Кузмин. Дневник 1905-1907 гг.
1906. Сентябрь

Сентябрь

1_____

Утром писал; ходил к Казакову и к Черепенникову. Оказывается, Броскин не хотел верить, что я приехал и он меня не видел, Футин сказал: «Мы много смеялись такой его уверенности в Вашей преданности». Обедали рано. Кузнецов обманул или опоздал, но во всяком случае его не было; был один Renouveau, кислый, не знающий, ехать ему или нет; посидел не очень долго, пил чай. Я играл романсы Debussy и наигрывал «Узнаём коней ретивых». Сережа пошел узнать репертуар. Пришел Глеб Верховский узнавать от меня об своих родных: вот чудак. И сидел долго уже при Павлике, насилу мы дождались его ухода. Кроме того, что он долго сидел и не пьет, — он ничего, передавал мне сплетни обо мне, о моей дружбе с Сомовым и Нувель, о намерении выкрасить волосы в рыжую краску и каких-то эскападах и т. п. Павлик не стеснялся; м<ожет> б<ыть>, он немного подпил, но торопился опять на дежурство; я, наконец, перестану верить в эти дежурства. Звал меня завтра к себе в 3 ч.: вот и увижу его «порог». Мне было очень грустно, что не пришел Кузнецов и Сомов, но вечер несколько меня развеселил. Павлик говорил, что Шурочка вернулся из-за границы; в театре вчера он не был, я почти уверен, что у него есть другие приключения, только почему он их не рассказывает?

2_____

Чудный день. Ходил на почту. Там заказные письма принимает прелестный чиновник, нужно чаще посылать заказную корреспонденцию. Заходил к Казакову и к Макарову говорить об иконах; проехал к Павлику; он дома, только что встал с головной болью, в туфлях и рубашке. Маленькая комната; на окне, выходящем в сад, цветы: чайная роза, бегония, герань; над комодом карточки: он в детстве, товарищи, Давид М<икел>анжело и открытка с Dominiqu’ом. Везде платья, галстухи, рубашки. Он сходил за вином и сыром, держался хозяином, оставлял обедать; при мне пришли от прачки со счетом, и Павлик держался как большой мол<о-дой> человек. Его брат, 29 л<ет>, живет в Москве с мальчиком, другой, 19 л<ет>, тоже грамотный, только младший, — нет. Несмотря на мое абсолютное безденежье, на свою головную боль, он был очень нежен. Я перечитывал свои летние письма, трогательные литании. Получил телеграмму от Юши: «Quelle adresse?»^{335}. Слава Создателю! После обеда пошел к Чичерину, вышли с Варей и Сережей и дружественно беседовали. Чичерин играл «Май<скую> ночь»^{336} своей жене, которая вязала шерстяное одеяло. При мне обедали. Заехал к Ивановым; Диотима была одна, Городецкий уезжает, Эль-Руми завтракает у Аничкова. Потом пришел и он; у Аничкова, где были Щеголев, Анд<рей> Белый, Куприн, все дебатировали вопрос о пэдерастии. «Это в воздухе», — заметила Диотима, которая была сегодня у Сомова. Играл «Richard Coeur de Lion»^{337}. Павлик, хотевший, м<ожет> б<ыть>, прийти часов в 10, не пришел; завтра обещал непременно в 8 ч. Завтра поеду к Сологубу. Вечером прочитал Варе «Вступление к дневнику», не очень ее удивившее. Дождался Сережи, бывшего у Лазаревского.

3_____

Утром был рано разбужен вознею детей, ходил на телеграф, послал Юше телеграмму, м<ожет> б<ыть>, в четверг можно рассчитывать. Поехали в Удельную; чудный осенний день; были Кудрявцевы, Лена и Тоня; об деле тетя не очень-то хлопочет и отвечает обиженно-жалобно. Бродили по лесу на Поклонную гору, мне пришла мысль комедии, вроде «Предосторожности», кажется, может выйти. Варя почувствовала себя нездоровой и дома легла, в театр не пошла и отдала билет Сереже. Павлик не идет, не знаю, не опоздаю ли к [Ивано] Сологубу. Павлик так и не пришел, у Ивановых был скучнейший Туган-Барановский; выехали около 11-ти; у Сологуба читал стихи Белый, Пяст и сам Сологуб. Белый сам по себе мне очень не понравился, на редкость; были Ремизов, Чулков, Волынский, Пяст и др. Сологуб все ежился и хотел говорить неприятные вещи, внизу сыграли мое «Пришел, пришел издалека». Наверху я читал новые стихи^{338}. Не знаю, понравилось ли. Вяч<еслав> Ив<анович> уверяет, что Сологубу понравилось. Павлика не было, а он обещал наверное; меня не измена его огорчила бы, а небрежность и просто-напросто то, что он не пришел ко мне. Вечером читал Пушкина. Как macabre^[150] стихи Белого; эти последние лучши <так!>, чем я встречал его до сих пор.

4_____

Очень огорчен, что так давно не видал Павлика; днем заходил к Казакову, но ничего толкового не узнал; болела слегка голова. Утром получил письмо от Брюсова, из которого узнал, что Сережа свои «Записки Ганимеда» послал в «Весы», и теперь Вал<ерий> Яковл<евич>, находя почему-то большое сходство во внешних приемах письма, спрашивает, не неприятно ли мне будет помещение этой вещи, не я ли ее автор и т. п.^{339} Меня очень расстроили и сам Сережин поступок, и его скрытничанье, и возможное неудовольствие Ивановых. Брал ванну; у Сережи был Козлов, потом Тамамшев, от Сиверс приглашение на имянины, зовут и меня тоже. Решили пойти к Ивановым раньше, чтобы рассказать историю «Записок Ганимеда». Они казались несколько froissés^[151] Аничков, Шестов, Гржебин и др. Раньше был матрос от Тернавцева, русский, бывший в Америке, Англии, Вест-Индии, говорящий по английски, рассказывавший, как представляют Нептуна при прохождении экватора и т. п. Лидия Дмитр<иевна> угощала его вином, и он сидел и вежливо беседовал. Аничков был очень доволен моей музыкой. Мне не было скучно.

5_____

Утром письмо от Павлика, милое, но несколько развязное; оказывается, субботу и воскрес<енье> был нездоров, а эти 2 дня — дежурный. Пошел на почту отправлять письмо Брюсову^{340}, в парикмахерскую и к Вальтер Федоровичу. Сомов был уже там; он советует взять Сереже рукопись обратно. Читал дневник Renouveau и играл свой менуэт. Возможно, что «Предосторожность» поставят на «В<ечерах> совр<еменной> м<узыки>» с моими другими вещами в виде закрытого вечера; говорят, что Феофилактов задумал к моим «Ал<ександрийским> п<есням>» такую порнографию, что Поляков собирается раньше представления в цензуру [попытать] разослать по знакомым, боясь конфискации. Уговорились в пятницу к Иван<овым> обедать, а в четверг Сомов придет ко мне. Я был так рад его видеть, будто я не видал его с месяц. Пошли вместе пешком по Морской до Юргенсона, где он хотел купить Оленина^{341}. Было странно сидеть целый вечер дома, хотя и пришел Тамамшев. Много пел, но было скучновато. Вечером приехал [из деревни] зять и пошел на имянины Сиверс, где была Варя. Сережа, получив не очень большую головомойку от Диотимы, теперь кажется почти доволен заваренной им кашей. Ужасно скучаю о Павлике. Измена [elle n’est pas encore^[152]] еще не [si proche^[153]] еще не близка.

6_____

Утром по телефону говорил с Павликом, условились встретиться в Таврическом. Занес письмо с извещением нашего прихода в пятницу к Ивановым. Зашел: они были очень душевны, рассказывали о Мирэ. Действительно, несчастная женщина, и жаль, что нет таких учреждений; по-моему, ей надо бы обратиться к entremetteuse или съездить, как купчихи, в баню, но это, конечно, ее спугнет, и напрасно, потому что трудно избегнуть внешнего вида вульгаризации^{342}. Играл музыку маленькой дочери Ивановых^{343} на Царскосельское отделение банка. Хотел его вечером же учесть у Тихомирова, но хозяина не было, и служащие, не зная меня лично, не взялись. Переписывал стихи Брюсову^{344}, Сережа говорил о планах будущих рассказов, он хочет писать из времен революции. Это смешно совпадает и в Риме и в XVIII siècle, хотя, конечно, это просто случайность. Мне вдруг пришло в голову, не может ли быть Кондратьев, про которого говорят, будто он в связи с Сологубом, быть моим товарищем по гимназии, первым любовником? Но нет, этот, наверно, гораздо моложе, хотя я как-то года три тому назад встретил, не кланяясь, своего приятеля ужасно моложавым и гораздо более прелестным, чем он был в гимназии. И тоже А. Кондратьев. Часов около 10<-ти> пошел в Тавриду, Павлик пришел минут через 15; при малолюдстве публики еще более бросалось в глаза обилие теток^{345}; все были налицо, и мы прошлись несколько раз под всеми взглядами, утверждая нашу любовь продолжающейся. Поехали в «Москву». Павлик, желая экономить, спросил Löwenbrau, от которого у меня только болит голова, и осетрину, от которой при головной боли тошно. Потом он был у меня.

7_____

Утром поехал было в Царское, но раздумал и послал за деньгами посыльного. Дома занимался немного музыкой; когда принесли деньги, я съездил к Черепенникову, отдал зятю и сестре, покупал башмаки и заказывал пальто. Сомов пришел поздно, подарил мне новеллы Casti, играли «Richard C<oeur> d<e> L<ion>», читали «Эме Leboeuf» и дневник и долго отлично болтали. Конст<антин> Андр<еевич> никогда не был так откровенен и так дорог и близок мне. Действительно, этот год принес нам всем огромное сближение и разнообразие. Павлика не было, м<ожет> б<ыть>, он стеснил бы Сомова, но тогда, значит, он приедет завтра, и нужно будет торопиться домой.

Ходил гулять после завтрака, на обратном пути зашел к букинисту, где видел «Joseph»^{346} и нашел там несколько опер Россини, которые и купил. Приходил ко мне Иов торговать иконы, условились, что он придет в начале будущей недели. Играл «L’Inganno felice»^{347}, очень свежо. У Ивановых была мать дочери Городецкого^{348}, который от Лемана пропал, и все в тревоге. В комнатах был чад, и я дожидался в столовой, смотря на садящееся солнце, отражавшееся в пруду уже зарею сквозь деревья. Пришел Сомов, приехал младший брат Городецкого, имеющий сходство, но очень далекое и ухудшенное, с Серг<еем> Митр<офановичем>; потом он и дама ушли. Диотима показывала нам новые материи на хитоны^{349}«Эме Лебеф». От ушедшей дамы записка, не может ли она прийти вечером, опять пришел брат Городецкого. Мы играли и пели. Л<идия> Дм<итриевна> жаловалась на обилие трагедий вокруг, но, по-моему, это драматизация положений, а не трагедия, хотя не мне бы это говорить. Дома был Ступинский, Павлик приехал очень скоро, выпил чаю и предложил прокатиться; проехались по Невскому, Морской, затем в «Москву», где ужинали и пили мозельвейн. Ночевал он у меня до утра. Может быть, он меня и любит. Читал новеллы Casti; старые сюжеты, разбавленные болтливыми стихами, un peu fade^[154], но очаровательными, вроде Пушкина.

9_____

Ездил стричься, заносил письмо на почту, купил шляпу, играл Rossini («Cenerentola»^{350}, очень свежо), думал о Павлике, о завтрашнем дне, об Эме Лебеф, об «Аркадии», об театрах, об деньгах. Отсутствие их лишает свободы. Павлик попросил у меня «Весы», где мои стихи, — меня это очень тронуло. Пальто не готово, и к Варваре Павловне поехал еще в поддевке. На извозчиках я готов когда угодно и куда угодно ехать, пешком идти тоже (м<ожет> б<ыть>, еще лучше), только не в грязь и не в дождик, но я не могу плестись по конкам. В одном доме была ярко освещена зала, будто для гостей, и никого не было еще приехавших; некоторые передние напоминают «Пиковую даму». У Кузминых приятная квартира, окна низко (как приятно окна во втором, высоком первом этаже, не отделенные от людей, — там никогда не может быть такой тоски, как в отвлеченно-высоких, заброшенно-возвышенных, далеких окнах 6<-х> этажей с видом на даль). Там были гости, человек 5, читали вслух «К звездам»^{351} опомнился.

10_____

С утра был дождь, но потом понемногу прошел; принесли пальто от портного. Я воображал себе ряд приятностей: встречи с Павликом в Летнем саду, обед с ним, он у меня, вместе закрываем Тавриду, ужин и ко мне. В Летнем саду было много знакомых лиц, но Павлика не было; я и ходил, и сидел, — ничего не выходило. Заря была ярко-палевая под тучами, масса желтых листьев, скоро стало темнеть; я в ужасном горе; когда было уже так темно, что почти нельзя было отличить мужчин от женщин и были уже выходные звонки, в 7 часов поехал к Павлику. Хозяйка была одна, узнала меня и, сказав, что он ушел в час (в час!), пустила в его комнату, чтобы я написал несколько сердитых слов. Только теперь я вижу, как я люблю его, как ревную, как все было бы лишено всякого смысла, если бы не существовал и мне не принадлежал хотя бы кусочком Павлик. Дома швейцар сказал, что у меня никого не было. Идти ли одному закрывать Таврический, ждать ли его? Как все мне кажется немилым — что идти куда-нибудь! что Эме Лебеф, что «Весы», что жить дрожа об деньгах, когда Павлика со мною нет?! Я прямо плакал, так мне было печально. Если я его вечером не увижу, я не буду ничего писать, ни завтра, ни послезавтра, покуда его не увижу. Я не люблю его, я влюблен в него, как никогда, как кошка, и я плачу от любви, ревности и злости. В саду я его не видел, хотя был там до самого закрытия. Мне не особенно было скучно ждать, я только пришел в отчаянье, когда убедился, что его уже наверное не будет. Видел Вячеслава с барышнями, но я вижу, что мне никто не мил, кроме Павлика. Я все больше и больше кажусь себе заброшенным всеми. Ночь была ясная.

11_____

Послал с посыльным письмо Павлику, купил туберозу и colchiques d’automne^[155]<-ти> ч., не предупредил меня, проиграл все свои деньги, обедал у товарища и вернулся домой в 8 час., но в таком состоянии, что уже никуда не мог ехать. Пришел в 8-м часу, сердитый и обиженный на мое письмо. Когда я рассказал ему, что с досады я вчера тоже все свои деньги спустил у Александра, думая, что Павлик на меня наплевал, он пришел в страшное негодование. Не знаю, жалость ли о деньгах, которые я мог бы дать ему, самолюбие ли, ревность ли — руководило им больше, но, одним словом, это была форменная сцена. Предложив раньше сделать, как он выразился, «маленькую fatalité»^[156], которая, однако, вышла далеко не маленькой, мы поехали теперь уже в «Вену»^{352}. Он находит, что штатское мне идет, и будто я кажусь моложе, м<ожет> б<ыть>, и врет, конечно^{353}. Не хотел, чтобы я его провожал, и сам меня проводил до угла Лит<ейного> и Невс<кого>. Мне ужасно странны указания на холодность Павлика моих друзей, т. к. всегда я имею подлинные и невозможные для подделки доказательства его сочувствия.

12_____

голова, что не пошел к Макарову, а поехал домой, где лег спать. После обеда несколько стало лучше, писал «Эме Лебеф», брал ванну, играл «Manon»; вечером был Ступинский, и мы играли в карты. Ах, если бы Павлику хотя бы отчасти были доступны волшебные сады искусств, как мы бы бродили в них до того, что заблудились бы, потерялись бы. Как я давно не видел Сомова!

13_____

Был счастлив встать со свежей головой; поехал к Иову и Мирону. Иов хотел сегодня же прийти за 2-мя иконами, завтра придут посмотреть остальные. Когда я вернулся, у нас был Лазаревский, вскоре пришел Иов; когда снимали Спаса, Макаров заметил у меня на плече живую бабочку-многоцветницу. Откуда она попала? На меня напал страх: м<ожет> б<ыть>, это гадко, что я продаю иконы, но иначе я не могу. И это лучше для Вас, святые, вы будете видеть молящиеся лица, слышать ирмосы, а тут что вы слышите, что вы видите? Оставлю милого Эммануила, он мне поможет! Прислали «Весы» — всё Феофилактова, но почти ничего хорошего^{354}. Швейцар сказал, что Павлик телефонировал, что будет завтра в 3 часа. Это не особенно м<ожет> б<ыть> кстати, ввиду того что денег у меня очень мало, но все-таки будут; видеть его, может быть гулять, обедать с ним. Какое чудо! Бабочка живет у меня, ползает по полу, по окну, где солнце, по цветам. Вечером были большие звезды; Тавр<ический> сад будто что-то восточное. У Ивановых был Аничков. Переменой костюма не слишком были недовольны. Аничков начал «отгадывать меня», все шло довольно правдоподобно, пока дело не дошло до женщины. Пел старых французов. Сомов был у них в воскресенье.

14_____

я продаю, служу ли, женат ли и т. п., соображали, куда повесят, будто уже купленное, и, дав половину просимой цены, ушли, не торгуясь. Я был будто оплеванный. Приехал Павлик, милый, нежный, длинный. Поиграли «Consolati», «Erlkönig» и т. п. Часов в 6 поехали обедать в «Вену». У Павлика там были кое-какие знакомые, с которыми он кланялся. За соседним столом сидел одиноко какой-то студент, посадив меня спиной к которому Павлик начал делать глазки. Я неудачно ревновал; было очень весело, так много народа, светло, Павлик, вино. Провожал меня до Аничкова моста. Пошли с Сережей к Ивановым, где были уже Аничков и Косоротов, имеющий прочитать 2 последних акта своей новой драмы «Чудо»^{355}. Оказалось неожиданно хорошо, иногда бессознательная необыкновенная трагическая сила, страшная сцена с вампиром. Если бы любимый умер и мог бы наслаждаться, я бы согласился, пожалуй, будь это вампир. Пришел Юраша Верховский, милый Сомов и, наконец, Городецкий; сидели долго, было очень славно.

15_____

Утром опять ездил к Макарову и Большакову хлопотать об иконах, все просят подождать; был у Казакова, он во Пскове, половина магазина отгорожена для торговли парчой. Дома писал «Эме Лебеф». Пошли к Чичериным, где обедали и читали свои вещи. Читая «Эме», я заметил, что, независимо от художественных достоинств и развращающего характера, все мои писанья имеют смысл, как занятное, легкое, слегка скандальное чтение, amusement^[157]. Торопились домой; чудные звезды; Павлик выходил из крыльца, когда мы подъехали. Сомов был уже в столовой, где сестра занимала его, браня «Крылья», и сидел зять с головной болью. Перешли ко мне, читали «Эме», Павлик все целовался с Сомовым, пили смесь мадеры с Cassis, потом пели немного. Перешли снова ко мне в комнату, чтобы читать дневник; нежности моих гостей всё продолжались. Сомов собрался уходить, Павлик решил остаться; Конст<антину> Андр<еевичу> уходить не хотелось, он долго целовался со мной, прощаясь, делаясь все томнее, пока я не предложил ему остаться с нами. Мы сели на постель, и Сомов начал без слов снимать мой пиджак. Сначала Павлик был будто несколько забыт Сомовым, который занялся мною, но потом, напротив, я почти ревновал своего нежного друга к другому; и мы с двух сторон любовались прекрасным созданием, и я целовал Павлика, как плащаницу. Потом он соскочил одеваться, мы же еще побыли вдвоем. Сомов gardait toujours sa camisole^[158] <нрзб>. Провожал их донизу. Вот непредвиденный случай. Я спрашивал у К<онстантина> А<ндреевича>: «Неужели наша жизнь не останется для потомства?» — «Если эти ужасные дневники сохранятся — конечно, останется; в следующую эпоху мы будем рассматриваемы как маркизы de Сад». Сегодня я понял важность нашего искусства и нашей жизни.

16_____

Опять заходил к Мирону и Иову, в парикмахерскую, где меня учили делать новую прическу, за билетами в театр и к Павлику. «Как нежно вы вчера целовались с Сомовым, необыкновенно, он мог подумать, что вы в него влюблены ужасно». — «Что ж, я его и правду очень люблю — и вы разве не целовались с ним?» — «Это другое дело, ты на меня не должен сердиться, а я на тебя могу». Павлик одевался ехать в гости, предложил раздеться, я все боялся, что в незапертую дверь войдет хозяйка; Павлик остерегался говорить компрометир<ующие> вещи, вроде: «Дай полотенце», «Ты готов?»; штору спустили. Павлик был очень добродушен, прост и нежен, несколько опечален, кажется, все-таки моею нежностью к Сомову, мне эта тень ревности была очень ценна. Проводил меня до Марсова поля. После обеда пошел с Сережей в Публичную Биб<лиотеку>, записался, заказал книги, читал «Rev<ue> d<e> 2 mondes»^{356}<ым>, где была уже Варя; у них уютно и довольно славно; была тетя. Возвращаться было при луне, и опять, как прошлый год, как всегда, захотелось колобродить: теперь есть с кем. Вернувшись, долго спорили о литературе, и, уйдя, я еще долго слышал взволнованные голоса Вари и Сережи. Мне их очень жалко.

17_____

Утром поджидал за иконами. Иов пришел и сказал, что никакого «резона» не добился. Попросил у сестры; день ветреный, морозный и очень ясный; до Летнего сада ехал со мной Сережа, не хотевший зайти, т. к. был в теплом пальто Прок<опия> Степ<ановича>. Была масса народа; пройдя раза 3, я сел; Павлик пришел с другой стороны, говорит, что тоже делал тура два; он был с поднятым воротником, покрасневшим носом, un peu fripé^[159]. Видели Путца, он раскланялся, мило улыбаясь, жалко, что беззубый. Поехали в «Вену»; рядом с нами сидели Люба Никитина с мужем и братом и еще дама с мужем; я не кланялся. Павлик рассказывал прошлые свои победы, спорил и сердился изо всяких пустяков, был раздражителен и неприятен. Таким же продолжал быть и в театре, и после него; его сердило все: и моя прическа, и мои вопросы, и мой галстух, и мои замечания, и что указал, какие звезды и как красива Мойка, и зачем мы идем по Прачешному, а не по Вознесенскому. Я решительно не знал, что делать; теперь это обычное со мной настроение, и он, не ставя меня в грош, сердится Бог знает на что, что я не богат, что ли? Мне все это очень обидно и, конечно, не увеличивает моей любви, лишая ее легкости и веселости. Сегодня он так меня донял^[160], что я был рад, как спасенью, Сомову, которого мы встретили в передней и виделись в антрактах. Балет был очарователен и по сюжету, и по постановке. После третьего дня я был тем более рад видеть Сомова, хотя, конечно, он на все это, вероятно, смотрит как на непредвиденный казус. Он зовет в четверг и просил раньше не читать Ивановым «Эме Лебеф», что меня очень тронуло. Павлик мне показывал какого-то графа (совсем небогатого) с молодым человеком, с которым он живет; таких menage<s>^[161] <говорил,> что скоро служба его кончится, т. к. заказ от казны, от которой он поставлен, кончается, что не знает, как найти место, как устроиться, что ему немного надо, что он на 30 р. мог бы жить. Чтобы облегчить ему сказать то, что горело у него на губах, я сказал: «Если бы я был богаче, согласились бы вы жить со мной?» — «Я бы и без больших денег бы согласился». У Павлика текли слезы, м<ожет> б<ыть>, от ветра, но момент для такого вопроса после взаимных раздражений был не из удачных. Я без гроша, и вижу, что, даже продав иконы, деньги сейчас же должны быть отданы. Мне ничто, кажется, не поможет; я, конечно, был бы рад иметь всегда Павлика при себе, иметь collage, но его отношение и обращение со мной мне совсем не нравится, грозит вечными ссорами, вечно без денег оба, одному же все ничего^[162], но тут может быть и другое с моей стороны, о чем я не должен думать, т. к. это может грозить если не огромным счастьем, то большим горем. Возвращался от Павлика пешком, будучи без гроша, погода была чудная, без ветра, тепло, и всю длинную дорогу я как-то сладко мечтал, будто перед какой-то влюбленностью; Петербург был как Венеция; Италия меня привлекла бы ужасно. И «Эме Лебеф», и все писанья, — если бы не мысли о деньгах. С ними я как окрыленный. Завтра придет Павлик вечером, а летом он был легкий, веселый, любезный, как и теперь с другими, а теперь он не то сердится, не то стыдится меня [перед другими], скучен и делает истории из-за всяких пустяков.

18_____

Сегодня Сережино рожденье. К обеду приехала бабушка. Ходил снова к Иову, но ни его, ни Мирона не было, и лавки были на замках; прошел к Казакову, но на того нет никакой надежды. Играл Россини; пришел Павлик, сначала объяснялись, была сцена, потом он лег, жалуясь на головную боль, я подсел к нему, и было что было. Сегодня Павлик был очень интересен и такой бедный, обиженный, но нужно же ему сказать раньше, что неизбежно должно случиться. Тетя сказала, что волосы нужно прикреплять вишневым клеем. Чудная луна. Как долго еще не увижу К<онстантина> Андреевича!

19_____

— все на одну колодку шиты. Вечером был дома, пришел Тамамшев, Варя была у Крапивиных, Сереже прислали корректуры, я писал «Эме». Приехал Павлик, старался быть веселым, все хвалил, такой быстрый volte face^[163], не без влияния вчерашней сцены, может быть, un peu factice^[164], но приятен. Потом я узнал, что, м<ожет> б<ыть>, его любезность сегодня имела и другие цели. Одним словом, он был — одна любовь, нежность, веселость. У меня все подушки пропахли его фиксатуаром, и это держит меня в плену. И Павлик плетет сети все больше и больше, чтобы, привыкши, я был крепко связан. Это и сладко, и страшно, не думаю, что опасно, но может быть и неприятным. Он предлагал субботу всю с ним, как же Верховские? я не могу бросать знакомых из-за своей любви. Поехали в «Вену», встретили сестер Тамамшевых с Рукавишниковой, и потом, вдруг, неожиданно, непредвиденно, пришел сам Сомов, очевидно, после эскапады. Павлик дал мне письмо, где просит денег, где же мне их достать? Провожал меня до Знаменской. Ольга Петровна говорила, что меня видели в «Вене», видели меня там и Тамамшевы, в воскресенье же.

20_____

Был у Иова, тот сказал, что потому не зашел вчера, что у него был старик, обещавший прислать в тот же день; хотел опять сходить к ним вечером и добиться «резону», однако и этот вечер никого не было. Принесли белье, я обещал заплатить в пятницу утром, а вдруг и к тому времени не будет, как теперь, ни гроша; у меня осталось 10 коп., которые я и отдал ивановскому швейцару^{357}«Эме», желая кончить, но у меня нет достаточно бумаги и просто-напросто не на что купить таковую. Сережа, чтобы закрыть прыщик, сделал начесы на виски, вроде моих; я ему для рассказа написал стишки^{358}. У Ивановых были, кроме Сомова, Волошин, Косоротов и Леман; Волошин читал стихи и толковал об оккультизме, читали стихи Вяч<еслав> Ив<анович>, Городецкий и я; Городецкий читал свой водевиль с пародиями стихов Иванова, Бунина и своих — очень забавно^{359}. Волошин нашел какую-то общность моей поэзии с Сомовым, что мне было очень ценно, хотя последний и отрекался из всех сил. Завтра едва не расстроилось из-за Диотимы, уезжающей к сыну в Юрьев^{360}, но потом все уладилось, кажется. Конст<антин> Андр<еевич> звал меня раньше на час других. Ах, если бы не деньги, не долги бы всем, я был бы окрылен. Для Павлика опасны мечты о совместной жизни, в таких отношениях, без общности интересов и развития, это часто начало конца. Во всяком случае, мне кажется, цикл «любви этого лета» замкнулся. Весь вечер был дождь. Как мне быть, не знаю решительно. В воскресенье Сомов не идет на балет. Волошин мне показался дешеват, хотя очень симпатичен, похож на Юрашу Верховского.

21_____

не будет ли денег к середине октября; как делаться? Павлик телефонировал, что придет в 9 часов, он же знал, что я буду у Сомова! Оставил ему записку у швейцара. Как-то потеряло значительную часть смысла, что он может быть у меня. Заезжал к парикмахеру; при помощи Longraine и щипцов прическу мне устроили. Сомов играл Pierné в халате поверх сюртука. У них чудные комнаты, особенно Константина Андреевича. Сине-зеленые стены, канал в окна, веселый парад статуеток на шкафике, шаль с розами, брошенная небрежно на небольшой диван, печи, топящиеся в спальне, — все было восхитительно. Теперь я почему-то более смею смотреть на К<онстантина> А<ндреевича> так, как хочу, хотя меня еще очень удерживает его подозрительность и неверие в возможность влюбленности в него. Пели Pierné, общие французские места, но красиво отделано. Я думаю все-таки, что Сомов, последний раз возбужденный Павликом, обратил случайно это на меня, находящегося тут. Я же могу влюбиться в него самым простым образом, если уже не сделал этого. C’est une enormité^[165], конечно, но что же делать? Я и тут боюсь Renouveau. Пришли Ивановы, Городецкий и Сережа. Скульптура К<онстантина> А<ндреевича> восхитительна, не знаю, не лучше ли даже его живописи. Андрей Иванович был мило ворчлив; читал я «Эме Лебеф». Возвращались втроем с Диотимой и Сережей, т. к. Городецкий не хотел ехать втроем, а Вяч<еслав> Ив<анович> не хотел без Городецкого; была чудная восточная звездная ночь. Павлик был у меня, Антон ему письма не передал; он ждал полчаса и, оставив записку, ушел, обещая прийти завтра и прося телефонировать ему в 10 час.

22_____

Утром писал дневник, письма, читал Casti; гулял немножко; я очень уныл от перспектив безденежья. Мои писанья что-то никуда не идут. Почти целый день дома; часов в 9 пришел Павлик, несмотря на безденежье веселый и милый, говорил, что думает, что я его скоро брошу, что я делаю такие намеки, бедный и нежный, прискакавший ко мне на последние деньги. Но кажется, несмотря на жалость, на очаровательное, длинное, гибкое, нежное и тонкое тело, на нос, рот и нежность, что «прошло его лето»^{361}. Пока он спал, я писал «Эме Лебеф». Неужели до вторника не увижу Сомова?

Утром ходил далеко гулять по Невскому до Адмиралтейства. Недалеко от Кнопа^{362} встретил какого-то почтового чиновника с прелестными глазами, который, сделав убийственные глазки, оборачивался раза три на меня, стоявшего у окна, но я тотчас за ним не пошел, а когда пошел, то уже потерял его из виду. Брал ванну; приезжал Эбштейн спрашивать, что подарить Сереже к имянинам. Вечером был у Верховских, там были также Каратыгины; ничего особенного; возвращаться было чудно при луне и ярчайших звездах. Не хватало около на извозчике Павлика. Мои подушки пропахли его фиксатуаром, и это держит меня в плену.

24_____

Встал рано, ожидая старика; он пришел с Иовом, взял иконы, но денег отдал всего треть; какой ужас. Торопился завтракать, чтобы отвезти вовремя Павлику деньги, пил у него кофе, он благодарил меня, строил планы, где мы могли бы дешево жить, далекий от мысли, что это начало конца. Заезжал к Верхов<ским> за оставленными там нотами. Был чудный день. Приехали домой; даже тело Павлика мне сегодня показалось грубее; попели и поехали в Летний сад; масса лиц, почти ни одного интересного; были Путц, Юсин; Сомов не пришел, чем я был крайне огорчен. Поехали в «Вену» обедать. Павлик проводил меня до Екатерининской, обещал прийти во вторник. Я был несколько осовелый от нежностей и вина и, придя домой, лег спать до чая, потом играл «Кармен», не поехавши к Сологубу. Я чем-то очень недоволен сегодня, безнадежным безденежьем, тем, что не видел Сомова и что не поехал к Сологубу. Я страшно боюсь показаться Сомову Диотимой, чтобы ему не было смешно и стыдно, — это главнее всего. Как-то все устроится? будь деньги, я был бы как окрыленный.

От Сомова милое письмо, где он предлагает прийти сегодня или дать знать; чтобы видеть его, решился на маленький обман и не дал ему знать. После завтрака пошли с сестрой за покупками и встретили Ольгу Петровну, идущую к нам. Она была очень любезна, слушала и читала мои вещи, расспрашивала. К обеду пришла бабушка с дурными вестями: дело в октябре, но неизвестно когда; что я буду делать, прямо не знаю. Приехали Балуевы и целая четверка мужчин Эбштейн с одной барышней. Марья Никол<аев-на> нашла, что я помолодел и стал более ординарным. Было не очень скучно; Сережа в новой белой с голубым рубашке был несколько конфеточен. Барышня пела, пришел Сомов, не очень, кажется, рассердившийся на мое плутовство, и нашел даже для разнообразия Familienfest^[166] очень несносным. Когда все ушли, мы читали дневник и «Эме Лебеф»; от Renouveau было письмо: он все еще болен, был в taverne Maurice, ругает Louise. Сегодня я уже не мог думать, что это нежность к Павлику, направленная на меня. Может быть, исчезнет и недоверие К<онстантина> А<ндреевича> et notre existence pourra être delicieuse^[167]. С Павликом еще связывает меня плен его тела и жалость. Провожал Сомова в 3½ часа, завтра увидимся.

26_____

«Садко»; конечно, ничего не достали, но пройтись, проехаться в те места ясным осенним днем, всегда приятно. Читали «Στεφανος»; Павлик не пришел; мне это было почти все равно, м<ожет> б<ыть>, я заблуждаюсь и его тело еще властвует надо мною, но не думаю. Ничто не известно; писал «Эме Лебеф». У Ивановых, против ожидания, была куча народа, что не сулило большой приятности, но потом все вышло лучше, чем можно было ожидать, и я даже рисковал петь, читал «Любовь этого лета». Кажется, понравилось; мне особенно ценно и важно, что нравится молодым. Читали Вяч<еслав> Ив<анович>, Городецкий, А. Блок, Бунин, Федоров, Allegro, Беляевская, Леман^{363}. Милый Сомов был приветлив. Какая прелесть быть унылым, чопорным и знать, что знаешь, какая очаровательная тайна. На прощанье Диотима чуть меня не поцеловала. Завтра, м<ожет> б<ыть>, К<онстантин> А<ндреевич> заедет ко мне. Спускаясь с лестницы, мы шли обнявшись, и на улице я плотно прижал локтем его руку, провожая его до извозчика, я был как окрыленный и страшно молод. Неужели я в самом деле sonntagskind?^[168]

27_____

Хотел зайти к Иову, но ограничился прогулкой по Невскому. У Бассейной имел удовольствие лицезреть Александра; какое ужасное лицо днем, серое, старое, грубое, страшное. После обеда писал «Эме Лебеф», играл. Наконец пришел Сомов, поиграли итальянцев, Debussy, потом пошли ко мне. Он думает, что Гржебин захочет «Эме Лебеф», дай-то Бог. Почему-то лежа мы всегда говорим по-французски, так что двойная практика, это забавно. Я очень боюсь Renouveau, что его несомненные издевательства смутят К<онстантина> Андреевича, которого я люблю все больше и больше. Увидимся, м<ожет> б<ыть>, в пятницу.

28_____

«Крылья». Мы поехали к Тамамшевым, живущим где-то у Ивана Предтечи, но их не было дома; я прошел к Кудрявцевым. Сережа же отправился к <нрзб. >. Тетя была дома, дело назначено на 9-е, дай-то Бог, чтобы благополучно кончилось. Павлик телефонировал, что будет завтра в 8 часов; завтра увижу Сомова, о котором мечтаю как о возлюбленном, вместе поедем к Ивановым, м<ожет> б<ыть>, вместе в оперу; мне жалко, что я не могу быть знакомым с другими известными ему людьми, чтобы видеться еще чаще; в этом отношении я завидую Renouveau. У «современников» кроме Нурок, Кржановского, Медема и Сенилова были еще Винклер, Покровский, пьянист и Миклашевский. Играли Severac, Albenis, Ravel, Reger’a, S. Saëns’a, Скрябина и Винг<нрзб. >. Сенилов звал к себе, что<бы> сыграть новые свои вещи: симф<оническую> поему «Мцыри» и на ремизовские слова «Калечина и колыбельная»; либретто ему обещал Городецкий, но, кажется, не думает исполнять^{364}

29_____

Письмо от Сомова, что, не будучи сегодня у Ивановых, надеется встретиться только на «Лебедином озере»^{365}. Печально. Я теперь думаю просто об его лице, глазах, голосе, теле, хотя ценю, м<ожет> б<ыть>, еще больше сознанье, что этот чопорный, жеманный Сомов знаком мне и по-другому. Утром ходил к Иову, но тот долгу не отдал. После обеда до Павлика пошли с Сережей посмотреть репертуар. Какой ужас. «Риголетто» и «Гугеноты»; балеты интересны. Заходили к Филиппову есть пирожки, там были 2 студента из Летнего сада. Встретили Городец<кого>, который сказал, что к Ивановым привезли целый транспорт шкапов^[169], комодов, столов и они не знают, что с ними делать, и советовал мне пойти посмотреть на это комическое зрелище. Пришел Павлик рано, в теплом пальто, новых перчатках, бедный, ничего не подозревающий, но что-то чувствующий, со своим гибким, длинным телом и запечатленными глазами. Во время нашего свиданья пришли Аюхановы. После Павлика я оделся и, напившись чаю, пошел к Ивановым. Там был Чулков и уже вернувшийся Городецкий. Было скучно; Диотима утром ссорилась с Эль-Руми; все загорожено огромными ящиками, по которым в недоумении лазила кошка. Чулков ушел, Диотима поговорила со мной о том, что я нравлюсь Манасеиной, что с Allegro она, Диотима, толковала о любви, о homosexual’ности, пошла спать, равно как и Городецкий. В<ячеслав> Ив<анович> толковал еще долго, что я не создал школы, которая даже и нежелательна, тогда как Городец<кий>, вероятно, создал; опять об homosex<ualism’e>, который В<ячеслав> Ив<анович> считает более страшным, глубоким, мистическим, лишенным gaitée^[170] прежнего любят.

30_____

Утром пришел Футин просить от Георгия Михайловича на время налоя. Это смешно, никогда не делавши ни одной мне услуги, за всякими пустяками посылают ко мне. После завтрака зашел к Фоме Ивановичу, обещал непременно деньги принести завтра, часов в 12. Так захотелось видеть Сомова, что рискнул поехать к нему, но, достигши его дома, так застыдился, что, пройдя несколько раз мимо, сел в конку и доехал до Гороховой, откуда прошел к Казакову и в парикмахерскую; подстриг усы. Утром мне приснилось, что приехал зять, и я слышал его голос так явственно, что спросил у сестры: «Разве Пр<окопий> Ст<епанович> приехал?», а через два часа он приезжает в самом деле, неожиданный сегодня. У Казакова вернулись Козлов, Кудряшев и Шошин. Броскин бывает часто и все спрашивает обо мне. После обеда наши потащили меня к Инжаковичу по тем улицам, куда я езжу к Павлику. Он был дома и больной; напившись чаю, поболтавши, мы тем же путем отправились домой. Какой-то правовед нежно ехали с пажом, и мне стало жалко молодости, что так долго никого не видел, что нет и долго не будет достаточно денег. Сегодня сестра обратила внимание, что я пренебрежительно отозвался о Павлике, и добавила: «Не желала бы я быть твоей симпатией, настолько это кратковременно». Правда ли это? м<ожет> б<ыть>, и нет, при наличности внутренних интересов, <если> вспомнить князя Жоржа. Что-то будет завтра? Попаду ли я в театр? с деньгами я был бы как окрыленный, так я счастлив и светел это время.

Примечания

(в квадратных скобках)

(франц.).

151) Обиженными (франц.).

152) Ее еще нет

153) Так близка (франц.).

154) Чуть пошлыми (франц.).

(франц.) — сорт цветов.

156) Неизбежность (франц.).

(франц.).

158) Все время сохранял свою рубашку (франц.).

159) Слегка помят

160) Полторы строки густо зачеркнуты.

161) Браков (франц.).

162) Три с половиной строки густо зачеркнуты.

(франц.).

164) Немного искусствен (франц.).

165) Это полный вздор, ахинея

166) Семейный праздник (нем.).

167) И наше существование сможет быть восхитительным (франц.).

«воскресный ребенок» (нем.).

169) У Кузмина — шкапоф.

170) Веселости (франц.).

(в фигурных скобках)

335) Телеграмма сохранилась (РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 432. Л. 195). Ср. письмо Кузмина от 31 августа и 1 сентября С. 221–224).

336) «Майская ночь, или Утопленница» (1879) — опера Н. А. Римского-Корсакова.

«Richard Coeur de Lion» («Ричард Львиное Сердце», 1784) — опера А. -Э. -М. Гретри.

338) Имеются в виду стихотворения из цикла «Любовь этого лета». В списке гостей на этом вечере, кроме упомянутых Кузминым, Сологуб отметил еще В. И. Корехина, Л. Шестова, К. А. Сюннерберга (ИРЛИ.

339) Упомянутое письмо неизвестно.

340) См. в письме Кузмина к Брюсову от 5 (18) сентября: «…тождество адресов и некоторое внешнее сходство письма г. Ауслендера и меня объясняется тем, что этот совсем молодой (20 л.) еще автор хорошо знает меня и мои вещи, будучи сыном моей сестры, с которой я живу вместе. Тем более я не считаю возможным воспользоваться столь лестно, столь незаслуженно предложенным мне правом свое удовольствие или неудовольствие представлять на усмотрение редакции при решении этого вопроса. <…> Свои вещи я решил подписывать исключительно своим полным и настоящим именем» (РГБ. Ф. 386. Карт. 91. Ед. хр. 11. Л. 3–3 об.).

341) Очевидно, ноты композитора А. А.

342) В дневнике Вяч. Иванова и его письмах к жене нередки упоминания о признаках психического расстройства у Мирэ. Судя по этой записи, Иванов предполагал, что они связаны с изменениями в сексуальной жизни (в молодости Мирэ некоторое время была во Франции проституткой, о чем рассказывала Н. Г. Чулкова: «Она много увлекалась, много пережила любовных встреч и разлук, попадала в низы Парижской жизни, была прачкой, привыкла пить абсент и вино и, попав в Гавр, побывала даже в доме терпимости, где кутила с матросами» (Чулкова Н. Г. Воспоминания о моей жизни с Г. И. Чуйковым и о встречах с замечательными людьми // РГБ. Ф. 371. Карт. 5. Ед. хр. 1. Л. 35). Ср. также: Чулков Г. И. Валтасарово царство. М., 1998. С. 461).

343) Лидия Вяч. Иванова впоследствии стала композитором.

344) См. в письме к Брюсову от 6 (19) сентября: «…обращаюсь к Вам с большою просьбой написать Ваше мнение о посылаемом мною ряде стихотворений, тесно связанных между собою и которые я хотел бы назвать „Любовь этого лета", если бы это не звучало так некрасиво» (РГБ.

345) «Тетки» — жаргонное название активных педерастов.

346) «Joseph» («Иосиф», 1807) — опера Э. -Н. Меюля.

347) «’lnganno felice» («Счастливый обман», 1812) — опера-буфф Дж. Россини.

348) Дочь С. М. Городецкого родилась 5 августа 1906 г. (см. упоминание об этом в записи от 29 августа). На ее матери Городецкий не был официально женат.

349) Ср. в воспоминаниях Л. В. Ивановой: «Мама обожала красивые ткани. Большей частью гладкие, но всевозможной окраски. Когда ей случалось проходить мимо распродажи материй, она обязательно покупала отрезы, без всякого намерения шить из них что-либо — просто за красоту цвета. Со временем образовалась целая корзина этих тканей. <…> Для себя мама из своих тканей делала хитоны, как она их называла. Хитон состоял из двух кусков материи, длинных, до полу, скрепленных на плечах брошками. Сверху она накидывала ткань в виде длинного и широкого шарфа, спускающегося с плечей вдоль рук» (Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. [Paris, 1990]. С. 15).

350) «Cenerentola» («Золушка», 1812) — опера Дж. Россини.

351) «К звездам» (1906) — драма Л. Н. Андреева.

352) «Вена» — ресторан на М. Морской ул., содержавшийся И. С. Соколовым. «Ресторан этот был знаменит. Основными его посетителями были художники, актеры, писатели. Писатели главным образом. Они собирались сюда, как в клуб, часам к восьми-девяти, а после полуночи приходили, прямо из театра, актеры и их почитатели. <…> Все стены <…> были украшены картинами, сделанными здесь же, экспромтом, по заказу бражничающей компании, с натуры, небрежно, карандашом чаще всего. На стенах висели окантованные автографы знаменитых, известных и только желанных здесь гостей. Скатерть на одном столе — он стоял посередине зала — вся была покрыта подписями, рисунками, сделанными химическим карандашом, чернилами, акварелью. Некоторые подписи были дополнительно прошиты золотистым шелком» (Борисов Л. И. За круглым столом прошлого: Воспоминания. Л., 1971. С. 148). См. также альбом «Десятилетие ресторана, Вена“» (СПб., 1913).

«штатское»). Ср. в письме к К. А. Сомову от 13 (26) сентября: «Теперь я хожу в европейском платье, хотя предвижу сожаление друзей, любовь к которым не стала другой от измененного костюма» (ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 20. Л. 1–1 об.).

354) Имеются в виду иллюстрации и виньетки Феофилактова к сентябрьскому (1906) номеру «Весов».

355) Драма А. И. Косоротова «Коринфское чудо» (на сюжет Гёте в переводе А. К. Толстого) была 15 декабря 1906 г. поставлена в Петербургском Малом театре. Пристрастный отчет Юр. Беляева см.: Новое время. 1906. № 11051. 17 (30) декабря. Ср. также отчет М. А. Волошина: Молодая жизнь. 1906. № 2. 18 декабря.

356) «Revue des deux mondes» («Двухмесячное обозрение») — французский журнал, выходящий с 1828 г. до настоящего времени.

357) Выразительные портреты швейцара Павла с Таврической оставили в своих воспоминаниях В. А. Пяст (Пяст. С. 121) и И. фон Гюнтер (у мемуаристов речь идет о 1908 и 1910 гг., т. е. времени уже после смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибап): «Швейцар Павел в длинном синем одеянии, усеянном металлическими пуговицами (не то шинель, не то пальто, не то халат), отворил мне дверь. „Господа дома", — сказал он, поднес руку к козырьку и — дабы оказать мне особую честь — поднялся вместе со мной на лифте и высадил меня между пятым и шестым этажами» (Гюнтер И. Жизнь на восточном ветру / Пер. К. М. Азадовского // Наше наследие. 1990. № 6. С. 63).

«Любви утехи длятся миг единый…» — к рассказу Ауслендера «Вечер у г-на де Севираж» (впервые опубликован в альманахе «Белые ночи»; затем в сборнике Ауслендера «Золотые яблоки» — М., 1908). В книге Кузмина «Сети» стихотворение датировано «ноябрь 1906». С небольшими изменениями оно было включено Ауслендером в переделанную из рассказа одноактную пьесу «Песенка г-жи Монклер» (Полон: Литературный сборник. Пг.: Издание Всероссийского общества помощи военнопленным, 1916. С. 79–100).

359) Какой водевиль и пародии Городецкого имеются в виду, неизвестно.

360) С. К. Шварсалон учился в Дерптском (Юрьевском) университете.

361) Строка из стихотворения Кузмина, вошедшего в повесть «Приключения Эме Лебефа».

362) Парфюмерный «Магазин à la toilette» торгового дома Ф. Кноп

363) Приглашение на «вечер поэтов», посланное Ивановым и Городецким А. М. и С. П. Ремизовым, опубликовано: Переписка Иванова и А. М. Ремизова / Публ. А. М. Грачевой и О. А. Кузнецовой // Вячеслав Иванов: Материалы и исследования. М., 1995. С. 89.

364) Речь идет об ор. 10 В. А. Сенилова, где упомянутые Кузминым произведения названы: № 1 «Колыбельная песня (медвежья)» и № 2 «Калечина-малечина». Либретто, обещанное Городецким, действительно не было написано, и в результате Ремизов дал Сенилову «Действо о Георгии Храбром» на которое тот написал музыку.

365) Письмо Сомова нам неизвестно, однако сохранилось ответное письмо Кузмина (не датировано; штемпель 30 сентября 1906 г.): «…очень жаль, что Вы не можете сегодня идти со мною к Ивановым, тем более, что билет на „Лебединое озеро" я могу взять только в воскресенье утром, так что и это короткое свиданье весьма сомнительно. Сейчас встретил Городецкого, который сообщил, что Ивановы ждут Вас сегодня (почему?), что им только что привезли целый транспорт мебели (огромные шкапы, комоды, столы), т<ак> что Диотима и Эль-Руми в самых трагикомических хлопотах. Я все думаю о Вас, как ни стыдно это говорить, и просто о Вас, о Вашем лице, голосе, глазах, которые мне стали милее, чем когда бы то ни было <…> Вчера я был у „современников". Нурок спрашивал меня, когда я у Вас буду, ему хочется быть в то же время. Играли французов (Ravel, Severac, Albeniz, последний S. Saëns), Регера и Скрябина. Сегодня писал немного музыки и обдумал совсем подробно план четвертой части „Эме Лебеф", так что теперь дело за писаньем. Если Вы позовете меня вместе со Гржебиным, было бы очень хорошо…» (ГРМ. Ф. 133. Ед. хр. 231. Л. 15–16).