть костюмов. Играли неважно, и сама пьеса: старая, ненужная, фальшивая, — была скучна^{^{431}}. Нувель завел интригу с каким-то гравером, продававшим афиши. Судейкин был менее расстроен, чем предыдущий раз, говорил, что все написанное мною в письме неверно и могло быть внушено или недоверием, или насмешкой. После спектакля мы еще долго ходили по залу за руку перед какими-то сидящими актрисами. Потом он провожал меня вниз, не имея возможности ехать с нами в «Вену». Просил писать; я был очень счастлив, видя его. Сомов и Нувель не находили слов, чтобы ругать все в театре, кроме безвкусной и скучной занавеси Бакста. Нувель бранился из непроходимого снобизма и в качестве человека, видавшего виды, и все это не имело значения. Сомов же, не знаю отчего, м<ожет> б<ыть>, это была воркотня уходящего на приходящих, не знаю. Но эта ожесточенная ругань возбуждала желание хвалить. Конечно, все ругать — позиция самая выгодная. К нам привязался Аничков, пьяный, и вел безобразный русский задушевный разговор, Маныч и Куприн, пьяные же, подходили, крестились и целовали Аничкова в плешь. Русский разговор Аничкова, русский провинциальный снобизм Нувеля (pauvre Russie!^[206]), русское провинциальное в исполнении Ибсена, падение Сомова меня злили и огорчали, как кошмар. Я редко возвращался с такими занозами в душе, и, если бы не разговоры, не свиданье с Судейкиным, это снова был бы канун мыслей о смерти. Завтра увижу друзей, неужели опять будет этот несчастный разговор? Денег, конечно, ни гроша. Болела голова, спал плохо. Неделя, как не буду видеть Сергея Юрьевича.

«Лету», ложился спать, ходил по комнате, написал Судейкину; наши поехали к Варв<аре> Павл<овне>. У Нувель голова прошла от лекарства; пели, читали, было хорошо по-прежнему. У Ивановых новости: после страданий и борьбы Вяч<еслав> Ив<анович> поставил крест на романе с Городецким, и теперь атмосфера очищенной резигнации^[207]. Диотима шьет новое выходное платье. Гафиз будет, но если уйдет Городецкий, исключат Сережу, не примут Судейкина и Гофмана, это будет какая-то богадельня, а не Гафиз. Говорили о Судейкине, о том, как мне вести себя с ним, что я не умею играть, слишком prenantier^[208], непосредствен, без самолюбия, отдающийся. Нувель говорил, что Сергеем Юрьев<ичем> руководит отчасти, и, м<ожет> б<ыть>, главным образом, тщеславие сердцееда и т. д. Во вторник у него будет Птичка и Сомов, макротирует он их, что ли? Хотели пустить слух, что они отбили друг друга от меня, увлеченного Судейкиным. Строили планы будущих вещей, будущих приключений, manuel d’amoureux^[209], апокрифического дневника; было будто конец прошлой зимы. Сомов признался во влюбленности в Добужинского и строил планы первых признаний. Сидели не поздно. М<ожет> б<ыть>, в понедельник увижу Судейкина, для этого «может быть» стоит [смотреть] перетерпеть скуку пьесы Юшкевича. Ночью голова прошла.

«Весов» с известием, что «Крылья» пойдут все в ноябрьской книжке и потом отдельной книжкой, ответ просят телеграммой^{^{432}}. Вечером были Тамамшев и Гофман, с которым и с Сережей мы поехали к Сологубу. Зашли за Валь<тером> Федоровичем. Там было немного народа, но было не очень стеснительно. Читали Сологуб, Годин, Андрусон, Гофман и Потемкин очень милые стихи, я читал «Куранты любви», думая о Судейкине^{^{433}}. Если б он любил меня, это не начиналось бы такой безнадежной разлукой. Нувель изводит меня, что я становлюсь известностью. Я очень рад за «Крылья», хотя и охладел к этой вещи. Увижу ли завтра Сергея Юрьевича?

Утром было солнце. Днем был у Чичериных; она была одна дома, пил с нею чай, болтая по душе. У Вяжлинских говорили, что я вхожу в моду. Пошел в театр рано, прислали корректуры^{^{434}}<атерининскому> кан<алу>, все обгонял студента с приятным профилем, который оказался ехавшим в театр Коммиссаржевской же и даже сидящим около меня. Пьеса скучная, нудная, но публике понравилась, играли вроде плохого Станиславского^{^{435}}. Были те же; Судейкин пришел ко второму антракту, был прост, весел и невыразимо мил, очень желанен. Показывал свои эскизы к «С<естре> Беатрисе», очень хорошие, особенно Бэллидар; были у Мунт, видели Веригину и др<угих> актеров, ходивших по коридору в гриме. Поднялись в буфет, где и просидели все 3-е действие, т. к. Судейкин очень хотел есть. Субботы обязательно возобновятся, кроме того, актеры и актрисы хотят еще устраивать более интимные вечера и просили его пригласить меня. Он остается еще ставить «Tintagile» и «Cloître»^{^{436}}, м<ожет> б<ыть>, переедет к Сапунову. После пьесы мы так долго ходили по залу, хотя его ждала Коммиссарж<евская>, костюмы, декорации, — что Сомов с Вилькиной уже, вероятно, уехали в «Вену». Приехавши туда, как условились, я застал уже их с Нувель. Пили шабли, чай, ели сыр, что-то еще, мороженое, откровенно и скандально болтали, не скрывая ничего, даже привирая, кажется. Судейкин Вилькиной понравился, хотя она его и сочла блондином. Просила меня читать дневник, который расхваливали друзья. Обещал устроить audience в четверг. Сомов сказал, что на будущий сезон мне останется только читать свой дневник в обществ<енных> залах. Судейкин на днях галлюцинировал мною, подробности чего не рассказывал, будучи сегодня в приятном настроении «венской девицы», как он выразился. Говорил очень мило, так прижимался локтем, несколько раз прощался, так что я совсем таял. Скоро напишет, заедет, потом освободится. Думает, матерьялы для «Весов» поспеют к февралю.

У детей гости, гвалт, шум; пришла m-me Чичерина, любезная и милая; от Феофилактова письмо, из «Весов» 2-й лист корректуры^{^{437}} я сказал, что люблю Судейкина, а к нему сохранил нежность воспоминания и не потерявшуюся связь тела. Он это и думал; я целовал его более крепко, чем часто, и была небольшая fatalité. Он теперь гуляет и, кажется, не нуждается. Поехали к Тамамшевым, там была пьянистка Крайндель, m-me Голубая Соловьева и, наконец, 2 раза Иван Рукавишников. Чтение Рукав<ишникова> и все существо m-me Крайндель было каким-то сплошным кошмаром. Но мне было весело, и я хулиганил напропалую. С Рукавишни<иковым> приходил какой-то красивый студент, явно грамотного вида, который с ним везде является. Оставались еще одни, несколько сплетничая и говоря о костюмах и духах. К Нувель, несмотря на Птичку, не поехали, т. к. было поздно. Конечно, мечтаю все время о Судейкине, играя «Куранты любви» и не играя их.

Ясно. Зять уехал. У Чичериных болтали всякий вздор с француженкой, ложно приходящей в ужас. Ездил в парикмахерскую, где меня чесал молодой мастер. Дома имел маленькую стычку с сестрой. Просматривал корректуры, написал Судейкину, Гржебину и в «Весы». Около нас был пожар, горел деревянный дом непосредственно под нашими окнами, мимо которых ежеминутно проносились тучи красного дыма с искрами; дети волновались и плакали. У Ивановых был Леман и Гофман, предполагаемый быть введенным в Гафиз. Мы с Сережей прошли в комнату Городецкого ждать, покуда не удалят Лемана и пришедших Чулкову и Верховского (опять несчастный Юраша!), мы были уже одеты наполовину. Бердяев прислал письмо с почти отказом. Сначала Вяч<еслав> Ив<анович> взволнованно хотел обсуждать письмо Бердяева, парижские сплетни и т. д.^{^{438}}, все было неприятно, запальчиво и нервно. Сережа стоял прижавшись к стене, в черном бархате, белой рубашке и жемчужном поясе, как лицемерный кающийся; мне нравился его мягкий, несколько приторный голос, говорящий будто искренние уверения, его какое-то чувствуемое предательство, он был будто молодой итальянский отравитель XV века. Городецкий хулиганил, Диотима плакала, говорила, что она несчастна, я ее утешал и гладил по волосам, обнимая; я старался быть ласковым, думая о Судейкине. Когда-то я его увижу. Сегодня заказал, чтобы завтра послали ему цветы у Шалье^{^{439}}. Сегодня приехал Дягилев. У Коммиссаржевской субботы переносятся на понедельники, а в субботы будут маленькими актрисами приглашаться одни мужчины. Если будут приглашать, конечно, пойду и на те и на другие, особенно покуда Серг<ей> Юрьев<ич> здесь. Вяч<еслав> Ив<анович> просил Сомова сделать обложку к «Cor ardens». Издательство теперь «Становие»^{^{440}}<час> от часу не легче!

От Судейкина ни звука, ни слова, ни намека. Разве так любят? Отослал корректуры, написал Феофилактову и Сергею Юрьевичу. Шел снег; заехал к Сомову, смотрел новое «Руно», пили чай; Вилькина живет в старинном доме на набережной, с большими передними, внутренними ступенями вверх и вниз. Дневником была, кажется, несколько разочарована, ожидавши больше скабрезных подробностей, и распространялась больше о художественных достоинствах, хотя я имею смелость думать, что не в этом главный смысл моего дневника. У Венгеровых была <Поликсена?>, потом невидная нами ушедшая. После ужина, на котором были какие-то два господина, я играл «Куранты любви», кажется, не очень понравившиеся. Впрочем, это все равно, это и этот стиль есть лучшее из моей музыки, и я смею писать как хочу. Зин<аида> Аф<анасьевна>, впрочем, очень одобряла. Потом продолжали чтение до четвертого часа. Ну вот, был и у Вилькиной, ну и что же? Было тепло, Нева еще чернее от не совсем еще растаявшего снега. Когда ж я увижу Судейкина? как это томительно! но почему-то я уверен и знаю, что все будет отлично, и кончится, и будет продолжаться, но отчего теперь я так умираю? Можно ли было любя без мозгологии выдумать такую отсрочку?

Никуда не ходил; кончил «Зиму», написал 2-й № музыки к «Осени». При университете образуется кружок искусства, куда между другими решили пригласить и меня и Судейкина^{^{441}}«Союза русск<их> худ<ожников>» — интересно^{^{442}}. Неужели Сергея Юрь<евича>, которого пригласят, ничего не будет? Очень о нем скучаю. Как ему не стыдно так меня мучить? Сережа, кажется, не собирается к Верховским. Там было человек 12 чужих, Каратыгин, Иованович, Форш, Конради, Адрианов и др. Пели, играли, пили чай. Мусоргский теперь меня совершенно не трогает.

Опять ни слова, ни звука; всю ночь я томился очень определенно, представлял лицо и поцелуи именно Судейкина, без всякого уклонения и сомнения. Встал поздно; приходил Чулков, просивший стихи в альманах^{^{443}}, приглашавший от маленьких актрис сегодня в «Кин»^{^{444}}<енно>, Сапунов (будто мне это очень важно), и сообщивший, что в понедельник пригласят всех субботников на генеральную репетиц<ию> «С<естры> Беатрисы», после чего останутся. Будет ли сегодня Сергей Юрьевич? Неужели нет? и отчего он ничего не пишет, ни звука, ни слова? Я не мог писать музыки сегодня от волнения свиданья. Я ждал Павлика больше месяца, но я имел частые письма и несомненные залоги любви. Судейкину же стыдно так третировать меня, ничем этого не заслужившего. Ни слова, ни звука. Опять кружится голова и бьется сердце. Письмо от Феофилактова, какие именно офорты Клингера я имел в виду в «Крыльях»^{^{445}}? Корректуры 3-го листа. Заезжал к Чичериным. Вечером были Ольга Петровна и Инжакович, я играл в карты. В «Кин» приехал часов около 11-ти, там был один Сологуб, жаловавшийся мне на судьбу, на отсутствие у него имени, что он — как тень, мелькнувшая по стене. Пришел милый, возлюбленный Сергей Юрьевич и Сапунов, актеры приехали после спектакля, были Ярцев, Мейерхольд, Бецкий, Пронин, Мунт, Веригина, Волохова, Чулков, Сюннерберг и Соколов, кроме прежних 4-х. Ужинали, пили, я пел «Куранты любви», и танцы аккомпанировали звон бокалов, севши все близко-близко, я говорил с милым Судейкиным, мы ходили мыть руки, чтобы сладко целоваться, прижавшись; цветы бросают в его комнате тени на потолок. Когда наступил час уходить, Соколов позвал всех к себе; было забавно ехать в 4-м часу в совершенно незнакомый дом, где мы сидели, будто с 5-час<овым> визитом, пили чай, ликеры и болтали. Разошлись часов в 6. В понедельник Судейкин меня возьмет на репетицию; если бы можно было приехать к нему! Сапунов хочет устроить вечер, позвавши меня, Судейкина, Нувель, его афишера, гравера, парикмахера, еще кого-то. Это будет занятно. Я только все еще боюсь потерять еще почти не имеемого Сергея Юрьевича, хотя он и говорит, что, напр<имер>, не пишет мне, т. к. слишком уверен в своей любви (любви ли?) ко мне. И опять ночью у меня была горечь, хотя, м<ожет> б<ыть>, я просто неблагодарное капризное существо. Под конец вечера Сюннерберг уже наигрывал и Мейерхольд насвистывал танцы из «Курантов».

Сережа вчера был у Пяст, где были Иванов, Блок, Ремизовы, Потемкин, Гофман, Кондратьев, Годин. Там импровизировали стихи, где между прочими bout-rimée^[210] было «и голос нежный, как Кузмин», меня как тщеславца это интересует^{^{446}}<еслав> Ив<анович> спал, Городецкий, бывший в сюртуке, скрылся не прощаясь, Диотима в аполлоновской прическе сердито и жалостно кашляла. Сережа, не дождавшись Иванова, ушел, я остался, читал и играл новые вещи. Иванов опять хочет меня в «Ярь», против желания Аннибал и моего тоже. Он хочет говорить об этом с Гржебиным; я только боюсь, что Гржебин не устоит и покажет мое неосторожное письмо, где я прошу его не отдавать меня «Яри». Когда мы читали «Руно», письмо от Сабашниковой, зовущей меня сегодня^{^{447}}. Там были Сомов, Иванов, старуха Волошина и Минцлова, ясновидящая. Марг<арита> Васильев<на> говорила, что в финляндск<ом> пансионе, где она только что провела несколько дней, какие-то студенты рассказывали, что они копят деньги на покупку моих «Алекс<андрийских> песень», ожидающихся быть очень дорогими. Сомов передавал желанье Остроумовой заполучить меня к себе. Было уютно, но Сережа меня ждал, чтобы ехать к Сологубу. Была чудная погода, когда мечтается близость какой-то весны и хочется любви и эскапад. Там были Вилькина, Верховский, Гофман, Потемкин, Кондратьев, <Беляев?>, Рафалович и другие^{^{448}}. Я очень развязно себя чувствовал, несколько хулиганил, спорил с каким-то немцем о театре Коммиссаржевской до грубианства, позвал Потемкина к нам; он хочет написать «Жеманник и кокетка» и посвятить мне и Вилькиной. Завтра у Блока будет один Юраша: какой ужас! Возвращались втроем с Гофманом. Погода была еще лучше.

Ездил на почту, по делам, к парикмахеру; сегодня увижу милое, любимое, соблазнительное лицо Судейкина. «А Вы не боитесь, что я в него влюблюсь?» — спрашивала вчера Вилькина, у которой я просил позволения представить ей Судейкина. Сергей Юрьевич за мной не заехал, я волновался, тосковал и скучал страшно; часов в 10 телефонировал в театр; он очень извинялся, обещал заехать завтра утром, говорил, что все выходит лучше ожиданий, что он страшно волнуется, завтра будет свободнее, что Мунт возмущена нашим будто бы affichage во время субботнего вечера. Я был несколько утешен хотя бы телефонизированным голосом Судейкина. Сел петь Шуберта, приехал Павлик, конечно, попросил в конце концов денег; он поступает на прежнее место; была fatalité, много расспрашивал о Сергее Юрьевиче^{^{449}}«Вену» ужинать, там я видел Гржебина, который уверял, что вся книга в корректурах будет через неделю, то, что готово у Сомова, он уже забрал, что Иван<ову> меня отстоял не выдавая. Мне было очень приятно вспомнить старину и пить шабли с напудренным Павликом. Погода стала мягкая, теплая, тающая. Завтра увижу Судейкина!

Я родился 6 октября [1872] 1875^[211] года в Ярославле и был предпоследним сыном большого семейства. Моему отцу при моем рождении было 60 л<ет>, матери — 40^{^{451}}. Моя бабушка со стороны матери была француженка по фамилии Mongaultier и внучка франц<узского> актера при Екатерине — Офрена. Остальные — все были русские из Яросл<авской> и Вологодской губ. Отца я помню в детстве совсем стариком, и в городе все его принимали за моего деда, но не отца. В молодости он был очень красив красотою южного и западного человека, был моряком, потом служил по выборам, вел, говорят, бурную жизнь и к старости был человек с капризным, избалованным, тяжелым и деспотическим нравом. Мать, по природе, м<ожет> б<ыть>, несколько легкомысленная, любящая танцы, перед свадьбой только что влюбившаяся в прошлого жениха, отказавшегося затем от нее, потом вся в детях, робкая, молчаливая, чуждающаяся знакомых и, в конце концов, упрямая и в любви и в непонимании чего-нибудь. В Ярославле я прожил года полтора, после чего мы все переехали в Саратов, где я и прожил до осени 1884 года, когда отец, оставленный за штатом, переехал, по просьбе матери, всегда стремящейся к своей родине — Петербургу, в Петербург. В Саратове я начал гимназию. Из первого детства я помню болезнь, долгую-долгую, помню лежанье на большой двуспальной кровати, мама смотрит на меня, и мне кажется, что в ее глазах какой-то ужас; помню бред, слабость после болезни, ходил я с палочкой. Помню, как умер мой младший брат, его в гробу, помню, как у нашей прислуги сделалась падучая, как у сестры сошел с ума муж, как у матери была оспа. Я был один, братья в Казани, в юнкерском училище, сестры в Петербурге на курсах, потом замужем. У меня всё были подруги, а не товарищи, и я любил играть в куклы, в театр, читать, или разыгрывать легкие попурри старых итальянских опер, т. к. отец был их поклонником, особенно Россини. Маруся Ларионова, Зина Доброхотова, Катя Царевская были мои подруги; к товарищам я чувствовал род обожания и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зайцева, сделавшегося потом моим учителем; впрочем, я также был влюблен и в свою тетушку. Я был страшно ревнив, как потом только в самое последнее время. Мой средний брат тогда был еще реалист, лет 16—17-ти. Это было года за 2 до отъезда, и, м<ожет> б<ыть>, он был уже подпрапорщиком. Иногда, гуляя со мной в оврагах (мы жили тогда на даче), скрытых от случайных взоров, он заводил игру «в тигров», где один из засады по очереди бросался на другого и мог делать с ним что хочет. Теперь я понимаю, что это была только хитрость, чтобы заставить меня исполнить над ним своими робкими руками и телом то, что его смелые и дрожащие руки делали со мной, но тогда закрытые веки, какой-то трепет неподвижного смуглого лица (которое ясно видится мне и теперь), возбуждение, смутно почувствованное мною, так напугало меня, что я бросился бежать через горы домой. И отлично помню, что, бежа, я почувствовал в первый раз сладкое и тупое чувство, которое потом оказалось возможным возбуждать искусственно и которое повело меня в Петербурге к онанизму. Брат рассердился на меня, боясь, что я расскажу домашним, но гулять стал с Сашей Белявским, старшим меня лет на 5. У брата был приятель, в которого он был влюблен и которого прогнал, т. к. тот стал слишком любезен со мной. Тогда я ничего не понимал. С братом я ссорился и дрался, т. к. тот постоянно упрекал меня, что я любимчик, тихоня и т. п. Он делал сцены отцу и матери опять-таки из-за того, что они к нему несправедливы, и до последнего времени был не в ладах с матерью. Сестры все почти поступали против воли отца, и долгими временами он не имел с ними сношений и не хотел их видеть. Я рос один и в семье недружной и несколько тяжелой и с обеих сторон самодурной и упрямой. Я учился музыке в «Муз<ыкальной> шк<оле>» и, как всегда в детстве и в провинции, считался очень успевающим. Мои любимцы первые были «Faust», Шуберт, Россини, Meyerbeer и Weber. Впрочем, это был вкус родителей. Зачитывался я Шекспиром, «Дон Кихотом» и В. Скоттом, но не путешествиями. Русского я знал очень мало, к религии был равнодушен, как и вся семья. Осенью 1884 г. мы тронулись в Петербург втроем: отец, мать и я. С тех пор мы жили неразлучно с матерью до ее смерти.

В Петербурге было очень неуютно; маленькая квартира на дворе, болезнь отца, операция, обязательные хождения по родственникам, неудачи в гимназии, темнота, шарманки по дворам — все наводило на меня непередаваемое уныние. Жили мы первый год на Моховой, потом все время на Васильевском. Мы часто видались с Мясоедовыми, дочь которых стала теперь моей единственной подругой. Я плохо помню это время. Отец, переехавши на большую квартиру, умер, поссорившись перед смертью с тетей. Я помню, как он умирал. Мама, устав, легла соснуть, у постели сидела прислуга, я читал «Ниву», где говорилось, как самоеды приняли наружное лекарство внутрь тут же. И я громко засмеялся. Настасья сказала: «Что же вы, Мишенька?» — «Так, смешное читаю». — «Ведь папаша-то помрет, слышите, хрипит: вы бы разбудили барыню». — «Он всегда хрипит, я сейчас дочитаю». Отец действ<ительно> тяжело дышал, хрипя. «Мишенька…» — «Ну, что?» — но вдруг раздался хрип громче и реже, один, другой — и стало тихо. Потом Настасья закричала громко: «Барыня — барин-то у нас помер». Я сел на диван, мама меня обняла, заплакав. Я же все время не плакал. Тетя, не приехавшая ни разу во время болезни, громко рыдала, хватаясь за гроб. Меня на целые дни брали Мясоедовы для развлечения. Дела шли плохо, мы опять перебрались в небольшую квартиру в том же доме. Вскоре к нам приехала старшая сестра из Сибири, у которой родился Сережа. Было страшно тесно, ребенок кричал, мамка занимала первые места. В гимназии я учился плохо, но любил в нее ходить, любя заниматься языками, любя своих товарищей. Тут я в первый раз имел связь с учеником старше меня, он был высокий, полунемец, с глазами почти белыми, так они были светлы, невинными и развратными, белокурый. Он хорошо танцевал, и мы виделись, кроме перемен, на уроках танцев, и потом я бывал у него. Сестра, оставшись в городе, стала жить отдельно, давая уроки, сдавая комнаты, устраивая студенческие вечеринки с пивом, колбасою и пением студенчески-швейных песень («Есть на Волге утес…», «Накинув плащ…»). Я посещал ее и ее вечеринки, хотя они были совсем не по мне и мне бывало скучно и тяжело. Впрочем, это было позднее. С этим же временем у меня совпадает первый приступ религиозности, направленный главным образом на посты, службы и обряды. Рядом же шло увлечение классиками, и я стал подводить глаза и брови, потом бросил. По летам мы жили в Сестрорецке, который тогда был диким местечком и казался моему воображению Грецией. В пятый класс к нам поступил Чичерин, вскоре со мной подружившийся и семья которого имела на меня огромное влияние. Я радовался, отдыхая в большой, «как следует», барской семье и внешних видах обеспеченного житья. Мы сошлись в обожании музыки, вместе бегали на «Беляевские концерты»^{^{452}}, изучали Моцарта, ходили на галерею в театр. Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными наши композиции. Написав несколько ценных по мелодии, но невообразимых по остальному романсов, я приступил к операм и все писал прологи к «Д<он> Жуану» и «Клеопатре» и, наконец, сам текст и музыку к «Королю Милло» по Гоцци. Это первое, что я рискнул в литературе. Тогда я стал безумно увлекаться романтизмом немцев и французов: Hoffmann, J. P. Richter, Фуке, Тик, Weber, Berlioz и т. д. меня увлекали страшно. Одно лето я жил в Ревеле, и как Юша вообразил, что влюблен в Мясоедову, так я себя представил влюбленным в Ксению Подгурскую, девочку лет 16<-ти>, с манерами полковой дамы. Это было наиболее детское из всех приключений^{^{453}}. Скоро мы кончили гимназию. Мое религиозное (до того, что я просился в священники, и в гимназии, зная это, наряду с несчастной влюбленностью в Столицу, о связи с Кондратьевым и потом с другими уже одноклассниками, надо мною смеялись) настроенье прошло, я был весь в новых французах, нетерпим, заносчив, груб и страстен. Летом, гостя у дяди Чичерина, Б. Н. Чичерина, я готовился в консерваторию, всем грубил, говорил эпатажные вещи и старался держаться фантастично^{^{454}}. Все меня уговаривали идти в университет, но я фыркал и говорил парадоксы. В консерв<атории> я был у Лядова на сольфеджио, у Соловьева — на гармонии, у Р<имского>-Корсакова на контрап<ункте> и фуге. Тут я стал дружен с Юркевичем и опять ревновал, делал сцены и потом поссорился с ним. В 1893 году я встретился с человеком, которого очень полюбил и связь с которым обещала быть прочной. Он был старше меня года на 4 и офицер конного полка. Было очень трудно выискивать достаточное время, что<бы> ездить к нему, скрывать, где бываю с ним, и т. д., но это было из счастливейших времен моей жизни, и тут я очень много писал музыки, увлекаясь Massenet, Delib’ом и Bizet. Это было очаровательное время, тем более что у меня образовался кружок веселых друзей из моей же бывшей гимназии, но моложе меня, теперь студентов: Сенявина, Гинце, Репинского. Моя жизнь не особенно одобрялась моею матерью; как это ни странно, к этому времени относится моя попытка отравиться. Я не понимаю, чем я руководствовался в этом поступке: м<ожет> б<ыть>, я надеялся, что меня спасут. Я думаю, что незнание жизни, считанье моего положения каким-то особенным, недовольство консерваторией, невозможность достаточно широко жить, романтизм и легкомыслие меня побудили к этому. В связи с князем Жоржем^{^{455}} <одному> брату, офицеру Федорову, который отнесся к этому как-то особенно серьезно. Я накупил лавровишн<евых> капель и, написав прощальное письмо, выпил их. Было очень приятно физически, но ужас смерти обуял меня, я разбудил маму. «Миша, зачем ты это сделал», беганье по лестнице, хлопанье дверями, слезы, доктор; поехали на извозчике в больницу, я был как пьяный и громко говорил по-французски. В больнице мне механически делали рвоту (отвратительное впечатление) и, дав ванну, положили на кровать, на которой утром кто-то умер. Ночью кричал выпивший нашатырь, я бредил, вскакивал, сторож говорил другому: «Какого красивого положили, только не русский». Утром пришла мама, я пробыл всего несколько дней и вышел, но некоторое время занятия были мне запрещены, и я оставил консерваторию. Моя любовь еще удвоилась; я во всем признался матери, она стала нежной и откровенной, и мы подолгу беседовали ночью или вечером за пикетом. Говорили почему-то всегда по-французски. Весной я поехал с князем Жоржем в Египет. Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное путешествие по очаровательности впервые collage и небывалости виденного. На обратном пути он должен был поехать в Вену, где была его тетка, я же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца, я же старался в усиленных занятиях забыться. Я стал заниматься с Кюнером, и каждый шаг был наблюдаем с восторгом Чичериным, дружбе с которым это был медовый год.

Я думал, что со смертью моего друга я должен быть как бы обречен на отсутствие любви. Увлекаясь тогда уже неоплатониками и мистиками первых веков, я старался устроить так свою жизнь, строго регламентируя занятия, пищу, чтение, старался быть каким-то воздержным пифагорейцем. Юша, относившийся отрицательно к моей истории, теперь изо всех сил старался поддержать во мне мысль о Провидении, ведущем меня к необход<имости> чувствительной верности и воздержанию. От церкви я был очень далек. Но я заболел истерией, со мной стали делаться каталептические припадки, и, пролечившись всю зиму у Клименко, я отправился в Италию. Я был в Берлине и др. городах Германии, дольше жил в Мюнхене, где тогда жил Чичерин. Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-Ьоу’ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги. Я очень стеснялся в деньгах, тратя их без счета. Я был очень весел, и все неоплатоники влияли только тем, что я считал себя чем-то демоническим. Мама в отчаяньи обратилась к Чичерину. Тот неожиданно прискакал во Флоренцию, Луиджино мне уже понадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша свел меня с каноником Mori, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением. Луиджино мы отправили в Рим; все письма диктовал мне Mori. Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но форменно я говорил, как бы я хотел «быть» католиком, но не стать. Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, маркизе Espinosi Marati, в именье, читал жития св<ятых>, особенно S. Luigi Gonzaga, и был готов сделаться духовным и монахом^{^{456}}. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром особенно замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой. Мы простились с каноником в слезах, обещая друг другу скорое свиданье; я увозил молитвенник, письма к катол<ическим> духовным в Петербурге; часто переписывались по-итальянски, но потом письма стали реже, наконец прекратились и совсем. Вернулся недовольный, более чужой маме и всем, не зная, что делать. Чичерин старался дать мне стража вместо Mori и, после моего отказа обратиться к Пейкер, направил меня к о. Алексею Колоколову, как светскому conducteur d’âmes^[212]. Но какое-то светское ханжество этого протоиерея меня оттолкнуло, и после первой исповеди я перестал к нему ходить. В это время я подружился с Костриц^[213] ’amour^[214] я ограничивался изредка посещениями теплых краев^{^{457}}, без увлечения и без привычки, т<ем> более что тут открылась мне внезапно и неудержимо «русское» направление, временами наступающее и теперь. Теперь я вижу, что это было как бы 2 крайние точки, между которыми колеблется маятник часов, все слабее и слабее уклоняясь в те же разные стороны, перед тем как остановиться. То я ничего не хотел кроме церковности, быта, народности, отвергал все искусство, всю современность, то только и бредил D’Annunzio, новым искусством и чувственностью. Потом, пойдя глубже в русское, я увлекся расколом и навсегда охладел к официальному православию. Войти в раскол я не хотел, а не входя не мог пользоваться службами и всем аппаратом так, как бы я хотел. В это время я познакомился с продавцом древностей Казаковым, старообрядцем моих лет, плутоватым, вечно строю<щим> планы, бестолковым и непостоянным. Я стал изучать крюки, познакомился со Смоленским, старался держаться как начетчик и гордился, когда меня принимали за старовера. Сестра тогда жила в Нижнем и по летам жила в его окрестностях, куда приезжал и я. Так мы прожили год в Черном, год в Юркине и два в Васильсурске. Я очень наслаждался обществом сестры моего зятя Лидии Степановны Мошковой, гостей, вроде Марьи Ив<ановны>, хозяйских дочек, бонн, видя в них типы Печерского. Особенно типично в этом отношении было первое лето в Василе. Второе лето я отчаянно влюбился в [Сережина] некоего мальчика, Алешу Бехли, живших тоже на даче в Василе, Вариных знакомых. Разъехавшись, я в Петербург, он в Москву, мы вели переписку, которая была открыта его отцом, поднявшим скандал, впутавшим в это мою сестру и прекратившим, таким образом, это приключение. Все это происходило на праздниках, зимою, когда я приехал к сестре. Пришлось опять обратиться к искусству, которым я усиленно и занялся при дружбе, снова зацветшей, вернувшегося из-за границы Чичерина. На следующее лето наши переехали в Петербург. Из моих бросаний наконец определился ряд произведений, которые я ценю всегда и во всяком виде. Это всегда почти эпос Пролога^{^{458}}, сказки, новеллы, fabliaux; Шекспир, «Д<он> Кихот», Мольер и фр<анцузские> комедии, Пушкин и Лесков. По музыке я возвращался непременно к старым французам, итальянцам и Mozart’y. Скоро Чичерин уехал навсегда за границу, обещая устроить у Senff’a, с которым он говорил раньше, издание моей музыки. Через Верховских я познакомился с «Вечерами соврем<енной> музыки», где мои вещи и нашли себе главный приют. Один из членов, В. Ф. Нувель, сделался потом из ближайших моих друзей. Осенью мама, все слабевшая, простудилась и, наконец, слегла. Я не могу вспомнить, как она целыми днями спала, сидя со склоненной низко головой и охая. Ночью не могла встать для своей нужды и свалилась. Она противилась доктору, но я настоял; сиделка, тетя, живущая у нас, и мама, чужая, с помутившимся взглядом, невнятною речью, страшная и строгая. Она умерла без меня, когда я ездил за [доктором] священником. Меня встретила тетя, растерянно рыдая. Потом пришли монашки, внося определенность и печаль. Панихиды, похороны. Все были очень душевны. Я остался на старой квартире, хотя боялся первое время; мне не хватало денег и надоедало хозяйство, когда надо экономить^{^{459}}. Я часто бывал у Казаковых, ездил к ним в Псков, путешествовал с ними в Олонец<кую> губ., Повенец и вернулся через Финляндию и, наконец, переехал к ним жить со своими иконами, снявши вместе квартиру в Семенов<ском> полку. Весною я познакомился с Гришей Муравьевым, с которым вскоре и вступил в связь, думая со временем устроиться с ним во Пскове. Летом я заезжал в Зарайск, где он жил; прожили там дней 6 со спущенными от жары занавесками, любя и строя планы, по вечерам гуляя за городом в тихих полях. Потом я жил в Щелканове у Верховских^{^{460}} жить с сестрою^{^{461}}.

День маминой смерти, читаю Блока, мятель, Судейкин не едет; наконец письмо с посыльным: «Дорогой друг, приезжайте скорей». Лечу; опоздал; декорация отлична, сестры играли прекрасно, что ни поворот, то картина Мемлинга или Ван Ейка, будто Успение Б<ожьей> М<атери>^{^{462}}. Ужас сознания, что денег ни гроша, всем платить, сестре очень нужны деньги, что делать? и что с Сергеем Юрьевичем, любит ли он меня? мой ли он? моим ли будет? я ничего не пишу. На прощанье он отказался поцеловать меня. Разве он боится сплетни? я не могу видеть его лица, его фигуры без того, чтобы голова не кружилась. Ехал назад с Чулковым. Холодно. Читали с Сережей Блока. Господи, устрой мне с деньгами и с милым С<ергеем> Ю<рьевичем>, таким непонятным, таким далеким, таким будто тяготящимся моею любовью! Вчера ночью я молился об этом. Пришел Нувель, я его рад видеть очень, хотя занят другим. Поехали на реферат Гофмана, были Пяст с Потемкиным и Орлова, было не весело; у Блока был Юраша Верхов<ский>, было очень скучно, читал А<лександр> Ал<ександрович> новую драму «Незнакомка», очень хорошо. Когда же я увижу неверные, уходящие глаза и будто несколько фальшивую улыбку? Я чуть не плакал, едучи домой. Что мне делать? главное деньги, мне стыдно видеть сестру. И как вести себя с С<ергеем> Юр<ьевичем>. Вчера Мунт говорила, что в субботу Судейкин явно ухаживал за мною, что она сама видела, как мы пожимали под столом друг другу руки (ноги, по-моему) и от Соколова, конечно, поехали куда-то вместе. Он говорит, что не знает, отчего не оправдалась эта сплетня. Вероятно, оттого, что было слишком поздно. Блоки спрашивали, кто тот, с которым я часто хожу в театр, и очень удивились, что это Судейкин, которого они представляли менее молодым и более худым. Когда же я его увижу. Мне на редкость не нравится жена Блока и продолжает не нравиться.

«Беатрисы»^{^{463}}. Шумный большой успех. Все оживились и приободрились. Сомов ругается. Был антракты за кулисами, поздравлял Веру Фед<оровну> и других; она очень любезна, говорит, что слышала, насколько яро я их защищаю. Видел милого Судейкина. Маленькие актрисы тащили куда-нибудь после спектакля, но мы поехали к Ивановым. Было чудно ехать, обогнали Сомова и Нувель, кузину Лемана. У Иванов<ых> была уже куча народа. Мы не пошли в зал, где, потом оказалось, говорили о театре Коммиссаржевской. А я с Судейкиным, бывшим все время со мною и Сераф<имой> Павловной, удалясь в соседнюю комнату, занялись музыкой; приползла кое-какая публика. Вилькина с Нувель и Сомовым так громогласно говорили, хотя рядом были 2 пустые комнаты, что музыку пришлось прекратить. С<ергей> Ю<рьевич> сказал, что мог бы заехать ко мне, что меня побудило уйти раньше, инкогнито, хотя я думал, что меня будут искать^{^{464}}. Дома я читал дневник и стихи; потом стали нежны, потом потушили свечи, постель была сделана; было опять долгое путешествие с несказанной радостью, горечью, обидами, прелестью. Потом мы ели котлеты и пили воду с вареньем. Слышали, как пришел Сережа. Ушел С<ергей> Ю<рьевич> в 5 часов. Я безумно его люблю.

Денег нет, ходил к Ивановым. Диотима серьезно больна. Заехал в театр, ожидал Судейкина в уборной у Бецкого, угнетенного критикой, смотрел, как он гримирует, Сапунов давал советы, приходил Феона, парикмахер, разные люди. Судейкин вел деловые переговоры где-то; Мейерхольд был очень любезен, звал заходить чаще в театр. Было очень приятно, атмосфера кулис меня опьяняет. Поехали мы с С<ергеем> Юрьев<ичем>. Сапунов отдельно. Нежно говорили, были очень в духе. В университете было мило, отлично; от. Петров, говорящий с Бравичем, Волошин с арх<иманд-ритом> Михаилом, было занятно. Т. к. мы ужасно хотели есть, то послали сторожа за ветчиной и ели на окне во время перер<ыва>; было школьнически весело. Студенты имели бестактность предложить баллотировать составленный заранее список (Чириков, Волынский, Зилоти — Бог знает что!), мы, ужасно возмущенные, стали агитировать, и после голосования (я сунулся подсчитывать) в комитете оказались: Зелинский, Аничков, Чулков, Мейерхольд, Сологуб, Волынский (вместо отказавшегося Иванова). Было не плохо, даже за меня подали 3 голоса, кроме Сапунова, Судейкина и меня (всего 6). Оттуда пошли в «Белый медведь»^{^{465}} «Пеллеаса»^{^{466}} он уедет недели на 2 в Москву, потом, приехавши на время для постановки, опять уедет и зовет меня с собою, остановиться у них и т. д. Меня бы это ужасно привлекало. Мы так нежно, дружески, так влюбленно говорили, что извозчик, который потом тот же повез меня домой, сказал: «Какой Ваш товарищ, д<олжно> б<ыть>, добрый и милый барин». Я так счастлив.

Днем никуда не выходил. Из «Скорпиона» прислали аванс. У Кати были гости. Я играл им танцы, был весел, сестра была довольна. К Сереже пришел Гидони, возмущенный, что Кузмин с Судейкиным агитировали и т. д. Я горд, что нас и тут соединяют. Пришли Мясковский, Гофман, Потемкин, Пяст и Кричевский, читали стихи, играли. Тамамшев, приехавши поздно, возбудил мои надежды, не С<ергей> Юрьев<ич> ли это, но я был так счастлив, вообще любя и зная его, что маленькое разочарование растаяло в этой радости. Сидели довольно долго. Как я люблю Сергея Юрьевича, его лицо, его глаза, его голос.

<еслав> Ив<анович> был какой-то пришибленный, еле-еле минутами опять виделся прежний блестящий maître. Переписывал «Любовь этого лета» для Судейкина. У Нувель был Бакст, только что из-за границы, и Сомов, потом, совсем потом явился милый Судейкин. Нувель приятно изводил, рассказывая, как мы являемся и удаляемся вместе, что я имею успех у женщин, и т. д. Мы сидели рядом и редко, чинно говорили. Потом Бакст ушел, говорили о театре будущего. Мы долго ходили, я проводил его до дому, говорили, как говорят ночью, ходя по улицам, что ни на есть самое дорогое и тайное. Опять звал в Москву, c’est presque convenu^[215]; какое блаженство быть так долго вместе! Жить вместе. Он любит мои губы, мои глаза, понимает, отчего я люблю его, отчего мне приятно ходить с ним, отчего я горжусь им, что я сделал самое ценное для человека, пожелав его физически независимо от художественных или моральных качеств. Было необыкновенно мило, влюбленно, желанно. И он так раскланялся, когда я уезжал с какой-то легкой танцующей душой. Как я счастлив! в понедельник увидимся. Завтра репетиция у Вилькиной.

Ходил в парикмахерскую. У нас была Варвара Павловна с Олей. Я занимал ее, т. к. сестры и детей не было дома; если бы не гости, нам пришлось <бы> обедать втроем с сестрой и Бобкой. После все пошли к Ек<атерине> Аполлоновне; было достаточно скучно. Я заехал за Нувель, который спал; у Вилькиной, кроме квинтета, был Сомов, Рафалович, Поляков и «современники»; играли квинтет Юон<а>, очень банальный, и прелестную сонату Castillon. Людм<ила> Ник<олаевна> дала свою книгу^{^{467}}, звала с Судейкиным после театра пить чай. Говорила при Рафаловиче так о С<ергее> Ю<рьевиче>, будто он, Рафалович au courant^[216]— мой друг. У нее с Аладином и Renouveau было какое-то trio platonique в темной комнате^{^{468}}, между тем как я вел эстетический и компрометантный разговор с Венгеровой, которая уверяла, что ждет от меня очень смелых современных вещей. Сомов зачем-то пускал слух, что я пишу большую пьесу для театра Коммиссаржевской. Без меня кто-то вызывал по телефону, неужели Сергей Юрьевич? Рано ли он завтра придет? Друзья находят, что я стал менее весел, moins charmant^[217], не принадлежу им, но это вина не целиком Судейкина. Сомов находит, что этого типа влюбленность мне менее идет.

Сидел дома, переписывая и пиша музыку. Ждал Сергея Юрьевича, который по телефону мне объявил, что в прегадком настроении, ко мне вряд ли приедет, и просил заехать в театр, где он сидит один. Я встретил Глебову в коридоре, которая сообщила, что С<ергей> Ю<рьевич> меня ждет и волнуется; сейчас же вышел и он, не целуясь. В театре все полно интриг и конфликтов, я сидел и у Мейерхольда, и у Бецкого, и в фойе, и в мастерской, и в буфете. В светлой и теплой мастерской Сапунов без пиджака писал большую декорацию, разостланную по полу, Судейкин, без пиджака же, продолжал портрет сестры Беатрисы, я же сидел в катающемся кресле, смотря на возлюбленную фигуру С<ергея> Ю<рьевича>. Маленькие актрисы знают наизусть: «умывались, одевались»^{^{469}} стали пить чай и ужинать, я много играл. Судейкин рассказывал об их розовом доме с голубыми воротами, о своих комнатах, семье, знакомых, собаках; потом мучил меня, потом перестал, поставив условием, что мы будем против окна и что он не будет делать ни малейшего движения; конечно, последнее он не исполнил. Мои большие надежды отсылает на Москву.

Дописал «Осень». Поехал к Судейкину; швейцар сказал, что видеть его можно в театре. Пронин послал меня в мастерскую. Опять по витой лестнице, где однажды поцеловал меня Сергей Юрьевич, поднялся в мастерскую, где один Сапунов покрывал деревья желтыми, красными, малиновыми, золотыми листьями. Тихо и упало поговорили, звал заходить. У Ярцева посидел с Веригиной и Ивановой; субботы возобновятся; что в них, когда его не будет? почему он так со мной поступает? Опять зашел в номера, швейцар сказал, что Судейкин хотел сегодня ехать в Москву. Что ж это, не прощаясь? так просто? Поехал к Волошиным, там был Иванов, Сомов, еще какой-то мол<одой> человек, Минцлова, старуха Волошина. Я, Иван<ов> и Вол<ошин> пошли к Гофману, там были Мясковский, Ремизовы, Потемкин, Пяст, Леман и др. Серафима Павловна просила приводить Судейкина, который ей нравится, пила со мной за него, расспрашивала, больше ли я его люблю, чем Сомова. Гофманы живут в старинном казенном доме с низкими, уютными комнатами. Реферат, известный уже мне, был каждую минуту прерываем Ивановым и затянулся очень долго. Во время второй половины я играл «Куранты». Потемкин, кажется, думает, что я за ним ухаживаю. Дома узнал, что у меня никого не было, по телефону никто не говорил, писем нет. Так и уехал?!

Опять ни слова, ни звука. Так и уехал? Какая тоска, какая скука! ничего не пишу. Днем заехал к Сомову; он нашел меня милее, чем при Судейкине. Минцлова говорила, что я был кем-то очень близким Цезарю Борджиа, потом кавалером де Грие и потом в какой-то русской секте, изуверской и развратной. Я ужасно скучаю. Вечером был у Минской, где был и Константин Андреевич. Из «Руно» прислали небольшой аванс. Я даже адреса Судейкина не знаю, что же это будет? У Венгеровых было хорошо, в конце концов все румянились и подводили глаза, Сомов так вышел и в переднюю, куда вошли какие-то 2 господина, у него был забавный вид.

Письма нет; ходил за покупками; писем нет; играл кэк-уоки и матчиш, такая скука, хоть бы уехать куда. И вдруг он здесь и не дает знать? Спросить у Сапунова или Феофилактова мне стыдно. И чем я заслужил такое обращение? Сегодня будут гости; что мне до них, когда его нет? Все потеряло смысл — гости, собрания. Ходили вниз смотреть письма — нет. Не известить по приезде! Но еще ужаснее, если он и не уезжал, я боюсь от этого ходить в театр. Дети танцовали, я играл шумно танцы, потом спал, потом ел, потом пел арии Scarlatti и других, медленные и страстные, стало легче, т. к. моя тоска, моя любовь перенеслась куда-то в ренессанс. Был Ремизов, Потемкин, Леман и Гофман. Иванов завтра едет в Москву с Блоком^{^{470}}. Л<идию> Дм<итриевну> отправили в больницу, Городецкий печатает «Ярь» не в «Орах», а в «Кружке молодых», 3000 экземпл. по 40 к. Как все бегут из несчастных «Ор». Играли меня, «La belle Hélène», матчиш. Потемкин что-то танцовал. Гофман говорил свободно и независимо. Было не плохо, хотя я очень скучаю об Судейкине, тем более что я все время еще не уверен в нем. Отчего он не пишет? Написал Юше^{^{471}} и Феофилактову. Студенты выбрали Городецкого, Гидони, Цензора, Кричевского, Дубнову и Мазеля, первый кандидат Гофман, последний — Сережа — 3 голоса. Сплетня о Судейкине, кажется, всеобщее достояние, даже и студентов.

201) Большая страсть, а грандиознейшая мистерия в 8 картинах, с прологом и эпилогом

426) Подполковник корпуса жандармов Г. П. Судейкин, ближайший сотрудник директора Департамента полиции, в начале 1881 г. был назначен заведующим агентурой Петербургского охранного отделения. Казнен по приговору «Народной Воли» 16 декабря 1883 г. на квартире С. П. Дегаева народовольцами Н. П. Стародворским и В. П. Конашевичем.

428) Речь идет о произведении Ремизова «О безумии Иродиадином, как на земле зародился вихорь» (В его кн.: Лимонарь сиречь: Луг духовный. СПб.: Оры, 1907. С. 5—25). Приглашение на этот вечер: РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 3617. Л. 2. Среди ожидавшихся гостей Ремизов назвал также К. А. Сомова.

«башне», Иванов писал в стихотворении «Пожар», включенном в книгу «Эрос» (Иванов. Т. II. С. 381). 11 ноября Л. Д. Зиновьева-Аннибал сообщала М. М. Замятниной: «Вчера было событие у нас: в три часа загорелись чердаки, смежные с нашей квартирой, и огонь, необыкновенно могучий и прекрасный, ворвался цветым морем в кухню. <…> Среда не состоится. Интимнейший кружок, однако, собрался таки у Званцевой»{РГБ. Ф. 109. Карт. 23. Ед. хр. 19. Л. 38–39). См. также обмен письмами по этому поводу между С. П. Ремизовой и Ивановыми (Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996. С. 108, 90). Е. П. Иванов так описывал случившееся: «…был пожар и у Вячеслава Иванова. Сейчас с Сашей <братом А. П. Ивановым> ходили туда в 12-ом часу ночи. И швейцар сказал, что квартира выгорела. Просят приходить в следующую среду» (Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 414; публ. Э. П. Гомберг и Д. Е. Максимова).

430) «Апраксиничность» — презрительное обозначение низкого, невзыскательного вкуса (от Апраксина двора — сгоревшего в 1862 г. петербургского центра рыночной книготорговли «низовой», бульварной литературой). См. также: ДК-34, с. 113, где Кузмин именует «Амфитеатровым из Апраксина» писательницу Е. А. Нагродскую.

431) Речь идет о премьере «Гедды Габлер» Г. Ибсена в театре Коммиссаржевской. Постановка В. Мейерхольда, декорации Н. Н. Сапунова. Ср. отзыв Блока: «„Гедда Габлер", поставленная для открытия, заставила пережить только печальные волнения. Ибсен не был понят или по крайней мере не был воплощен — ни художником, написавшим декорацию удивительно красивую, но не имеющую ничего общего с Ибсеном; ни режиссером, затруднившим движения актеров деревянной пластикой и узкой сценой, ни самими актерами, которые не поняли, что единственная трагедия Гедды — отсутствие трагедии и пустота мучительно пркрасной души, что гибель ее — законна» (Блок. «Элизиум», выполненный Л. С. Бакстом для театра Коммиссаржевской для открытия нового сезона в театре на Офицерской ул. (воспроизведение композиции по сюжету занавеса см.: Власова Р. И. Русское театрально-декорационное искусство начала XX века: Из наследия петербургских мастеров. Л., 1984. С. 9), вызвал разноречивые толки. См. примеч. 21, декабрь.

гонорар, предгагавшийся «Весами», был не 300–500 рублей, а 300–350 (ИРЛИ. Ф. 123. Оп. 2. Ед. хр. 276).

433) Одно из «воскресений» (возможно, именно это) у Сологуба было описано: Маска. Литературный мир: У Федора Сологуба // Газета Шебуева. 1906. № 2. По предположению К. М. Азадовского, под псевдонимом скрывался Я. В. Годин (Азадовский К. М. Эпизоды // НЛО. 10. С. 118). Судя по записям Сологуба, помимо упомянутых Кузминым, на этом вечере присутствовали В. И. Корехин (читал стихи), С. Ю. и В. Е. Копельман, К. А. и В. М. Сюннерберг {ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 81. Л. 54; отметим, что Сологуб называет В. Е. Беклемишеву по фамилии ее мужа — С. Ю. Копельмана).

434) См. письмо М. Ф. Ликиардопуло от 12 ноября (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. С. 48).

«В городе» в постановке В. Э. Мейерхольда и П. М. Ярцева.

«Tintagile» («Смерть Тентажиля») — драма М. Метерлинка, поставленная В. Мейерхольдом в Москве, в студии на Поварской (1905) с декорациями Н. Н. Сапунова и С. Ю. Судейкина; показана на публике в марте 1906 г. в Тифлисе, оставалась в планах Мейерхольда в 1908 г., когда он стал режиссером Императорских театров С. 115). «Cloître» — вероятно, драма Э. Верхарна «Монастырь» (1900), постановка которой осуществлена не была; первый русский перевод ее появился только в 1908 г.

438) Этого письма Н. А. Бердяева к Вяч. Иванову в архиве последнего не сохранилось (см.: Из писем к В. И. Иванову и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Н. А. и Л. Ю. Бердяевых / Публ. А. Б. Шишкина// Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1996). О парижских сплетнях по поводу «Вечеров Гафиза» см. письмо З. Н. Гиппиус к Брюсову от 15 ноября 1906 г.: «Письмецо ваше из СПб получила, но обещанных „петербургских впечатлений" нет. А я жду с нетерпением, потому что уж от кого же, как не от вас, будет нескучно услышать о новом „тайном" обществе Вячеслава Иванова, о котором мне уши прожужжали его (общества, а не Вячеслава) члены, попадавшие в Париж? Правда, они говорят-говорят — и вдруг остановятся: „секрет". Далее уж им позволено указывать на „Записки Ганимеда" (см. „Весы"). Но так как забыть об этом обществе они мне все-таки не дают, и так как мы с вами одинаково презираем „секрет" (зная „тайны") — то я думала, что вы меня как раз этими секретами позабавите. <…> Предполагать же, что вы остались чужды этому обществу — я никак не могу… — Оно насчитывает много членов: кроме Mr et Mme Вячеслав Иванов — Нувель, Бакст, Сомов, Ауслендер и т. д.» (РГБ. «…Не рассчитывайте меня залучить в Ваше общество. До меня дошло, что там танцуют голые женщины из хорошего общества, недавно вышедшие замуж. Это отвратительно и даже хуже, чем то, что написал Ганимед. А вот еще рассказ М. N* о вечерах у В. Иванова: „Очень хорошо там. В других местах сидят на стульях да в креслах. А там приходим и садимся прямо на пол. Ну, кто хочет, рассказывает там что-нибудь. Другие слушают. Пьем что-нибудь. Курим что-нибудь… чудесно!" И Вы, Вы могли!!.» (Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 13 об.).

439) Имеется в виду один из цветочных магазинов И. А. Шалье

441) Речь идет об университетском «Кружке молодых», среди наиболее активных деятелей которого были М. Л. Гофман, С. М. Городецкий, В. А. Пяст и др. См., напр.: Пяст. С. 88–99.

442) Выставка «Союза русских художников» «Союз русских художников». Л., 1974. С. 221–222).

444) Имеется в виду ресторан «Кин» (в Фонарном пер.,); об этом вечере см. также: ЛН. Т. 92. Кн. 3. С. 260–251; Кн. 4. С. 397–398.

неоднократно упоминается в «Крыльях». Письмо Н. П. Феофилактова с этим вопросом: РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 4488. Л. 6 (не датировано).

Блок в воспоминаниях. –18 и т. 1. С. 376–377). Строки из буриме (принадлежащие либо П. П. Потемкину, либо A. А. Кондратьеву) Кузмин цитирует неточно; в оригинале: «Милый, ты нравишься мне: как попик болотный, ты сладок, / Блока задумчивей ты, голосом — сущий Кузмин!» (Блок. «Вчера у Пяста было скучно» (Письма Александра Блока к родным. Л., 1927. [Т. 1]. С. 159).

447) Вероятно, имеется в виду недатированное письмо: «Дорогой Михаил Алексеевич. Не придете ли Вы сегодня вечером к нам. Все время я была в деревне и в понедельник уезжаю опять надолго. Очень хотелось бы Вас повидать. У нас будет Константин Андреевич и Минслова <так!>, о кот<орой> я рассказывала Вам, когда мы ехали с Вами <к?> Коммиссаржевской. Приходите пораньше, часов в восемь. М. Волошина» (РГАЛИ.

М. Н. Карвовская, супруги Умановы-Каплуновские, читали свои произведения Андрусон, Ауслендер, Блок, Вилькина, Верховский, Годин, Гофман, Корехин, Карвовская, Кузмин, Потемкин и Сологуб (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. Ед. хр. 81. Л. 54 об.).

449) Очевидно, с этим визитом связано недатированное письмо Маслова к Кузмину (приводим с сохранением орфографии и пунктуации): «Многоуважаемый Михаил Алексеевич! Простите что я Вас беспокою своими делами. Обращаюсь к Вам с покорнейшей прозьбою будьте так добры не откажите моей прозьбе одолжите мне пятнадцать рублей до 15-го Декабря. С благодарностью Вам заплочу. Я поступил на старое место пока и мне нужно дать за хлопоты одному человеку 10 руб. обязательно, иначе дело нечего не выдет. Надеюсь что вы не откажете моей прозьбе если вы только не позабыли меня совсем. Будьте добры выручите не откажите. Хотелось бы очень с Вами мне увидеться, да наверное уже теперь, вы страшно влюблены в Г. Судейкина, мнебы очень хотелось его посмотреть хоть одним глазком. Дорогой Михаил Алексеевич простите меня, что я Вас так беспокою, у меня сейчас в денежном отношении дела крайне скучны. Постарайтесь как нибудь пожалуйста устроить это дело. Вы недумайте я Вас ведь не забыл и не забуду. Готовый к услугам Вашим П. Маслов. Надеюсь что не задержите насчет ответа» Ф. 437. Оп. 1. Ед. хр. 76. Л. 1–2).

450) «Histoire…» писалась Кузминым в Васильсурске в июле-августе 1906 г. (см. запись в дневнике за 4 августа). К. А. Сомов в письме Кузмину из Мартышкина 10 августа 1906 г. писал: «Жду с нетерпением и уже написанное Вами — как скоро! — вступление к дневнику» (Сомов.

452) «Беляевские концерты» — учрежденные музыкальным деятелем М. П. Беляевым (1836–1903) общедоступные «Русские симфонические концерты» для пропаганды творчества русских композиторов. Проводились в Петербурге до лета 1918 г.

2; Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 547–561.

454) О пребывании Кузмина в Карауле Тамбовской губ. у Чичериных см.: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века. Томск, 1999. С. 561–568.

456) Подробнее об этом см.: Тимофеев А. Г. «Итальянское путешествие» Михаила Кузмина // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник 1992. М., 1993.

458) «Пролог» — сборник кратких житий святых, патериковых легенд, поучений и назидательных рассказов, расположенных по месяцам и дням года. Его сюжеты использовались в русской литературе.

ДК-34. С. 57–59, ретроспективный отрывок «Мама».

460) Кузмин пробыл в имении Верховских Щелканове с начала мая по начало августа 1905 г. Отметим, что там была написана большая часть повести (если не вся) «Крылья».

«Адрес ты мой знаешь: уг<ол> Сув<оровского> и Тавр<ической>, д. 34. кв. 10, страшно светло, высоко, вид на небо, крыши домов, Охту, рядом Таврич<еский> сад, новый громадный дом, с цветными мозаиковыми стеклами на лестнице, электр<ичеством> телефоном, ваннами, зеркальными окнами. Комната на улицу. Вся квартира в 7 комнат» (Перхин. С. 207).

462) Речь идет о прогоне «Сестры Беатрисы» в театре Коммиссаржевской, премьера которой состоялась на следующий день (см. примеч. 38).

464) Ср. стихотворение Кузмина «На вечере» (из цикла «Прерванная повесть»):

Тихонько затворивши двери,
Удалились от общего гама.

«Куранты»,

Приходили модницы и франты.

Я понял Ваших глаз намеки,
И мы вместе вышли за двери,

У рояля толстая дама осталась,
Франты стадом толпились у двери,
Тонкая модница громко смеялась.

Ваша улыбка стала более томной.

Занавесились любовью очи,
…
Если б чаще бывали такие ночи!

465) «Белый медведь» — ресторан на 9-й линии Васильевского острова.

466) Пьеса М. Метерлинка «Пеллеас и Мелизанда» была поставлена Мейерхольдом в театре Коммиссаржевской только в октябре 1907 г. с декорациями В. И. Денисова.

467) Вилькина Л. Н. Мой сад / С пред. В. В. Розанова. М., 1906.

468) Из писем Вилькиной к Сомову 1907 г. (ГРМ) очевидна ее влюбленность в последнего, доходившая до больших степеней близости.

469) Стихотворение Кузмина из цикла «Любовь этого лета» С. 61).

470) Имеется в виду отъезд Блока на заседания жюри конкурса литературных и художественных произведений на тему «Дьявол», проводившегося журналом «Золотое руно» (об этом конкурсе см., например: ЛН. Т. 85. С. 687–689; Т. 92. Кн. 3. С. 262–263). Представленные произведения жюри рассмотрело в трех заседаниях (2, 3, 4 декабря 1906). См. также примеч. 59, октябрь 1906 г.