Кузмин Михаил: Кузмин. Дневник 1905-1907 гг. 1906. Октябрь

Утром никаких денег мне не принесли. Пришла тетя, дети в гости, я сходил на Кирочную; говорят, еще не возвращался из конторы. Пришел Павлик, был очень аффрапирован, хотя виду не подал; предложил пойти вместе и зайти; зашли; Фома был дома, денег ничего они не получили; предложил дойти до хозяев, нет ли у них. В низкой, темной, полной народа, ребят комнате горела лампадка, висели мои святые, привыкая к набожности. Денег дали; поехали в Летний сад; Павлик разговаривал с какой-то теткой, с которой, кажется, сговорился встретиться вечером. Может быть, и нет. Обедали в «Вене», мне было скучно, что я не попаду на «Леб<единое> озеро», не увижу милого Сомова, так что я просто хотел поехать к началу и повидать его. Павлик опять просил к 14-му достать ему хоть 25, хоть 50 рублей, что он со вторника возьмет отпуск и может приходить ночевать, чтобы я верил, что он любит меня за душевное, чувствительное отношение, простоту и ласковость. Приехавши домой, застал тетю читающей с детьми «Недоросля», напился с нею чаю и поехал к Сологубу. Проезжая набережной, меня обуяла тоска: Павлик отошел куда-то, на Сомова, несмотря на всю мою любовь и влюбленность, надежда плоха из-за его недоверия; безденежье, — все снова влечет к смерти: отчего это? У Сологуба были В<ячеслав> Ив<анович>, Юраша, Городецкий, Годин, Уманов-Каплуновский с женой, Кондратьев, который мне довольно понравился, Гржебин и Копельман. Было неплохо, и даже смеялись. Городецкий нашел, что я со стрижеными усами — страшен, Иванов же — plus troublant, inquiéte^[171], пикантнее^{^{366}}. Ехали втроем. Так я и не видел Сомова. Гржебин говорит, что он хочет свести нас во вторник, — что-то из этого выйдет? Приехавши в половине третьего, долго не тушил свечи и лежа думал и плакал, что не был в балете с Сомовым, совсем не мог заснуть, пока не встал и не написал ему письма, не одеваясь, голый. Потом заснул тревожно, видя нехорошие сны, просыпаясь, плача. Утром я слышал, как прибивали какие-то гвозди, хотели выводить тараканов, плакали и ссорились дети. Кондратьев, наверное, грамотный, но это не тот, совсем не тот, тот был дивный, и, когда я видел его года три тому назад с истасканным, но моложавым, похудевшим, излюбившимся лицом, еще лучше.

Письмо от Сомова, зовет завтра; гулял по Невскому, встретил Бунина и Сер<афиму> Павл<овну> Ремизову. Дома вдруг заехал Павлик предупредить, что не будет вечером, и попросил денег; я отдал все до копейки и был этим опечален. Перед «Адской почтой» зашли к Ивановым, которых застали за обедом. Городецкий резвился не всегда удачно, Ивановы хотели спать. Сочинили надпись к «Адской почте»:

Кто там гжебит в Адской почте?

С Коппелъфрау кто сидит?

Вечность дружно почте прочьте,

Бунин там сидит сердит.

В «Почте» сначала я ухватился за Нурока и Ремизова, как более знакомых, потом пришел Блок, с которым я очень мило беседовал, он очень славный. Вдруг пришел Сомов, вечные боги! какая радость! какая благодарность. В<ячеслава> Ив<ановича> не было. Сначала все стояли, говорили вполголоса, закуска стояла нетронутой, будто в ожиданьи священников на панихиде. Потом читали стихи Сологуб, Блок, Бунин, Федоров, Городецкий и я. Аничков с Буниным поссорились из-за стихов Блока, и Бунин ушел, сказав, что его нога здесь не будет^{^{367}}. Блок нашел, что последняя вещь В<ячеслава> Ив<ановича> под моим влиянием. Я был несказанно рад видеть Сомова, слышать его, говорить с ним. Мы вышли вместе с ним, и я пошел его провожать. Встретили на Невском едущего Чулкова. Я так далеко провожал Сомова, что он мне предложил заехать к себе отдохнуть. Так была восхитительность визита в 3 ч. ночи; он притащил торт от Berrin^{^{368}} и кюрасо; на столе у него <померанцы?>, на фортепьяно «Echo de temps passé> и арии из «Le jongleur de Notr’Dame»^{^{369}}, висят в станке мои письма, печати которых как розы; показывал мне свои старые вещи, беседовали; было приятно говорить тихонько, тайна и ночь, Андрей Ив<анович> где-то кашлял. Провожал меня до низу и выпустил, долго целуясь перед дверью. Домой шел пешком, счастливый, счастливый всю долгую дорогу.

Днем ходил к Иову, его не застал, у Большакова служит Кудряшев, они с Мироном были вчера у Броскина, как это все далеко! Денег ни копейки. До Сомова шел пешком, меня даже просто утомляет хождение так далеко, но что же делать, надо привыкать. У меня ничего нет, ни вина (хотя бы русского), ни сыру, ничего, чтобы иногда выпить, когда захочется, чтобы угостить Павлика, Сомова, кого-нибудь. Сомов был один, конечно, милый, милый. Вчера Иванов ему сказал, что il flaire quelque chose entre nous deux^[172]. Гржебин рассказывал, что Бунин с Аничковым помирились у Ходотова и плясали трепака, что меня страшно все «знаньевцы»^{^{370}} ругают, что главной причиной вчерашних инцидентов был именно я. Это все ничего, только бы не испугало «Шиповник» издавать меня. Гржебин согласен на условия, м<ожет> б<ыть> и справедливые и выгодные потом, очень неблагоприятные теперь: издание на их счет, прибыль пополам, теперь же — небольшой аванс в счет. Но так заманчиво издание отдельной маленькой книжкой с сомовской обложкой и заголовком, что я был счастлив осуществить это именно таким образом. Было, в сущности, не так весело, как могло бы быть, я даже Константина Андреевича видел плохо. Гржебин на извозчике со мной говорил, что не верит, когда почти с любовью вспоминают ночи, полные ласк, что у него это возбуждает отвращ<ение>, что ему 29 л<ет>, у него есть ребенок, матери которого он не может видеть, хотя и уважает ее, что я писатель — эротический, Сомов тоже, что он знает, что мы очень дружны. Потом я пошел пешком; это ничего, что устаю, только бы башмаки не протоптались. О воскресенье, конечно, нечего и думать, как-то решится дело в понедельник? Как давно я не был с Сомовым, как хотел бы, как хочу. Последняя сомовская дама — верх прелести, кто может, кто смог бы дать эту нежность одежд, томность и нежность взора; мне так стыдно, я какой-то сапожник, какой-то дворник в сравнении с ним во всем, во всем, и это меня мучает не завистью, а боязнью его потерять, его дружбу, его, может быть, теперь любовь. Я вчера сознал это себе и сразу ввергнул<ся> в какой-то туман, и стыдливость, и стесненность. М<ожет> б<ыть>, это и не так, м<ожет> б<ыть>, это минутно, но почему-то меня утешает, что, несмотря на расстояние, я более всего подхожу к Сомову, и не только в последних вещах.

Вчера был днем у Сенилова; у него аккуратно, несколько по-немецки; партитуры правоверного вагнерианца, еще вещи на слова Ницше, — вроде Листа, на Ремизова, — вроде Каратыгина, с фокусами, но приятные; был откровенен, говорил о своей влюбленности, показывал фотографии своего предмета, спрашивал совета, жениться ли ему^{^{371}}. Смешной. Сегодня крайне любезное письмо от Брюсова, что «Любовь этого лета» ему очень нравится и пойдет в февральской или мартовской книжке^{^{372}}. От Павлика письмо, что он сегодня не может быть, отчасти это хорошо и для него, но мне было жалко больше, чем от неожиданного неприхода кого бы то ни было. Приехал Леман, твердил мне опять о сходстве моем с Сомовым, выспрашивал, что я люблю в таком-то и таком-то искусстве, был вроде интервьюшника, но ничего. Потом пришли наши, поздно пришел Сомов. Читал дневник, маленькую главу романа, беседовали нежно и задушевно; он говорит, что нежно ко мне привязан, восхищается мною, что я ему нравлюсь, — все, что он может обещать; что я chaste, несмотря на aventures, а он dévergondé^[173]. Занимались практикой французского языка, потом ели сыр, пили вино; в пятницу зайду днем к нему посидеть во время работы, поиграть Grétry и Rameau.

Утром был дождь; писал дневник и письма, после завтрака пошел к В<ячеславу> Ив<ановичу> отнести для сборника, сыграть новые вещи, поделиться новостями. У них оклеивают обои; был Годин; вчера Аничкова по приезде в 7 ч. утра домой арестовали, но отпустили за 1000 р., внесенную Ковалевским. Была чудная весенняя погода. Сереже из «Руна» прислали ответ, что его рассказ не могут принять, но что его «Повесть об Елевсиппе» принята; это фатально, что нас так путают. Пришел маленький Гофман^{^{373}} с нотами Мясковского; очень интересны; я предложил познакомиться; Гофман несколько мозголог, но милый и славный мальчик. Мне льстили и были непривычны его почтительные hommages. Сидел довольно долго; потом я писал «Эме», Сережа изнывал в меланхолии на диване, Вари не было дома; он говорит, что у Вари с ним последнее время не полные лады, что ее угнетает наше отхождение куда-то. Пришел Тамамшев, несколько сонный, бывший вчера у Ивановых; я продолжал писать, болтая. Приехала Варя от Акуловых, там была и Варв<ара> Павл<овна>, читали «Савву» Андреева, сестра очень довольна визитом и еще больше старается это показать. Телесно я еще не разлюбил окончательно Павлика. Гофман тоже мне упомянул о моем сходстве с Сомовым в искусстве и говорил, что 2 столпа будущего: я и Городецкий.

Сегодня день моего рожденья. Ничего особенного, грязь; попросил у сестры денег, чтобы купить билет на «Жизель». Отослал письмо Брюсову^{^{374}}«влюбленных», трущий краски, милый. Я сидел около, разговаривая, потом играл «Echo de temps passé>, читали «Argus de la Presse»^{^{375}}, болтали, пили чай, было восхитительно, и серый день, тишина, музыка под сурдинку, его belle soeur в соседней комнате, делающая опись книг Андрея Ивановича, редкие переговаривания, серый канал в окне — все придавало что-то мягкое, интимное, заглушенное этим часам. Тети к обеду не было, были полотеры; пописав немного «Эме», я оделся ехать к Юраше. Сережа лежал в темноте на кровати, я пел Шуберта. Поехали через Выборгскую, извозчик едва нашел дом 19. Сунулись к Верховским, но там сказали, что все у Юр<ия> Ник<андровича>; там была Ал<ександра> Ник<олаевна>, потом пришли Вадим Н<икандрович>, Иванов. Городецкого и Диотимы не было. Вяч<еслав> Ив<анович> был очень мил, я его очень люблю. Сережа читал «Бастилию», по-моему, очень хорошо^{^{376}}; он был преувеличенно резов, несколько истерически. Юраша что-то переживает; мне кажется, наше влияние через Иванова действует и на него: он стремится быть более радостным, легким, жизненным, молодым. Tant mieux^[174]. Ал<ександра> Ник<олаевна> предлагала идти в воскресенье днем на «Сказки Гоф<мана>». Вечером «Жизель», не слишком ли много? Назад шли пешком, по мосту проехали 2 пажа^{^{377}}, мне стало грустно. Мы поехали втроем, Вяч<еслав> Ив<анович> был страшно мил и близок, но какой-то не блестящий, потухший, terni^[175]

Утром ездил к Чичериным; Н<иколай> В<асильевич> только вчера вернулся в город; мы долго ждали его, задержанного в банке, дружественно болтая с его женой; наконец приехал и он сам, сделав, что обещал мне. Кончил «Эме»; приехал Павлик, вдруг сказавший, что должен идти в гости, я сделал сцену, и он обещал прийти в 12½ на угол Невского и Литейного, что<бы> ехать ужинать и потом ко мне. Странно, когда я его ждал, я волновался, будто прежде, когда же он пришел, я его не только не любил, даже особенной жалости и нежности не чувствовал, и он меня не возбуждал даже своим гибким телом. Во время его визита пришла Ольга Петровна, просила играть мои вещи, была любезна, мила. Пошел ее проводить, что<бы> пройти к условленному месту. Прошел до Думы, потом назад, в 25 м<инут> первого; минут через 10 пришел и Павлик, проигравший в карты взятые у меня деньги. Поехали в «Вену»; мне было просто-напросто скучно с ним, я хотел больше выпить, чтобы было хоть веселее. В первой комнате Павлик встретил какого-то знакомого, с которым стал нежно говорить: может быть, это самое приятное отношение — быть минутным знакомым, когда имеешь деньги. Дома Павлик не хотел снимать фуфайки, и я опять сердился и ссорился, пока он ее не снял. У меня очень болела голова от выпитого вина.

Насилу встали, так болела голова; меня рвало, и потом весь день не мог ничего взять в рот без тошноты. Кажется, появленье меня из комнаты не одним возбудило удивленье дома. Когда подъехали к Верховским, Александра Ник<олаевна> кричала из окна, чтобы я не отпускал извозчика; тотчас поехали; в театре меня мутило и болела голова, т<ак> что я не так воспринимал «Сказки Гофмана», как мог бы. Все-таки приятная музыка, особенно в 1-м действии, и забавно поэтично задумано. Рядом был прелестный гимназист 9<-й> гим<назии>, высокий и гибкий; я думал: «Приятно прижимать к себе длинное, тонкое, теплое тело». Но, кажет<ся>, совсем неграмотный. Приехавши домой, съел яблок, сейчас же вон. Лег соснуть и поехал на балет «Проб<уждение> Флоры»^{^{378}}<ианов> в виде бердслиановского Аполлона; потом шла детски-романтическая, приятная «Жизель» с Павловой. Был Сомов и Курбатов. У Сомова и Добужинского прелестная мысль устроить маленькое мимическое балетное представление, сюжет которого просят составить меня, где бы танцовали Добуж<инский>, Нувель, Сомов, Диотима и я, в разных гостиных, в ситцевых костюмах. Это было бы очаровательно; обязательное il gran fuo^[176] и арлекин. У меня уже появляются мысли^{^{379}}. Поехали к Сомову; так было приятно чувство, что можешь есть и пить. Андр<ей> Ив<анович> еще не спал и пил чай в халате. Сомов показывал мне обожженную даму, рисунки 18 века, издания Beardsley. Читали «Эме»; «Шиповник» отказывается издать, но Гржебин сам хочет этим заняться из желания сделать приятное Сомову; конечно, «прости, аванс», но отдельной книжкой настолько приятней появл<ения> в журнале, что я был бы почти очень рад и на это.

Как счастливо было так мирно, так интимно сидеть, как я люблю милого К<онстантина> А<ндреевича>, как я был бы счастлив, если бы не мой refrain^[177].

é^[178] — не больше. Меня удручает, что Павлик возлагает на меня какие-то надежды. Иногда мне кажется, что К<онстантин> А<ндреевич> тяготится мною, что ему неприятны и моя влюбленность, и моя навязчивость. Утром был в парикмахерской. Зять болен и не выходит, дождь, грязь. После обеда поехали к Тамамшевым, было так себе, но слегка уныло. У Ивановых был младший Городецкий. У них все уже устроено, обои, мебель, все в порядке, очень хорошо. Сологуб читал в воскресенье свою драму «Протезилай и Лаодамия»^{^{380}}, причем рассылал приглашения. Мне жалко было, что я не получил, хотя и вряд ли бы пошел. Устроили в комнате Диотимы род Гафиза, поставив в виде саркофага урну посредине. Вяч<еслав> Ив<анович> и Городецкий читали из общей книги «Σρος» и «Антэрос»^{^{381}} что-то не очень благополучное; Иванов что-то прямо подозревает между мною и Сомовым; разбирая, кто perverté dévergondé, К<онстантин> А<ндреевич> нашел меня ni l’un ni l’autre pas même cureieux^[179]. Так проболтали до четырех часов; к Сомову пойду в среду днем, а когда же он ко мне? Что-то наше дело, оно сегодня решалось; вышли «Весы» с рассказом Сережи^{^{382}}.

Как мне грустно, как тяжело сегодня. День ясный, ветреный, солнечный. Пошел к тете узнавать решенье, застал только Тоню; решили почти без слов отменить решение суда, но не знаю, утвердит ли палата или опять пошлет в суд. Зашел к Казакову; он во Пскове, бывает у них Броскин, спрашивает обо мне; потом зашел к Екат<ерине> Аполл<оновне>, она приехала третьего дня, так же мила, радушна, всем интересуется. Написал письма Сомову^{^{383}} и тете. Где я достану денег Павлику? Он не шел; пришли Гофман и Мясковский, последний — неразговорчивый, застенчивый, милый, но слишком декадентский, приверженец Гиппиус, Debussy и болезненно ползучих темпов. Сидели долго. Павлика не было, я не был не то что огорчен, но очень этим шокирован; вещи Мясков<ского> понравились мне меньше, чем при первом знакомстве. Пришел Сережа, звезды были ярки необыкновенно. А как было весело, светло, радостно летом. Как все верно, каким светом наполнено:

Одевались, умывались,

После ночи целовались^{^{384}}.

^[180], я его больше любил, и развязка виделась еще в очень далеком будущем. Был Нувель, Сомов заражался весельем.

Утром получил от Павлика <письмо>, что он придет часа в 2–3. Оставив записку, что не буду дома, поехал к Сомову; чудный день, так бодро, солнечно, весенне. Гржебин пишет, что уже отдал «Эме» в набор. К<онстантин> Андр<еевич> раскрашивал лицо влюбленной дамы, делал ее очень молодой, серьезной и бледной. У них была вчера сестра Мясковского, сказавшая, что он ко мне не пойдет, т. к. мы слишком «различные люди». Откуда он знает, какой я? Я пробовал играть «Cephal et Procris»^{^{385}}, но не был в настроении. К<онстантин> А<ндреевич> предлагал перевод нем<ецкой> книги о Мадридской галерее под ред<акцией> Андрея Ивановича, не знаю, трудно ли мне будет. С интересом смотрел книгу о франц<узской> живописи начала XVIII в., где видел портрет princesse Palatine, чьи письма я теперь читаю^{^{386}}«Cher camarade d’amour»^[181], — сказал мне К<онстантин> А<ндреевич> из моего письма, сжимая мою руку. Я обожаю эти часы около его работы, это, м<ожет> б<ыть>, сентиментально, но мне огромное счастье быть тут, читать, играть, переговариваться, быть какой-то тихой и веселой мебелью. В пятницу он приедет. После обеда приехал Павлик, печальный и расстроенный, куда-то торопящийся; опять говорил, как было бы хорошо жить вместе; я промолчал; никаких fatalité<s> не было, как и по большей части за последнее время. Я пошел его проводить немного. Екатерина Апол<лоновна> не пришла, мы долго толковали по душе с сестрой и Сережей, и, несмотря на вид спора, все это было приятно, как все откровенное; разошлись более мягкими друг к другу, чем до разговора. Павлик просил приехать часа в два завтра, обещая нежность, но был удручен, нелюбезен и скорее неприятен. Да, Сомову кажется, что Гофман не прочь сделаться грамотным. Придумал сценарий балета.

Такое же ликование погоды. Шел пешком до самого Павлика, тот опять куда-то торопился, и через минут 15 мы уже опять вышли; обещал прийти часу в шестом. Назад сел в конку; на Петерб<ургской> есть старые дома с цветами на окнах, в одном была видна стоящая арфа; что-то детское, старое, милые умершие, весна, кладбище, жизнь с мамой — все это мне напомнило, и была приятная грусть. Мне кажется, Павлик многое понимает и благоразумен. Дома было бестолковое несколько письмо от Феофилактова, в котором он просит не соглашаться на участие в «Перевале», т. к. этот журнал — социалистический и вульгарный^{^{387}}. Приглашение я еще не получал, и после неудачи с с<оциал->д<емократическим> «Шиповником» нужно осторожнее относиться к аналогическим предприятиям, и потом, как не сделать приятное человеку, пишущему, что приедет в Петербург, чтобы меня видеть? — Павлик, конечно, надул. Пошел к тете, тетя обещала взять из суда свои деньги и одолжить мне в конце будущей недели. А до того что? У «современников» были 2 пьянистки (одна Коппельман), игравшие концерт Мясковского, но потом разбирали прелестные романсы Ravel на еще более очаровательные слова Cl. Marot. Пошел домой рано пешком, т. к. не было ни гроша. Завтра напишу Маслову, что он может совсем не являться, раз это ему так трудно приходить ко мне. Мне было очень грустно, написал письмо Сомову, от Н<иколая> В<асильевича> открытка, что сегодня сенатский обед, т<ак> что нас отглашают. Жалко, что я раньше не знал, а то Сомов придет так поздно, тогда как мог бы прийти гораздо раньше. Лег спать в очень смутном и подавленном состоянии.

Писем нет, написал музыку, письмо Павлику, ходил к Иову, тот денег не дал, продал татарину полушубок. Без меня был Павлик, оказывается, он вчера телефонировал, что не будет и будет сегодня в 2 часа, а я Антона не видел; все равно, я не жалею, что написал оскорбительное и обидное письмо. Me voilà sans amant^[182]. A Сомов? это совсем другое, я его люблю, я в него влюблен, он мне нравится и физически; долгие изнывания, сентиментальные, marivaudage^[183], дружба, camaraderie d’amour^[184], но не то чувство близости и нестесненности, желания то боготворить, то обижать, мучить, ненавидеть временами и делать все, что можешь и чего не можешь. Встретил Ремизову, звала к себе. Ах, лето, лето. «Прошло твое лето, Колета, Колета!»^{^{388}} объясняться с запальчивостью; я все-таки должен сознаться, что не устоял. Проводил его до угла Сув<оровского> и Невского. Пришел Сомов, беседовал с сестрой и Сережей за чаем, будто старинный знакомый; сестра его за это очень любит. Пели из «Joseph», читал сценарий балета и дневник. Он получил официальное приглашение от Коммиссаржевской, не знаю, ловко ли будет так являться^{^{389}}. Гюнтер перевел что-то из «Алекс<андрийских> песень» для нем<ецкого> журнала. Оказывается, Павлик был у Сомова вчера, прося денег; это мне уж очень не нравится. Сомов был сегодня мягче, милее даже, чем обыкновенно, и, легши с головою молодого Вакха, встал с Titus kopf^[185]. Нувель приезжает к 20-му. Я теперь не боюсь его приезда, не потому, чтобы я был более уверен в К<онстантине> А<ндреевиче>, а готовый все принимать tel quel^[186]; мои писанья, моя дружба с Сомовым меня радуют, влекут и веселят безмерно.

<оюродный> брат Волошина — Глотов; читал свой сценарий, Вяч<еслав> Ив<анович> нашел, что главные персонажи — 2 турка, фон мудрых людей. Написал письма Павлику, Чичериным и Феофилактову. Зашел к Ивановым; Диотима еще спала, Городецкого не было, Вяч<еслав> Ив<анович> прочел два новых стихотворения, первое очень хорошо, где Клод Лоррен^{^{390}}. В ожидании я играл «Орфея» Глюка; поехали вперед с Вяч<еславом> Ив<ановичем>, извозчик, довезя нас до Аларчина моста, высадил. У Коммиссаржевской было уже много народу; в двух комнатах с возвышениями для происходящих там репетиций были цветные фонарики со свечами, просто свечи, длинные красные свечи перед местом для чтения Блока, стол был будто на пиру Ольги; были из гостей все знакомые, из «Знания» никого, хорошо было, что гости, хотя и не вполне знакомые с хозяевами, знали друг друга. Был Аничков, Чулков, Сюннерберг; с Таврической^{^{391}} — Блок, Билибин, Судейкин, Сапунов, Нурок, Сологуб. Драма Блока мне показалась скучной и отвлеченной^{^{392}}. Потом пошли пить чай и закусывать, актрисы угощали, как какие-нибудь гурии. Было очень не стеснительно и хорошо. Я все спрашивал у Сомова про какого-то молодого англизированного человека, кто это, но тот не знал. А потом он вдруг сам подходит ко мне и рекомендуется Судейкиным; я попросил его кланяться Феофилактову, причем тот сказал мне, что мои песни печатаются^{^{393}}. Потом было немного мозгологии, потом пел Феона и Коммиссаржевская, она читала, читали Иванов, Волошин, Блок, Городецкий и я, просили меня сыграть, но без нот я ничего не мог, а атмосфера была такова, что я, пожалуй, рискнул бы; посредине в кастрюле актер варил глинтвейн, а актрисы разносили неподслащенную наливку. Возвращались на узелки^{^{394}}<еславом> Ив<ановичем>; он опять требовал лирических стихов от меня, чтобы узнать, конечно, в чем мой секрет; предполагает между мною и Сомовым роман; извозчик засыпал. Я был очень доволен вечером, и любовью с Сомовым, и предстоящими работами. Нурок рассказывал, что «Эме» произвел прямо скандальное впечатление в «Шиповнике», Копельманы отплевываются от такой литературы, но Гржебин, как идальго, объявил carrement^[187], что издаст сам. Гриф у Сюннерберга спрашивал мой адрес, который узнал его у Блока. Вот смешной путь.

Утром приехал зять; после завтрака хотели немного пройтись с Сережей, как на лестнице вдруг встретили Павлика. Я вернулся, он оба письма получил и, кажется, не знает à quoi s’en tenir, бедный, fane^[188] и нелюбимый; упрашивал ехать с ним обедать; я его уговаривал ехать одному или остаться у нас, но он не соглашался и упрашивал меня не бросать его. Я пошел с ним сначала пешком, потом поехали в «Вену»; я не хотел пить Nuits, т. к. мне было слегка тошно, не знаю отчего. Обеды с Павликом, не знаю, от привычки ли, от исчезновения ли любви, потеряли бо чтобы ехать с ним в «Вену», я их напоил чаем, т. к. сам адски хотел пить, и пошел к Званцевой. Там был уже Сомов и какая-то чета, потом пришла чета Сомовых и Волошины, ненадолго спускались Ивановы; было довольно уютно, к тому же я видел милого Сомова. Волошин говорил много про мое лицо, будто лицо мумии или Сен Жермена, что страшно меня спросить лета, вдруг я скажу 2000 лет, и вместе с тем нельзя меня представить стариком^{^{395}}; по руке сильная линия таланта, со звездой, означающей большой расцвет, отсутствие идеальной любви, эгоизм, никаких плотин страстям, многое общее с Сомовым. Последний мне показался несколько усталым, скучным, сухим, я страшно боюсь ему надоесть своим стремлением к близости и стародевической влюбленностью. Подумать, что недавно был год, как мы познакомились с Константином Ан-др<еевичем>. Сколько перемен, как блестяща, полна и занятна эта жизнь для всех нас!

Сегодня днем сидел дома и написал рассказ на конкурс о черте^{^{396}}<ександра> Ник<олаевна> была не совсем здорова, Юрий Ник<андрович> в Нарве; была Каратыгина и одна из тетушек. Было уютно, мне было приятно ехать, думая, что Павлик куда-то ушел. Мы долго беседовали о Сереже, они говорили сердечно и душевно. В Москве думают, что Ауслендер это миф, и спрашивали об этом у Каратыгина. Как бы я ни относился к этическим вопросам, возможность подозрения меня в таком мелком подленьком обмане: писать под разными фамилиями и не сознаваться в этом мне очень неприятна^{^{397}}. Как чужие, Верховские смотрели совсем неожиданно иначе: вот явление — индивидуальное, отдельное само по себе и почти одновременно совершенно такое же, и не знаешь, где предмет, где тень. Потом, вы пишете большую вещь, не торопясь, не печатая моментально. Ауслендер, насыщаясь вами, пишет один, два, три маленьких рассказа той же эпохи, вашей концепсией, вашим слогом и выскакивает раньше; большая часть интереса к вашей вещи подорвана. Тем более жалко, что у Сережи это кажется внешне усвоенным, а не внутренним. Для него пагубна невозможность искать самого себя, уйти от вас, ваших эпох, ваших сюжетов, вашего слога. Мне было очень тяжело и обидно это слышать, тем более что знающие многое могут так рассуждать, не знающие же не знают, что подумать, и думают что придется, вплоть до самого мелкого неприятного жульничества. Хорошо, что я не проболтался, что Сережа хочет послать тоже «письмо», а то они прямо бы сказали, что он хочет и рассчитывает, что его рассказ примут за мой. Как это все неприятно, и я об этом совсем не думал, но, кажется, тут ничего не поделаешь.

Ездил к Чичериным; Софья Вас<ильевна> уже в городе, завтракала у них и француженка, было уютно; потом поехал к Сомову, у него был старик Мясковский, К<онстантин> А<ндреевич> был видимо рад мне, я играл Rameau, читал свой рассказ; К<онстантин> А<ндреевич> передавал свои новости: salon d’automne^{^{398}}его пригласил быть сосьетером^[189]^{^{399}}, свои планы и темы будущих вещей, свои визиты. Дома без меня приходил 2 раза Павлик. После обеда телефонировал, что через час придет; мы с Сережей пошли узнать, придет ли к нам Ек<атерина> Ап<оллоновна>; она с нами в темноте говорила, что нездорова и что придет не раньше будущей недели. Очень странная. У нас уже сидел Павлик, Мясковский без меня занес ноты. Посидевши, мы проехались все-таки в «Вену», где поужинали; там были какие-то актеры от Коммиссаржевской, которые со мною кланялись; на обратном пути мы все гнались за какими-то гуревичем^{^{400}} и реалистом, очень грамотными, то перегоняя их, то оставляя себя быть обогнанными. Наконец они проехали на Бассейную, а мы свернули на Суворовский, причем я им откланялся. Потом мы немного еще походили по Суворовскому и по Таврической, я все жалел, что не поехали за гуревичами, и дразнил Павлика, который сердился и бранился. Вдруг кто-то, обогнавший нас, целует меня: Городецкий от Тернавцева. Проводили его до дому; я взял его под руку, на что Павлик опять надулся. Городецкий вчера на митинге читал стихи: «Товарищ рабочий, товарищ солдат»^{^{401}}. Не ожидал я от него этого! Павлик сказал, что приедет в 2 часа; где мне взять силы сказать carrement, что я его больше не люблю, тягощусь им, денег доставать не буду и люблю другого? А намеков он не понимает. О, тихие часы у Сомова! Буду писать «Весну» для музыки и стихи: «Куранты любви»^{^{402}}.

гулянье по Невскому напомнило мне 95<-й> год; все-таки приятно, что есть с кем походить. Потом я вернулся обедать. Я очень весел, хотя денег нет и не предвидится, и не знаю, как делаться с Павликом. Он выдумывает всякий вздор, ехать завтра после Сомова куда-то на Крестовский ночевать, жить вместе. Нужно объясниться начистоту, а то это выходит <среднее> между законным браком и шантажом, на что я не согласен. Сережа вчера сказал, что я безжалостен и, м<ожет> б<ыть>, был таким и по отношению к нему: это что еще за окруты? Пришел маленький Гофман с концепсией черта; был мил и почтителен. Потом приехала Эбштейн; я все-таки не дождался Сережи и поехал к Ивановым. Там было уже масса всяческого народа. Сомов говорил с Вилькиной. Сначала говорили об Эросе профессора, потом Аничков, Луначарский, Карташев. Все это было довольно скучно. Потом была музыка, потом стихи, потом остались en petit comité^[190]. Беседовал с Сомовым о нем, о Павлике. У Коммиссаржевской в субботу ждет какой-то сюрприз, актрисы были очень милы. Когда всех знаешь, гораздо веселее, приятнее и лучше. Я удивился, насколько изменился лицом Волькенштейн, и по-моему, к лучшему. Когда остались одни, Сомов и Диотима пели. С нами шла Чеботаревская. Теперь опять все дело в деньгах и развязке с Масловым; остальное обстоит, по-моему, отлично. Даст ли тетя завтра и что нам скажут в понедельник. Гржебин пришлет К<онстантину> А<ндреевичу> завтра шрифт и бумагу.

Утром сестра попросила денег. Павлик меня изводит невероятно, хотя, м<ожет> б<ыть>, это к лучшему, обостряя конфликт. Я не могу и не хочу доставать ему денег; пусть делает, как знает: я не могу и сам-то устроиться, еле-еле душа в теле. Утром заходил в «Шиповник» отдать посл<еднюю> часть «Эме», в кабинет переписки переписать «Черта», к тете; была дома одна и завтракала, денег, конечно, не достала, говорила что-то о двух неделях срока. Вернувшись домой, застал дожидающегося меня Павлика; он страшно трусит, что его вышлют по этапу и т. д., но что же я могу сделать? это скучно. Был нежен, но мне было тягостно его посещение. Пошли гулять по Невскому и Пассажу, была очаровательная погода, видели опять высокого студента, вообще порядочно грамотной молодежи; обедали вместе, он мне надоедал, клянчил. Я люблю прогулки в это время по Невскому, но я отчасти наказан за свои стремления к collage qui ne peut pas se décoller^[191]. Дома получил письмо от Ремизова, приглашающее меня с Сомовым в воскресенье, на бумаге XVII в., прекрасным рондо^{^{403}}<онстантину> А<ндреевичу>; нужно быть безжалостным. Были Волошины и Добужинский; читал «Предосторожность», пели, репетировали балет, болтали. Утром имел прелесть чтения афиш.

Серые утра разгуливаются часам к 4-м, и ночи феерично ярки, итальянские, волшебные. Пришел Павлик, я только что собирался удрать, оставив ему решительную записку; письмо отдали ему, но он сделал вид, что ничего не понимает, это ужасно. Прямо я скоро скажу Антону, чтобы он всегда говорил меня не дома. Пошел с ним гулять, все лучше, чем сидеть в комнате. Зашел к Ивановым посоветоваться относительно письма Соколова, что ему отвечать, но не застал их дома; я думаю, я откажусь. Павлик, надеясь на разные démarches с моей стороны и не понимая положения вещей, сказал, что после Чичериных будет меня ждать на Захарьевской. Чичерины были очень радушны. Софья Вас<ильевна> бросает квартиру и разбирает вещи, хотя дело их еще не решено. Проводили время по-семейному. Н<иколай> В<асильевич> видел недавно Браза, первым словом которого было: «А Кузмин делается знаменитостью!» Павлик действительно меня ждал, освещенный какой-то балетной луной. Луна, звезды и небо меня всегда пьянят и возбуждают. Павлик, усиленно хромая, был весел, хотя привычная, на всякий случай, нотка нытья и была еще слышна. М<ожет> б<ыть>, он достал или имеет надежду на деньги. Прошелся немного с ним, идущим к знакомому, и вернулся домой раньше наших при волшебной луне. По Кирочной бежал нувелевский Вячеслав, откозырявший мне, вероятно, из знаменитых бань. М<ожет> б<ыть>, Renouveau уже вернулся. Как мне нравится быть с Сомовым более сдержанным, чем Вальтер Фед<орович>, чем Добужинский, более чопорным, более нежным, более влюбленным. И я делаю эту enormité быть в него влюбленным; мне очень не хватает еще бродить и колобродить с ним по улицам или в часы модных прогулок, или ночью, по пустынным. Да и мало ли чего мне еще не хватает, в чем дело не за мной. На пороге расставанья с Павликом я легок и окрылен, даже без денег.

Так как наши собирались в Лесной, то в такой чудный день я вздумал съездить к Андриевич. Но, попавши в парикмахерскую, вернулся поздно, когда наши уже удалились. Писал «Весну», желая кончить сегодня, что и сделал. Наши вернулись к обеду, после которого пошли к тете; ко мне пришел Павлик, опять все тот же, с тем же разговором; желая от него избавиться, вздумал зайти перед вечером к Ивановым. Была чудная опять ночь, весь голубой, прозрачный город. Ивановы спали, и я спустился к Волошиным, было очень уютно и хорошо. Мне они нравятся, особенно Сабашникова; поехали вместе, я с женой Волошина, он один^{^{404}}«Дифирамба» В<ячеслава> Ив<ановича>^{^{405}} с обстановкой залы, освещ<енной> спиртом, а из-за занавеса читали стихи; потом читал Ремизов, Блок, Иванов, Волошин и я. Я пел^{^{406}}. Приехал Renouveau, какая радость! Сераф<има> Павл<овна> обещала мне что-то подарить за мои вещи; она видела про меня страшный сон. Все было по-новому, вроде испанского кабачка. Когда больше знаком, вдвое лучше себя чувствуешь. Лидия Дмитр<иевна> говорила, что какой-то актер очень сильно выражал свои восторги по поводу моих вещей, и указала мне на одного молодого, который все бродил около меня, «водя глазами». Сапунов сказал, что Судейкин скоро приедет в Петербург и зиму будет здесь. Нурок говорил, что дамы были импрессионированы мо<е>й музыкой и ерзали на своих сиденьях. Думая, что Сомов уже уехал, я простился с Коммиссаржевской, но увидел К<онстантина> А<ндреевича> с Ивановыми в коридоре, разговаривающими о делах. Обратную дорогу Вяч<еслав> Ив<анович> говорил, что он умер прежний, <он> другой, не смеет сказать прямо, что жжет ему губы, и говорит по-старому, и все обращаются к нему к мертвому, а не к живому. Была ослепительная луна, я очень весел, только бы разделаться с Павликом.

Утром приехал зять; погода продолжает безумствовать, ясная и лучезарная. Пошли к Ивановым, письмо оказалось приглашением к Коммиссаржевской; читал опять «Весну», Вяч<еслав> Ив<анович> критиковал отдельные выражения. Поехали к Renouveau, я был страшно рад его видеть. Сомов ему многое уже рассказал, т<ак> что мои новости были несколько дефлорированы. Он говорил про Париж, не понравившийся ему, про музыкантов, про возможную грамотность Судейкина, большое желание Смирнова être converti^[192] почему-то всегда мягок, вежлив и даже почтителен со мною, обыкновенно грубый и несдержанный. Пришел Сомов, Лидия Дм<итриевна> прислала записку, что вследствие болезни Вяч<еслава> Ив<ановича> должна ехать к Сологубу^{^{407}}. Пошли одни. У Ремизовых был какой-то болезненно-артистичного вида скульптор Кузнецов, собиравшийся с Анисфельдом и Милиоти просить Блока быть редактором нового журнала^{^{408}}. Секретом Вяч<еслава> Ив<ановича> оказалось задуманное им, Лид<ией> Дм<итриевной> и Городецким издательство, не вполне ясная мне затея^{^{409}}. Ремизов показывал свои редкости: коробочки, тряпочки, вышивки, бисера, пуговки, чучелы, игрушки, Наташины волоски, Наташин пупочек, тюфельки от мощей; везде надписи, письма вклеены в тетрадь, все какая-то кропотливая канцелярщина, какой-то быт русских царей Забелина^{^{410}}, с гримасками и шутовством. Рассказывали о своем доме с башнями, тетушке в оборочках, довгелловской Божией Матери^{^{411}} легкой и слегка кружилась; это очень приятно. Так просидели до 5-го часа. Ал<ексей> Мих<айлович> вышел проводить и, чтобы позвонить к дворнику, влез на скамейку в плаще, с зонтиком, как черт. Луна тоже безумствовала, будто уже чуть светила, так небо было бледно, звонили к заутрене. Сомов подождал, пока мне отворит Антон; cher camarade d’amour. Я его ужасно люблю, хотя Renouveau и говорит, что иметь одного его c’est bien maigre^[193]. Серафима Павловна почему-то все твердила, что у меня не лицо счастливого человека, как и у Сомова; я отбояривался от несчастливости. Вчера она была в таком порыве от моей музыки, что прямо хотела, снявши с шеи, подарить мне золотой медальон с гербом, свою ценность.

Плохо помню, что было, т. к. пишу уже 25-го. Сказал Антону, чтобы Павлику говорил меня не дома. Ходил за переписанным рассказом. После обеда пришел Павлик, пропущенный швейцаром, просил опять денег и приехать к нему днем, привезти чемодан, показывал мне письмо, написанное мне, где говорилось, что вот я всегда занят, стал к нему суровее и т. п. Сережа, постучавшись, крикнул: «Сейчас к тебе придет Гофман». Гофман прошел сначала к Сереже; я читал «Весну» и выслушивал поклонения маленького Гофмана, у которого болели зубы. Поехали на концерт втроем. Кроме музыкантов, там были Ремизовы, Верховские, Вилькина, Билибины, Курбатов, еще кто-то. Нувель сразу пришился к студенту у билетов, правда, с пикантным, несколько идиотическим лицом; т. к. Вилькина позвала Сомова после концерта на чай, то Нувель звал меня с музыкантами к Лейнеру^{^{412}}, но я пошел с Сережей домой, где играли в карты Крапивины и Ступинский. На Невском опять встретил того студента; если бы не безденежье, я был бы очень весел. Дома лег поздно, но раньше, чем ушли гости. Все представлялось лицо не то студента с Невского, не то нувелевского Единьки; фигура у первого безусловно лучше.

Страшная темень, завтракали с лампой, писали со свечами. Пошел к тете, которая была в суде; решения еще не вынесли, денег не спросил, постеснялся. Зашел к Иову, но не застал его; у Большакова горела лампа, в углу сидел старик, вслух иногда говоривший молитвы, Кудряшев продавал книги и иконы какому-то мужику, все боявшемуся, что ему подсунут неправильные. Дома Павлик телефонировал, беспокоясь о чемодане и деньгах. После обеда приехал сам, швейцар сказал, что меня нет, но он поднялся оставить записку. Умолял опять о деньгах, попросить у зятя. Я скрепя сердце попросил 5 р. и отдал все свои; билет у него был уже куплен. Пришел Волошин, довольно утомительный для tête-à-tête. Я вышел проводить Павлика, уходившего с чемоданом, в потертом пальто с поднятым воротником, никем не провожаемого, заброшенного, без денег, нелюбимого, — и вся нежность вдруг опять всплыла во мне, и стыд, что я Павлика будто выгоняю, и любовь к его телу, где каждый кусочек знал чужую похоть. И когда я вернулся к Волошину, я был рассеян, беспокоен, ailleurs^[194]. Он это, кажется, заметил. К Нувелю шел пешком. Сомов был уже там, несколько скучный, потом немного оживившийся. Читал свой дневник, беседовали, сплетничали, составили план развращения молодых людей: Нувель — Сережу, я — Гофмана, Сомов — Волькенштейна, сверх дружеских объятий и больших страстей, из которых, по их мнению, я не выхожу. Я все толковал о студенте с Невского и Судейкине, хотя люблю одного Конст<антина> Андр<еевича> и скоро начну его ревновать. Я несколько развлекся милыми друзьями и, утешенный, не так тягостно тащился по тающему снегу домой, без денег. Как все занятно!

Дома писал музыку, по-моему, удалась. Вот свобода с уехавшим Павликом, как я рад, хотя вчера мне было его и жаль. Разрыв по приезде будет легче, я думаю. Сомов играл «Javotte», когда я пришел; новый номер из «Весны» ему, по-видимому, понравился. Было страшно дорого быть так почти запросто перед вечером вместе. За обедом была сверху belle soeur Сомова с мальчиком. После обеда мы сели на диван, переговариваясь и целуясь, покуда нежность не дошла до того, что К<онстантин> А<ндреевич> предложил мне пойти в мастерскую, захватив с собой подушку; жалко, что у нас не было модных рубашек, расстегивающихся до самого подола. В мастер<ской> не совсем все в порядке и холодновато, но наша fatalité нас согревала. Спустившись вниз, приведя немного себя в порядок, мы рассматривали галстухи Сомова, причем он мне предложил несколько, и покуда он одевался, я играл «Javotte». В субботу 4-го идем вместе в концерт. После сосисок за обедом и нашего посещения мастерской так хотелось пить, что К<онстантин> А<ндреевич> устроил чай, к которому встал уже и Андрей Иванович. Поехали, я с К<онстантином> А<ндреевичем>, старый Сомов потом с Евгенией Владим<ировной>. У Добужинских были Званцевы и Остроумова с мужем. Было очень мило, проектировали костюмы для бала, говорили о Париже, тут же примеряли разные тюрбаны. Я играл немного, читал стихи. Званцева звала меня обедать в пятницу. Оказывается, вчера у Ивановых была куча народа, Л<идия> Дм<итриевна> читала «33<-х> уродов» и говорила, что я с Сомовым в каком-то концерте. Андрей Ив<анович> дал мне переводить Рубенса. Домой шел пешком, была прелестная весенняя погода, мягкая и тихая. Какое счастье быть часто, часто вместе, равно мечтать, думать, писать. И потом, некоторую, небольшую известность я начинаю иметь, что меня радует как ребенка.

Утром писал музыку, днем пошел к Вальтер Федоровичу, который читал «Эме Лебеф». Пятница у Ивановых отменяется из-за семейных трагедий; несчастный Городецкий, имеющий учителем еще требующего ученья! Пошли гулять по Невскому, заходили за билетами, того студента не видали. Нувелю представилось, что он увидел Феофилактова. Дома уже отобедали; закусил жаркого и, взяв ванну, посидев немного с Сережей, пошел к тете. Тетя денег немного дала, об деле же думает очень мрачно. Она была одна дома с Васей, очень душевно говорила, расспрашивала, была ласкова. Т. к. мне убийственно хотелось пить, то я зашел к Филиппову, откуда и прошел к «современникам». Нувель меня встретил объявлением, что он привел Феофилактова, и добавил: «Вот вам Феофилактов!» Он мне скорее не понравился, хотя я и был приготовлен к этому рассказами друзей; тяжелое, несколько грубое лицо, неприятный голос, но вид незаурядный и могущий кому-нибудь нравиться. Думает, что ноты могут окончательно выйти в феврале; доски заказаны у Юргенсона; говорит, что Брюсов читал там мою «Любовь этого лета», понравившуюся, что Поляков мне кланяется и очень ценит и т. д. Т. к. ему нужно было что-то оговорить со мною, а утром завтра он не был уверен, то я позвал его вечером, хотя, м<ожет> б<ыть>, он нас и стеснит, но м<ожет> б<ыть>, он уйдет раньше. Если тетя мне ничего не устроит, как я сделаюсь? а январь, самое начало, когда я обещал возвратить деньги зятю? опять вешаться, топиться? Хоть бы дотянуть до февраля, до нот, до «Любви». Нувель не верит, что мое отношение к Сомову серьезно. Ну и пускай не верит. С Феофилакт<овым> приехал Судейкин и в тот же день Брюсов, все они будут в субботу у Коммиссаржевской. Ну, не буду думать о деньгах, Бог поможет.

Ездил в парикмахерскую и за вином. Средникова случайно не было, и меня стриг другой, молодой, который все улыбался, когда я смотрел на его губы и глаза. Он очень приятный на вид, хотя и причесал меня прескверно. У Званцевой было уютно, и потом я видел Сомова, к Волошиным не заходил и видел только его, когда уходил. Званцева попросила прочесть «Крылья» и послала за ними девушку со мною. Шел снег, был страшный ветер. 2<-й> № «Весны» Сомову совсем не понравился, находит не связанным со словами. Как это странно! мне бы хотелось влезть в чужую голову, чтобы не понимать мне яснейшее. Потом пришел Феофилактов, было скучно. Феоф<илактов> молчал, Сомов иногда занимал разговором, Сережа, по обыкновению, болтал бестактности для красного словца (полный типичный предатель), Нувель беззубо и развязно лаял на все и всех, я молчал и злился. Мне было очень неприятно; потом друзья ушли, Феоф<илактов> почему-то остался. «Что же он, хочет у вас ночевать? Недурно для начала!» — сказал Нувель, уходя. Не знаю, от болезни ли, от снобизма ли, Нувель киснет, все находит несносным, скучным, глупым и раздражает этим бесконечно. Но я его очень люблю и буду друг, покуда он сам не забросит меня. Феофилактов один был разговорчивее, хотя он до поразительности другой человек, чем я. Это — московский декадент, несуразный, грубоватый и экстравагантный; притом рамолик и неврастеник. Он говорил о Венеции, о Москве, о своих планах, о поэтах. Просидел до без четверти 5, все не решаясь уйти, прокурил у меня всю комнату и обещал прислать фотографию с нового своего порнографич<еского> рисунка. По-моему, он все-таки чванен, груб и пошловат, и потом, его молчаливость подавляет^{^{413}}. «Ал<ександрийские> песни» будут изданы очень роскошно. Покровский умер. Сереже ужасно хочется к Коммиссаржевской, но я не решаюсь его привести прямо.

Встал поздно. Ходил в Сев<ерную> гостиницу^{^{414}} к Брюсову, но он остановился не там; проехал к Ивановым, идущим от которых Брюсова встретил на Таврической. Ивановы были очень милы и будто любили меня. Городецкий нервный и расстроенный. Наши идут в театр, погода гадостная, денег нет, хотя бы на «Раймонду». Мне очень пустынно, и у меня осадок почему-то именно на Renouveau. Как бы я хотел умереть! Что-нибудь выйдет; все какие-то старые, кислые, мне жаль даже, что Павлик уехал; я не знаю, чего я хочу, но я страшно расстроен и даже зол. Писал к «Весне», хуже первых двух, ничтожнее. Когда я одевался, пришел Волошин, чтобы ехать вместе, и всю дорогу толковал об оккультизме и Атлантиде, до того, что я чуть не засыпал. У Коммиссарж<евской> было устроено убранство Судейкиным очень хорошо. Я почти все время был с ним и с Феофилактовым и Нувель, т. к. Сомова аккапорировали^[195] Вилькина и разные другие дамы. Судейкин очень милый, ласковый и не трусливый. Между прочим, вдруг сообщил мне, что Н<иколай> Петров<ич> видел лицо, нанесшее рану Вальтеру Федоровичу. Трагедия была интересна, но скучновата для публичного чтения, притом Сологуб читал, как архиерей на 12<-ти> еванг<елиях>^{^{415}}<актова>, Судейкина и Нувель в понедельник. Завтра с Феофил<актовым> пойдем к Иванову. Я пел немного; кажется, Судейкину понравилось. Записался на абонемент, долго сидел, провожаемый художниками. Милый Сомов был какой-то усталый, скучный. Из новых были Верховский, Нувель, Сенилов, Вилькина и Венгеровы. От папирос у меня кружилась голова. А как же деньги! где они? какой ужас, теперь, когда идет какая-то весна. Блок передавал просьбу участвовать на каком-то грузинском вечере^{^{416}}. Слова Аничкова сбываются. Судейкин просил позволения сделать набросок для себя с меня. К сожалению, он здесь только до окончания постановки «Сестры Беатрисы»^{^{417}}. Впрочем, там видно будет. Знает ли он что-нибудь обо мне? вероятно. Очень жаль, что №№ «Весны» как-то меньше будто понравились, и просто все одни и те же песенки. Домой ехал под дождем; несмотря на Судейкина, что-то меня угнетает: безнадежное безденежье, какая-то холодность Сомова, persiflages de Renouveau, погода, гордость и отдаленность Брюсова — не знаю что. Спал тревожно, ворочаясь и просыпаясь.

Идет снег; целый день сидел дома, ходя по комнатам, думая о «Лете»^{^{418}}<актов> пришел поздно, играли, пили чай, он вел себя и разговаривал, будто был 100 лет знаком. Спрашивал его, можно ли посвятить «Весну» и т. д. Судейкину, который, по его словам, от меня без ума, готов заложить душу, хочет писать мой портрет. Едва можно верить таким счастливым вестям! Неужели такая неожиданная радость? У Ивановых был Чулков и Волошин в ряске, с красными четками на шее. Л<идия> Дм<итриевна> была у Городецкого, где были еще его брат и мать Ии^{^{419}}. Там был веселый говор, потом пришла Сабашникова и, удалясь туда же, стала танцовать вальс. Это имело вид демонстрации. К игре «Весны» выползла Л<идия> Дм<итриевна>, злющая-презлющая, Городецкий и Маргарита Вас<ильевна>. Потом вчетвером сидели до половины пятого. Феоф<илактов> говорил об искусстве, о Москве, об «Алекс<андрийских> песнях». Мне он показался особенно любезным с Сережей, делая ему разные авансы, приглашал в Москву приехать одному, что он имеет что-то сообщить ему конфиденциально и т. д. Об Нувеле отзывался сухо и скорее недружественно. Я его даже несколько ревновал к Сереже, хотя ведь меня он макротирует^[196] с Судейкиным. Была чудная ночь, когда мы возвращались, тихая, мягкая, снег лежал сугробами, звуки разносились очень внятно. «Крылья» Феофилактов возьмет с собою. Вяч<еслав> Ив<анович> предлагает мне написать реферат о «Весне», переведя из Medici, из Annunzio, и кончить своею «Весною», или об «Александрии». Как-то судьба все меня сталкивает с художниками.

Встал поздно. Зашел к Чичериным взять «La belle Hélène». Софья Вас<ильевна> едет в Дрезден завтра. Читал им «Весну», очень понравившуюся. У Ивановых были злы и подавленны; предлагали мне «Эме» издать под их фирмой, только чтобы их книги вышли раньше; если не очень долго, то не все ли мне равно, хотя «Ярь» мне совсем не нравится^{^{420}}<иным> за «Крыльями», они собирались ко мне, но их задержал Джунковский. Звали меня летом к себе в Крым гостить, были милы, но в больших дозах он довольно непереносен. Начал писать «Лето», изнывал, ожидая гостей. Наконец они пришли. Судейкин, Феофилактов, Нувель, Гофман, Городецкий. Судейкин делал набросок, портрет он будет писать без меня; очень черный еп face, за головой венок, в глубине 2 сер<ебряных> ангела^{^{421}}; говорил, что в субботу было подчеркнуто наше общество, его, Феофил<актова>, Нувеля и мое, что будто я и Вальт<ер> Фед<орович> имеем репутацию, что о нем носятся самые ужасные слухи, что он хочет ближе узнать мою музыку, чтобы меньше ее любить. Феоф<илактов> был скучный, вялый и молчаливый. Играли много; Феоф<илактов> и Судейкин оставались очень долго; последний все тащил первого уходить, а [второй] первый назло не уходил. Наконец, Судейкин сел в кресло и сказал: «Ну, я остаюсь на сколько тебе угодно и отвечаю правду на какие угодно вопросы, и первое, что я скажу, что я не знаю человека более талантливого, чем Мих<аил> Алекс<еевич>, и все время буду это говорить». Феоф<илактов>: «Ну, а любишь ты Мих<аила> Ал<ексеевича>?» — «Люблю». — «Как?» — «Как угодно». — «Всячески?» — «Всячески». — «А я, вы думаете, люблю Вас?» — «Любите». — «Отчего вы это думаете?» — «Я это чувствую». — «С каких пор?» — «С первой встречи». — «Вы знаете, что я вас не люблю, а влюблен в вас?» — «Знаю». — «Вас это не удивляет?» — «Нет, только я не думал, что вы будете говорить при Ник<олае> Петр<овиче>». — «Вам это неприятно?» — «О, нет». — «А если бы я не говорил?» — «Я бы сам Вам сказал». — «Первый?» — «Первый». — «И вам не жалко, что это сказал я?» — «Нет, я очень счастлив»^{^{422}}. Феофилактов слушал, слушал и наконец объявил, что давно так приятно не проводил времени, как сегодня, и что это приятнейший вечер в Петербурге для него. Вот странно! Номер с «Любовью этого лета» обещал устроить с рисунками Судейкина, которому обещал отдельный номер около этого времени^{^{423}}. Недурно для начала. Зовут в Москву. Гофман, кажется, очень проскучал, я с ним почти не говорил, не пришлось. Но «Весна» всем очень нравится.

«Черта»^{^{424}}. Написал письма Судейкину и Ремизовым, приглашая их на четверг^{^{425}}. Пришла неожиданно Екат<ерина> Апол<лоновна>, но я поехал все-таки к Сомову раньше ее ухода. Там были Званцевы, Анна Андреев<на>, Добужинские, Лебедевы и Нувель. Было довольно скучно. К<онстантин> А<ндреевич> мне сообщил последнюю новость, рассказанную ему Вилькиной, что Сомов отбил меня от Нувель. И вообще там много про меня говорили. Сомов ожидал, что я влюблюсь в Судейкина, и не упал в обморок, стал его хвалить, одобрять мой вкус, но все-таки показался обиженным. Втроем было мило болтать как прежде, хотя денег у меня и нет.

179) Извращенный развратник… ни тем, ни другим, даже не любопытствующим (франц.).

191) Связи, которая не может развязаться (франц.).

366) См. в письме к К. А. Сомову от этого числа: «Городецкий нашел, что со стрижеными усами у меня страшный вид, и все крестился левой рукою. Вяч<еслав> Ив<анович> нашел, что лучше, plus troublant; inquetisant <более волнующе; беспокойнее — > и пикантнее, но он комплиментарист. По-моему, лицо неприятное, м<ожет> б<ыть>, несколько отталкивающее, но страннее и интереснее, едва ли моложе» {ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 232. Л. 8 об.). В перечне гостей на этом вечере Сологуб отметил также В. И. Корехина и М. Н. Карвовскую и зафиксировал чтение стихов Я. Годиным, Вяч. Ивановым, Ю. Верховским, Кузминым, а также свое (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. Ед. хр. 81. Л. 51).

«новой» поэзии, в частности, к стихам Блока (См., например: ЛН. Т. 84. Кн. 1. М., 1973. С. 346, 351; Бунин И. А. Воспоминания. Париж, 1950. С. 43, 216; Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1967. Т. 8. С. 286, 297–298, 302–303).

368) Кондитерская «Berrin» («Берен») (владельцы С. Ф. Угрюмов и А. А. Бремер) находилась на ул. Гоголя (М. Морской), 8.

369) Музыкальное произведение «Echo de temps passé» «Эхо прошедшего времени»), вероятно, дало тему одноименной акварели Сомова (1903); (хранится в ПТ, репродукция в кн. Сомов. № 23). <Le jongleur de Notr’Dame»(«Жонглер Богородицы», 1900) — опера-миракль Ж. Массне.

370) «Знание» — издательство и книготорговое товарищество, существовавшее в Петербурге в 1898–1913 гг. В 1900 г. в «Знание» вступил М. Горький, вскоре ставший его идейным руководителем.

371) Ср. открытку В. А. Сенилова от этого числа Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 369).

372) См. письмо Брюсова от 1 октября 1906 г.: «От всей души приветствую Вашу „Любовь этого лета". Читал и перечитываю этот цикл Ваших стихов как близкую и давно любимую книгу. Как читатель, приношу Вам свою благодарность за эти 12 стихотворений. „Весы“ охотно напечатают „Любовь", но принужден поставить два условия: 1. Стихи эти появятся не ранее февральской книжки 1907 г. (но не позже мартовской), так как стихотворный материал для №№ 10–12 и для № 1 уже намечен. 2. Гонорар будет уплачен в том же размере, как за „Александрийские песни" (5 р. со страницы), так как „Весы" не могут оплачивать такие длинные произведения тем же гонораром, как отдельные стихотворения» (Cheron G. Letters of V. Ja. Brjusovto M. A. Kuzmin // WSA. Bd. 7. S. 72. Печ. с уточнениями по автографу: РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 675).

«башне» и о Кузмине он оставил краткие воспоминания (Гофман М. Л. Петербургские воспоминания // Новый журнал. 1955. № 43. С. 120–133; перепеч.: Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993).

374) См. в письме Кузмина от 5 (18) октября 1906 г.: «Я был несказанно обрадован Вашим сочувственным отношением к „Любви этого лета"; это — лучшая мне награда, за которую я Вам чрезвычайно благодарен. Радуюсь, что эти стихи увидят свет опять в „Весах", оба условия которых всецело мною предполагались и принимались заранее при посылке вещей» (РГБ. Ф. 386. Карт. 91. Ед. хр. 11. Л. 7).

375) «Argus de la presse» — французское бюро газетных вырезок.

376) Речь идет о рассказе С. Ауслендера «Бастилия взята!» (Корабли. М., 1907).

377) Имеются в виду воспитанники Пажеского корпуса.

378) «Пробуждение Флоры» — анакреонтический балет в одном действии (сценарий М. Петипа, Л. Иванова, муз. Р. Дриго). М. Фокин писал об этом балете: «О, как далеки были и Флора, и Аполлон от того мира античных богов, который уже ясно сложился в моем воображении!» (Фокин М. Против течения: Воспоминания балетмейстера. Л., 1981. С. 57).

«Выбором невесты». 1 июля 1907 г. Кузмин рассказывал: «К „Выбору невест" <…> я и не писал музыки. Это предполагалось набрать из готовых номеров старых балетов. Исполнители предполагались: Сабашникова (Пипет), Зиновьева-Аннибал (Гюльнара), Добужинский (Кадеди), Нувель (Мирлитон), Сомов и я (турки). Но потом это расстроилось» (Переписка с Мейерхольдом. С. 351–352).

380) Имеется в виду пьеса Ф. Сологуба «Дар мудрых пчел» (опубл.: Золотое руно. 1907. № 2–3).

381) «Σρος» («Эрос», 1906) — книга стихов Вяч. Иванова. О ее выходе в свет Кузмин записывает в дневнике 4 января 1907 г. Об «» см. примеч. 24, июнь 1906 г.

382) Имеется в виду рассказ С. Ауслендера «Записки Ганимеда» (см. примеч. 12, июль 1906 г.).

383) Приводим отрывок из этого письма: «Милый Аладин, не считайте это письмо за выражение каких-нибудь желаний, за ропот, за стремление к „grande passion" <„великой страсти" — франц.>, не утомительна ли хотя бы camaraderie amoreuse <любовное товарищество — франц.>? Мне довольно, если Вы позволяете, допускаете Вас любить, как я Вас теперь люблю, м<ожет> б<ыть>, иначе, чем любил Павлика, который так отошел, но не менее, если не больше. Да и есть ли одинаковое чувство?» (ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 232. Л. 13).

384) Первые строки (с перестановкой двух первых слов) стихотворения Кузмина из цикла «Любовь этого лета» С. 61).

385) «Cephae et Procris» («Цефап и Прокрис», 1775) — опера А. -Э. -М. Гретри.

386) Имеется в виду Елисавета-Шарлотта, герцогиня Орлеанская. Ее письма неоднократно издавались на французском и немецком языках.

«Журнал свободной мысли» «Перевал» выходил под редакцией С. А. Соколова (Сергея Кречетова) в 1906–1907 гг. В недатированном письме Н. П. Феофилактов писал Кузмину: «Я совершенно случайно узнал, что Вас хотят пригласить участвовать в новом журнале г. Соколова „Перевал". Понимая и ценя очень Вашу индивидуальность, и Ваш талант, я очень бы просил Вас не участвовать в этом журнале, потому что этот журнал социалистический и очень безвкусный и вульгарный. <…> Я думаю, что с моими словами будет вполне совершенно согласен Вальтер Федорович. Кстати, он, вероятно, приехал из Парижа. Я пленен Вашими Александрийскими Песнями и скоро начну оканчивать к ним рисунки» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 4488. Л. 2–2 об.). В тот же день Кузмин сообщил Сомову: «Сегодня получил несколько нелепое, но очень трогательное письмо от Феофилактова, где он просит меня не соглашаться на участие в новом журнале Грифа „Перевал", т. к. это журнал социалистический и безвкусный» (ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 232. Л. 15). Письмо Феофилактова было, по всей видимости, вызвано инспирациями Брюсова, опасавшегося встретить в «Перевале» серьезного конкурента своему изданию — «Весам». На приглашение сотрудничать в «Перевале» Кузмин откликнулся только летом 1907 г., напечатав в журнале несколько стихотворений и «Комедию об Алексее Человеке Божьем». Подробнее о журнале см.: Лавров. А. В. «Перевал» // Русская литература и журналистика начала XX века: 1905–1917. Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 174–190.

389) Речь идет о литературных вечерах в театре В. Ф. Коммиссаржевской в октябре 1906 г. (всего состоялось три вечера). Подробнее о них см. далее, а также: Дьяконов (Ставрогин) А. А. Александр Блок в театре Комиссаржевской // О Комиссаржевской: Забытое и новое. М., 1965. С. 81–116.

390) Речь идет о стихотворении Вяч. Иванова «Сирена» (Иванов. Т. II. С. 367).

392) Ср. в воспоминаниях В. П. Веригиной: «…Блок читал свою пьесу „Король на площади". <…> Поэт сидел за столом, голова его приходилась между двумя красными свечами. Лицо, не склоненное над рукописью, только опущенные глаза» (Блок в воспоминаниях. Т. 1. С. 412; ср. также: Блок. Т. 4. С. 574).

394) «На узелки» — способ бросать жребий (здесь — кому с кем рассаживаться на извозчике).

395) Ср. в начале рецензии М. А. Волошина на «Александрийские песни»: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет?", но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи". Без сомнения, он молод и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память» (Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. С. 471; впервые: Русь. 1906. 22 декабря).

«Дьявол» проводился журналом «Золотое руно» (условия были объявлены в № 5 за 1906 г. и повторены в №№ 6—10). Первой премией были отмечены рассказы Кузмина «Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютельмейер» и А. М. Ремизова «Чортик».

398) «Salon d’automne» (Осенний салон) — крупнейшая ежегодная парижская художественная выставка. В 1906 г. Сомов участвовал в устроенной С. П. Дягилевым выставке русского искусства в Осеннем салоне. См. его письмо к А. П. Остроумовой-Лебедевой от 17 августа 1906 г. (Сомов. С. –97).

399) Вероятно, имеются в виду рисунки Сомова для немецкого издания «Книги Маркизы» («Das Lesebush der Marquise»), вышедшей в мюнхенском издательстве «Hans von Weber». О них писал Сомов А. П. Остроумовой-Лебедевой 20 августа 1907 г.: «Мне жаль, что я не решусь показать Вам многое из оконченных рисунков, они сделаны для издания, которое не будет продаваться открыто и будет печататься в небольшом количестве экземпляров. <…> показать их Вам, „даме", было бы непростительно» (Сомов. С. 101). Подробнее см.: Бессмертных Л. В. Библиографическая заметка по поводу изданий «Книги Маркизы» К. Сомова // Эрос и порнография в русской культуре. М.: Ладомир, 1999. С. 396–402.

401) Кому принадлежат упомянутые Кузминым стихи «Товарищ рабочий, товарищ солдат…», прочитанные Городецким на митинге, неизвестно.

402) «Весна» — название первого раздела вокально-инструментального цикла Кузмина «Куранты любви» (М.: Скорпион, 1910).

«Ф. К. Сологуб приглашать будет, но ведь он свою эту драму будет читать в одну из суббот у Коммиссаржевской» (РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 3617. Л. 1). Кузмин отвечал ему: «…с восторгом приду к Вам в воскресенье, хотя и собирался к Сологубу. Константина Андреевича, которого сегодня увижу, буду просить еще со своей стороны пробыть с нами» (РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 133. Л. 1).

404) Речь идет о поездке на «субботу» в театре В. Ф. Коммиссаржевской.

405) Такое заглавие в первой публикации (Факелы. СПб., 1906. Кн. 1) имела кантата Вяч. Иванова «Огненосцы (Дифирамб)» (См.: Т. II. С. 239–243).

406) Ср. в воспоминаниях В. П. Веригиной: «Собрание было многолюдно. Все присутствующие читали свои стихи. Кузмин пел „Александрийские песни“. Вера Федоровна <Коммиссаржевская. — Н. Б., С. Ш.> пела и декламировала. <…> Был поставлен „Дифирамб" Вячеслава Иванова. Все наши актеры, скрытые занавесом, изображали хор. Я читала слова пифии. В промежутках между декламацией и пением весело болтали группами, завязывались знакомства» Т. 1. С. 411).

407) В этот день Сологуб читал (повторно) свою трагедию «Дар мудрых пчел», и Зиновьева-Аннибал действительно была на его «воскресенье» (см.: Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. С. 108). Иванов уже слушал это чтение 8 октября.

408) В недатированном письме к Блоку Т. Н. Гиппиус сообщала со слов своего соученика по Академии художеств В. В. Кузнецова: «Ученики Академии (некоторые) устраивают литературно-художественный журнал, где будут принимать участие молодые художники (Анисфельд, Милиоти, Павел Кузнецов и т. под.). И молодые поэты и писатели. Плененные Вашими произведениями — они намереваются просить Вас взять на себя редакторство литературным отделом» (РГАЛИ. –19; Суворова. С. 165).

409) Имеется в виду замысел издательства «Оры», выпустившего в 1908 г. книгу Кузмина «Комедии». Первоначально оно должно было называться «книгоиздательство „Трех"» (см. в письме Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к В. К. Шварсалон от 6 ноября (РГБ. Ф. 109. Карт. 24. Ед. хр. 23), позже название изменилось на «Становие» (см. запись от 15 ноября) потом — «Ярь» (запись от 19 ноября).

Забелина «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях». Книга была в библиотеке Кузмина (см. примеч. 5, январь 1906 г.).

411) С. П. Ремизова (урожд. Довгелло) происходила из польского княжеского рода.

412) Ресторан товарищества «О. », где в 1890—1900-е гг. любили собираться представители свободных профессий, артисты, художники, литераторы (Невский пр., 18). Позднее центр сбора литературно-художественной богемы Петербурга переместился в «Вену». На месте «Лейнера» открылся ресторан «Французский», который Кузмин называл «Амбер» (по имени владельца).

413) Ср.: «Изысканность модного костюма и европейской прически Николая Петровича Феофилактова странно противоречила его грубости в обращении и приемах» (Садовской Б. А. «Весы»: Воспоминания сотрудника / Публ. Р. Л. Щербакова// Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1993. Т. 13. С. 26).

414) Имеется в виду Большая Северная гостиница

415) Речь идет о 3-й «субботе» театра В. Ф. Коммиссаржевской, где Ф. Сологуб читал трагедию «Дар мудрых пчел». Этот вечер был описан Кузминым в повести «Картонный домик» в ироническом свете, на что Сологуб обиделся (см. запись от 4 сентября 1907 г.). Оформление вечера описано В. П. Веригиной: «Художника Н. Н. Сапунова попросили как-нибудь украсить нескладную длинную комнату с узкой эстрадой. Он удивил всех своей изобретательностью. Голубое ажурное полотно, напоминающее сети или, скорее, паутину, окутало сцену. Это была часть декораций для „Гедды Габлер". Невзрачная дешевая кушетка закрылась ковром. На покрытом сукном столе стояли свечи. Комната преобразилась» (Блок в воспоминаниях. Т. 1. С. 410–411; разноречие в именах художников объяснить затрудняемся).

416) Вечер в пользу недостаточных студентов-грузин. Участвовать в вечере Блок приглашал также Г. И. Чулкова (см.: Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 131; С. 166).

417) «Сестра Беатриса» (1900) — драма М. Метерлинка, премьера которой прошла в Драматическом театре В. Ф. Коммиссаржевской 22 ноября 1906 г. (режиссер — В. Э. Мейерхольд, декорации С. Ю. Судейкина).

418) Имеется в виду вторая часть цикла «Куранты любви».

419) — дочь С. М. Городецкого (см. примеч. 14, сентябрь 1906 г.).

420) «Ярь» — первый стихотворный сборник С. Городецкого (на титуле 1907 г.; вышел в конце 1906 г.). Был издан не в «Орах», где планировался (вероятно, из-за расхождения Городецкого с Вяч. Ивановым), а в «Кружке молодых». План издать «Эме Лебефа» (после «Эроса», «Тридцати трех уродов», остающейся нам не известной книги Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Тени сна» и «Яри») осуществлен не был. О наиболее ранних планах издательства см. информацию в письме Л. Д. Зиновьевой-Аннибал к В. К. Шварсалон от 6 ноября (РГБ. Ф. 109. Карт. 24. Ед. хр. 24).

421) Ср. стихотворение Кузмина «Мой портрет» (из цикла «Прерванная повесть»):

Глаза глядят, одной мечтой плененны,

Венок за головой, открыты губы,
Два ангела напрасных за спиной.

422) Этот диалог (в других обстоятельствах) воспроизведен Кузминым в повести «Картонный домик».

423) С. Ю. Судейкин действительно оформлял номер «Весов» (1907. № 3), где был опубликован цикл «Любовь этого лета».

424) Имеется в виду рассказ «Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель Майер», посланный на конкурс «Золотого руна» на тему «Дьявол» (см. запись от 16 октября и примеч. 31, а также примеч. 44, ноябрь 1906 г.).

«Дорогие друзья мои, Серафима Павловна и Алексей Михайлович, не будете ли Вы свободны прийти ко мне в четверг вечером? Будут Волошины, Константин Андреевич и московские мои приятели Судейкин и Феофилактов, м<ожет> б<ыть>, еще кто-нибудь. Буду очень счастлив видеть Вас у себя» (РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 133. Л. 2).