Сентябрь
1_____
Ходил в библиотеку, денег ни гроша, переезжаю в другую комнату. Вечером был у Дягилева. Там были Бенуа, Аргутинский, Серов и Нувель. Приехал Рябушинский. Таврида сияла, когда я проходил мимо. Дягилев ужасно мил, хотя и сообщил мне, что мой студент, за которым и он бегал уже года 2, — Поклевский-Козел, имеющий 4 миллиона и равнодушный к этому вопросу. Рассказывал про гимназиста Руслова в Москве, проповедника и casse-téte, считающего себя Дорианом Греем, у которого всегда готовы челов<ек> 30 товарищей par amour, самого отыскавшего Дягилева etc. Возможно, что вместе поедем в Москву.
2_____
Чуть встал, приплелся Павлик. Quel type! Стал разбирать книги, вдруг стук в двери — Рябушинский. Просидел 1 ч. 20 м., очень любезен и т. д., заказал мой портрет Сомову. Просил меня стихов о Венецианове
3_____
Кто-то приходил, когда я еще спал; из «Перевала» прислали аванс, тот же почтальон, что на Суворовском. Поехал купить кое-чего к вечеру; без меня был Наумов, какая досада! какая жалость, где его найти? Все прибрал в комнате. Пришел Потемкин, Сережа и Нувель, приходил Костя звать меня наверх. Марья Мих<айловна> в оживлении и волнении, что не видела Рябушинского, вся в «Руне», в «Орах» и т. п. Костя очень вырос и стал похож на Юсина. У нас читали разные вещи, пили чай, сидели на диване. Первый вечер на новом месте.
4_____
Письмо от Сологуба, обиженного на «Карт<онный> домик»; ответил как следует
5_____
Не дождавшись Ремизова, на последний полтинник в 2 ч. поехал в «Шиповник». Потемкин, выходящий оттуда, сказал, что Гржебина нет, что и подтвердила Коппельфраулейн и какой-то невежливый господин, сидевший там же. Я не уверен, что Гржебин не прятался. На Невском попал в обьятья Павлика, видевшего вчера Сомова в Тавриде. Оказывается, он был вчера у нас, потом, не нашед ничего в Тавриде, встретил Нувеля и Гричковс<кого> на Невском и зашел с ними в Café Reiter. У Нувеля было очень мило: 3 плана: 1) журнал, где редактором был бы Дягилев, 2) общество вроде Гафиза, без Ивановых, наше, 3) дело Наумова, — довольно для начала. В «Бирж<евых> ведом<остях>» Брешко-Бреш<ковский> уже изображает Валентина
6_____
Утром явился злополучный Павлик, принесший «Весы» и печальное письмо от сестры. Думая от него отвязаться, зашел к Чичериным, уезжающим сегодня же в Монрепо. Они укладывались при мне, дружественные и радушные. Завтракал, болтал, поехал с Ник<олаем> Вас<ильевичем> по дороге в Сенат. В Мошковом встретил Поклевского-Козла, повернувшего на Мойку, очаровательного и равнодушного. В «Супаннике» Гржебина опять не оказалось
7_____
Утром поехал в «Шиповник», застав там Гржебина, Билибина и Ритмана. Гржебин денег не дал, говорил, что книга продалась немного, будут к 20-му. Оказывается, студ<ент> Бегун, написавший вослед меня гомосексуальный роман и через Фогеля пославший его в «Шиповник», получил письмо от Ритмана: «Не те же ли они Фогель и Бегун, что были в Парижском университете?» Что же он — тоже тетка? Торопился домой, думая застать Ремизова, но его не было. Сидел Добужинский, сказавший, что Серов нарисовал на меня карикатуру. Памятники в «Сер<ом> волке» рис<овал> Городецкий. Выпив очень крепкого чая, поиграл Шуберта и стар<ых> французов. Барышня, все еще страдающая носом, не выходила к обеду; рано пошел к Нувелю, зашедши в парикмахерскую и за папиросами. У В<альтера> Ф<едоровича> еще никого не было; попели «Figaro», болтали. Пришла Птичка, больше мне понравившаяся теперь. Пили чай, болтали, опять играли Cimarosa, «Figaro» и Шуберта. Сомов не пришел; он дуется за что-то на меня. За Дягилева? Я все время думал, вдруг без меня был Наумов? Пошли вместе, я проводил Фогеля до дому, откровенничая и, м<ожет> б<ыть>, ухаживая, он был тоже достаточно откровенен. Звал его к себе. Виктора не было. Очень кашляю.
8_____
Утром проник ко мне Павлик, а я рассчитывал просидеть дома, занимаясь. Поневоле вышел, но поднялся наверх, чтобы не идти с ним. Был один Костя, который куда-то собирался; подождал его, думая благочестиво навестить тетю и Ек<атерину> Ап<оллоновну>, как швейцар мне объявил, что телефон от Наумова — будет в 3 часа. Телефонирую Нувелю и Дягилеву, еду за конфетами. Рад необычайно. Первый явился В<альтер> Ф<едорович> с «Руном» и «В мире искусств» (раньше еще мне прислали снимки с Венецианова). Пришел m-eur en question[278], похорошевший, такой же скромный, поцеловались. Беседовали, пили чай. Нувель ушел, Наумов стал сразу серьезен и скучен, условие помнит. Вдруг является Дягилев, оживленный, шумный, любезный. Не помня моего адреса, послал раньше слугу по всем домам Тавр<ической > спрашивать, не здесь ли живу я. Опять читали «Ракеты», «На фабрике». Наумов был весел и мил. Я предлож<ил> Дягилеву подвезти его, но тот ехал в Лесной к Гофманам. Дягилев не верит, что у нас ничего нет, говорит, что не сегодня-завтра будет, жаловался на Нувеля, который скрыл, что едет ко мне, и т. д., сделал ему сцену на улице; расспрашивал, был мил. Когда я убирал, карточка Наумова, лежавшая на туалетном столе, была на круглом, около того места, где сидел Наумов, с надписью: «Как приятно получать такие карточки». Кто это сделал, Нувель или Дягил<ев>, — не знаю. Пообедал и стал долго одеваться. Ел<изавета> Ник<олаевна> больна, лежит. Сережа был у Гофманов и Городец<кого> на днях. Гофман объявил, что статью обо мне мог бы отлично написать Наумов
9_____
Какая-то тяжесть и осадок горечи меня преследуют сегодня: от безденежья, от простуды, от холодности Наумова? Отчего? Было бы много денег, я бы не горевал, сшил бы платья, пошел бы в балет, в театр, в «Вену», что я знаю? Взял бы тапетку, поехал бы кататься. Или лучше опять засесть за греков, никуда не ходить, писать, сидеть дома — и все приложится. Ах, если бы Наумов был другой! я погибаю без романа. Утром опять проник Маслов. Поехал к Сомову, туда приехал Renouveau, оживленный, идущий в ложу Бенуа, полный более вероятных планов на Vittorio. Я был грустен чуть не до слез. Поехали в Café, не севши отправились к Сергею Павлов<ичу>, которого не было дома. Читали «Перевал»: мои стихи, А. Белый о «Эме», о «Бел<ых> ночах»
10_____
<авета> Ник<олаевна> издали кашляет и делается как-то близка. Лежал на диване, увлекшись очаровательной «La double inconstance» Мариво
11_____
Как я соскучился о милом Renouveau; вчера, чуть не плача с тоски, утешился, переписывая «Ракеты», посвященные Наумову, для Нувеля. Павлик не явился, очевидно найдя место. Написал стихотв<орение>, посвящ<енное> Венецианову
12_____
<ергею> П<авловичу>. Встретил Сережу, с ним пошли долго в «Русь», ко мне. Читали, беседовали. Я читал «1001 ночь», прямо переводя по-русски. Пришел Нувель, рассуждал об обществе, где будет, что и как. Опять читали «1001 ночь», про Ганема Бен Айюб, хотел прийти Сомов, очевидно, не попал, брюзга несносный. Нувель был очень мил. Денег совсем нет. Завтра, завтра увижу Наумова. Думаю ли я об этом?
13_____
Сегодня большой день: я говорил откровенно с Наумовым и узнал, что: 1) любит совершенною любовью другого; 2) допускает другую любовь; 3) допускает любовь с лицом старше его; 4) меня боится; 5) ни любит, ни не любит; 6) мог бы по-другому полюбить, если бы не боялся найти во мне не себя; 7) скорей бы мог отвечать «à un m-eur quelconque[280]». Был очень мил, желанен и близок, но что<-то> стоит между нами. Я бы никогда не позволил себе с ним ни малейшей фривольности. Просто наказание моя chasteté[281]! Пошел его проводить, мне он чувствовался бесконечно близким, будто мы уже любим друг друга, и он великолепен видом. На прощание он сказал: «Я Вам глубоко благодарен, это вечер дал мне очень много» — и поехал, не обернувшись, юношеский и martial[282]! Какое было бы безмерное счастье и источник радости и творчества, если бы он позволил себя любить! Утром был у Лемана, видел там Модеста, предложившего мне приехать к нему с Наумовым. Почему он сует мне всегда его? Условились с Викт<ором> Андр<еевичем> на субботу вечером. Радостно ждал его, у печки читая Marivaux. Он был ласков, почти заботлив. От Дягилева карточка из Вержболова, не новый ли это друг? Сегодня очень счастлив, и отчего?
14_____
Дивная погода; был у Нувеля с докладом, взволновал его; пошли бродить, познакомился с Бегуном, поехали в Летний сад. Народу масса, и много интересного. Видели Юсина; поравнявшись, он сказал мне: «С приездом»; погода несравненная. Попив чаю, зашел к девам, оказывается, у них так все слышно, что некоторые из новых стихов они знают наизусть — tant mieux. Поехал к Сереже. Рябушинский приехал, но у меня еще не был, был Тамамшев. Пошли к Блоку, они были кислые, но милые, читали стихи. Придя домой — записка от Наумова, страшно перепугался: вдруг «никогда не приду, прощайте». Оказывается, перемена Лесного на воскресенье. Завтра иду в театр.
Утром сидел дома, писал музыку; приехал В<альтер> Ф<едорович> радостный, выбритый и, увы, напрасный. Он тоже почти написал 1<-е> №№, такой Sängerskrieg[283]. Пили чай, я обедал, макийировался[284]; поехали вместе при романтической заре с лиловой тучей. В театре меня устроили на режиссерский стул. Все были налицо, кроме Городецкого и отсутствующих. Бецкий, одеваясь при мне, рассказывал, что из Москвы мне поклоны, и поклонился от актера Ракитина из Худ<ожественного> театра, знающего Судейкина и Сапунова; c’est déjà beaucoup dire[285]. Скоро приедет сюда Брюсов. Пьеса была очень скучна, филистерская и претенциозная, хотя могла бы быть интереснее; было несколько hommages à Кузмин, когда молодые люди лезли друг на друга, чего по пьесе и не полагается
16_____
Я ставлю все на карту; огромное счастье, безмерное солнце и вдохновение или какая-то пустота, дыра темноты, смерть нравственная. Теперь я понял, что для меня Наумов и как люди могут умирать не от детского легкомыслия, не от безденежья, а от отвергнутой любви. Какой стыд! будто мальчишка. Господи, я в Твои руки себя предаю, я даже молился перед милым, так помогавшим некогда Эммануилом. Я предложил Наумову прочитать ему свой дневник. Я могу потерять и возможность видеть его, и знакомство, и все, а что я могу иметь? Мы ездили к Гофманам, дивный день, куча гостей. И вот я не буду больше ни видеть, ни слышать, ни чувствовать его, не говорить о голубях, не рассуждать, не играть музыки. К чему тогда писать будет, жить, стремиться к известности? После смерти князя Жоржа, после измены Судейкина у меня не было надежды, где бы вкусы, развитие так совпадали. Мы возвращались вместе, я его провожал. Я завидовал Модесту, делавшему ему семейные сцены, свободно его трогавшему, целовавшему на прощанье. Вот всё на ставке. Где советы друзей? где планы? где рассудок? где сдержанность? Что-то огромной серьезности стоит между нами, стена это или мост? Без меня были Чичерины, Леман телефонировал, что не может быть, пришли В<альтер> Ф<едорович>, Тамамшев и Сережа. Строили планы общества «розовых». Что-то будет?
17_____
Я всю ночь не спал, встал поздно. Пришел Тамамшев, читал стихи, я читал все, что у меня, пили чай, одевался к Чичериным. Обедал у них, опять читал комедии, засидевшись, не заехал за Сережей, а прямо отправился к Renouveau. Там был уже Сомов, В<альтер> Ф<едорович> играл свой романс, приехал Нурок. Пели «Фигаро», строили планы, болтали, я чуть не засыпал на плече Сомова; шутили и изводили меня тем, что у меня влюбленный вид. Говорили много о Наумове. Написал ему письмо сегодня, зовя в субботу. Придет ли? Он говорил, что рискует не менее меня. Какой канун! Я не верю, что это канун несчастья.
Ездил за покупками; какая-то тоска мною владеет; туман; отправлял «Детские песни» Дягилеву, от Наумова ответа нет еще, придет ли в субботу, пойдет ли на «Предосторожность». Приплелся Павлик, я ему отказал carrement, м<ожет> б<ыть>, это наконец конец. В<альтер> Ф<едорович> лежал под одеялом, у них проводят электричество. Как я лентяйничаю, ничего не пишу — это ужасно. Опять почти всю ночь не спал; В<альтер> Ф<едорович> составлял письмо при мне. Пошли побродить, зашли в «Café de France», ничего и никого не было; съел плохого мороженого и поехал домой; девы еще не спали, попросили у меня книг, были в кофтах. Что со мною делается? Не знаю. А что-то будет, я пря…[286]
19_____
кляузничал. Обедал с девами, играл arie antiche, от Наумова ответа нет. Одевался; пришел Сережа, принес груши, пил чай; пошел вместо «Кружка мол<одых>» со мною к Тамамшевым. Там никого, кроме домашних, не было. Играл новое и «Куранты». Уходя, позвали Тамамшева пройтись; зашли к Леману, вызвали его, думая призвать и его, но у него был народ. Пробежались по Невскому. Cafe запиралось, т<ак> что мы просто прошлись и вернулись. Дома письмо от Наумова: в субботу будет, но в балет не попадет, это досадно, но все заливается светом увидеть его через 2 дня, хотя, м<ожет> б<ыть>, и в последний раз. Как я неразумен, упреждая события! Но почему-то я не верю, чтобы он ошибался во мне, я никогда, ни в писаниях, ни в письмах, ни в словах, не лицемерил, и, видя меня, он почти не мог составить ложного мнения. Идти ли мне самому на «Предосторожность»? Суббота 22-го сентября исторический день не только для меня, но, поскольку я что-нибудь значу, для других.
20
Утром восторженное письмо от Нувеля, вчера встретившего Наумова, гулявшего с ним в Летн<ем> саду и т. д. Радуясь за него, позавидовал. Поехал в «Шиповник»; отчет, как на смех: круглые цифры без подробностей; от Вольфа, «Скорпиона», Складчины отчетов еще нет
21_____
Сегодня странный день: такая томность, такая лень, какой давно не бывало. Никого не хочется видеть и хочется писать очень, очень. Просматривал планы будущих вещей и рвусь к ним, но покуда что только написал романс и приготовил бумагу. День был ликующий, но я не выходил, играл «Пеллеаса»
22_____
Ну вот и этот день. Подвинул ли он нас в этом пути, будто предначертанном Бальзаком или Мюссе? Были и слезы, и поцелуи, и паузы. Читал дневник. Он мне сказал, что теперь ему все равно, что бы я ни сказал, что я враг ему, но что он меня не боится и любит меня. В конце опять повторил, что любит, что не мог бы существовать без меня, но если бы он был мною, то не для меня. Что ж, будем храбры! будем видеться часто, я буду весел, чист, покуда могу, не буду покуда писать: к чему? Потом будет видно. Я очень плохо себя чувствую, и эти поцелуи меня разбили, будто три ночи любви.
23_____
’ayant laissé à son sale histoire[290]. Обедал, пел, пришел Сережа. Пошли в «Луч»
24_____
В туманный день поплелся в Удельную. Ехал на гимназическом поезде. Но что мне до этого. Какой глупый Сомов, говоря, что любовь XVIII в. была более весела, de Grieux, Marivaux — разве там не на каждом шагу слезы и отчаянье? Отличен лес, так пестро раскрашенный осенью. У тети строят лестницы, Толя с зубами киснет, говорит, что поступит в приказчики; тетя жаловалась на него и, не давши денег, была сердечна. Пили чай, темно, сыро. Пошли под руку с тетей до угла, на вокзале ждал полчаса; моросило, был Вася Балуев, какие-то бедные люди, рабочие, мелкие чиновники скандалили с жандармом. Человеческая мизерия гипнотизировала; в темноте приехал домой, не обедал, было то холодно, то жарко. Пришел один Нувель, пили чай, читали «1001 ночь». Всю ночь не спал, туша и зажигая свечу, читая, плача, мечтая, умирая. Я болен, вероятно. Сережа не пришел: вероятно, приехала Петровская
25_____
Никуда не выходил. Играл Берлиоза, смотря на закат над городом. Поднялся наверх, где был Юраша, спустившийся ко мне. Почти ничего не ел. Заехал в «Луч», где взял деньги. Дягилев уже в Париже, но как его адрес? У Медема были «современники», игравшие скучного Duparc’a и милого Ladmirault. Утром заходил Добужинский. Поехали в «Вену», где был какой-то раньше виденный студент с Кассандром. Первый очень недвусмысленно переглядывался с нами, второй волновался и нервничал и, уходя, поручил слуге, по-моему, узнать, кто мы. Тот отказывался, и, когда по их уходе мы спросили, что они от него спрашивали, тот соврал, что спрашивали про даму, на которую те не смотрели и старую уже. Милый инцидент. Были Абрамович, Чесноков, Каменский, Гржебин, Ходотов, Цензор etc. Я чуть не умирал. Письма нет. Какая-то пустыня впереди, даже будь деньги. Маврин говорил, чтобы Нувель привел меня к нему. Сережины имянины сегодня, а я не зашел к нему. Как-то все все равно.
26
Письма нет, разбудил меня Сережа, не спавшего всю ночь, вместе пошли по знакомым улицам к Гельману под дождем. Поехал к Сомову, встретив по Екатеринингофскому вчерашнего студента с его Кассандром. У Сомова был Нувель, передавший приглашение от Бенуа, сегодня у Маврина. Обедал у Сомова, много играл, взял книги. Сережи не было, извлек его из лечебницы. Нина Ив<ановна>, одеваясь, говорила через дверь. У Сережи белые лилии и ветка туберозы, сам в белой рубашке, такая — конфирмация. Н<ина> Ив<ановна> несколько скучноватая, но милая; пили чай, медленно болтали
27_____
Ездил к des Gourmets; заходил наверх; письмо от Брюсова относительно «Кушетки»
Письмо от Наумова, милое: придет в субботу. Приплелся Павлик, немного устроившийся, кажется. Как он проник, не знаю. Сидел дома, перечитывая короткую записку В<иктора> А<ндреевича> Обедал один, намереваясь просидеть дома вечер, но закат был так хорош, что вышел пройтись. Попал к старым Верховским, там киснут, менее интересуются, будто надуты. Был Владимир. Дети лезли мне на голову. Взял Стерна и приехал домой рано; ничего не писал.
29_____
Встал очень поздно. Не выходил до после обеда, когда пошел к Сереже; письмо от Сапунова
30_____
Утром приплелся Павлик, потом Тамамшев. Читал стихи. Вышли вместе; прекрасный день. Нувель недоволен моей тактикой. Обедал вдвоем с Кармин; милое письмо от Дягилева. «Хованщина», неважно исполненная, отлична, но бесконечно длинна; в публике интересного никого. Варя и Сережа поехали к Эбштейн, я в «Вену», где ждал меня В<альтер> Ф<едорович>. Там теснота, нет столов, скучнейшие компании, рвавшие меня друг от друга, Моргенштерн, по почерку говоривший мне то, что известно из газет. Quelle corvée[293], куда бы ходить. Не спал, конечно. Днем гуляли в Летнем саду. Завтра…
Примечания
276) Удерживаться от совокуплений (франц.).
277) Страсть… интрижка (франц.).
(франц.).
279) Втершийся хитростью (франц.).
280) Какому-нибудь господину
281) Целомудренность (франц.).
282) Воинственный, молодцеватый (франц.). «марциальный».
283) Война певцов (нем.).
284) Делал макияж, гримировался.
285) Это уже много говорит
286) Фраза не дописана.
287) Орден Почетного легиона (франц.).
288) Конечно, я влюблен больше, чем думал, больше, чем когда-либо
(франц.).
290)и Оставив его его грязной истории (франц.).
(франц.).
292) Отупевший (франц.).
293) Что за каторга
Комментарии
(в фигурных скобках)
863) Имеется в виду замысел номера «Золотого руна», посвященного творчеству А. Г. Венецианова. 11 сентября 1907 г. (см. соответствующую запись) Кузмин написал для него стихотворение «В старые годы» (см. ниже, примеч. 14).
864) Речь идет о постановке балета Л. Ф. Минкуса «Дон Кихот» (1869) в Мариинском театре.
— но Кузмин никак не выделяет эту «принцессу».
866) Письмо Сологуба известно: «Многоуважаемый Михаил Алексеевич. В Вашем „Картонном домике" есть несколько презрительных слов и обо мне, — точнее о моей наружности и моих манерах, которые Вам не нравятся. Художественной необходимости в этих строчках нет, а есть только глумление. Эти строчки я считаю враждебным по отношению ко мне поступком, мною не вызванным, ни в каком отношении не нужным и, смею думать, случайным» (WSA. Bd. 9. S. 373; публ. Ж. Шерона). Ответ Кузмина неизвестен. Ср. также письмо Сологуба от 5 сентября (Там же. S. 373–374).
«Адресую к Вам просьбу: пришлите обещанные „Крылья" и, если не трудно, еще 1 экз. „Эмэ Лебефа". Несчастье! У меня украли присланный Вами» (РГАЛИ. «Столичное утро» Кузмин отправил рассказ «Похороны мистера Смита», который не был опубликован из-за расстроившегося сотрудничества Брюсова с газетой. По автографу из собрания Л. А. Глезера рассказ впервые напечатан: Богомолов Н. А. Неизданный Кузмин из частного архива// НЛО. 24. (То же: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века. Томск, 1999. С. 535–536).
868) Имеется в виду роман Н. Н. Брешко-Брешковского «Петербургская накипь», печатавшийся в «Биржевых ведомостях». Натурщик Валентин изображен в главе 4 под именем Клавдия (Биржевые ведомости. 1907 г.: Веч. вып. № 10084. 5 сентября и далее).
869) «Супанник» — ироническое название издательства «Шиповник».
–1908 гг. был многим известен. Весной 1908 г. они вместе ездили в Италию (см.: Богомолов Н. А. Итальянское путешествие Нины Петровской // Русско-итальянский архив. Trento, 1997).
871) См.: Чурикин Н. Московский балет: Постановки 1906 года // Весы. 1907. № 7. С. 97—104. См. также примеч. 8, август 1907 г.
872) По всей видимости, речь идет о замышлявшейся М. Л. Гофманом «Книге о русских поэтах последнего десятилетия». В ней статью о Кузмине написал Б. А. Леман (под своим обычным псевдонимом «Б. Дикс»).
873) Извинения Чуковского, очевидно, связаны с тоном его статей, упоминающих Кузмина: рецензии на «Белые ночи» (Речь. 1907. 16 (29) августа), ранее цитированной статьи «Чудо» (см. примеч. 16 к августу) и — на следующий день после записи в дневнике Кузмина — «В бане. Спермин и Кузмин» (Свободные мысли. 1907. 9 (16) сентября). О какой анкете идет речь — нам неизвестно.
874) См.: «Талант М. Кузмина находится в явном соприкосновении с Сомовым. Та же пикантная, изящная ирония, та же изысканная простота формы, скрывающая сложность переживания. <…> Я должен сознаться, что последнее время неизменно отдыхаешь на Кузмине после чтения претенциозных, крикливых и пестрых „глубинных произведений". <…> Спасибо ему» (Бугаев Борис. [Рец. на: ] М. Кузмин. Приключения Эме Лебефа // Перевал. 1907. № 10. С. 51–52). «Наиболее интересными в „Белых ночах" являются вещи Блока, Кузьмина <так!> и Ауслендера. <…> Оригинальна повесть Кузьмина „Картонный домик". Пленяет то смелое дерзновение, с которым, точно шутя и смеясь, отбрасывает Кузьмин все существующие формы литературной прозы и пишет маленькую хронику нескольких дней своей интимной жизни» (К. Л. [Рец. на: ] Белые ночи. Петербургский альманах // Там же. С. 53). Что заставило Кузмина считать эту рецензию принадлежащей Белому, нам неизвестно. Среди статей Белого в библиографиях она не значится.
875) «La double inconstance» («Двойное непостоянство», 1723) — комедия П. Мариво.
«В старые годы». Было напечатано в «Золотом руне» (1907. № 7/9) под загл.: «Из старых лет (Посвящается Венецианову и его современникам)».
877) Речь идет о постановке «Пробуждения весны» Ф. Ведекинда в театре Коммиссаржевской. Пьеса, несмотря на откровенный по тому времени эротизм, была встречена публикой очень холодно. См.: Рудницкий. Блок. Т. 5. С. 194–106, 727–728. Подробное описание спектакля см.: ЛН. –304.
878) Имеются в виду сведения о продаже «Приключений Эме Лебефа» и «Трех пьес».
879) «Пеллеас и Мелисанда» (1902) — опера К. Дебюсси.
«Луч» — петербургский общественно-политический и литературно-художественный еженедельный журнал. В октябре 1907 г. вышло два номера (первый конфисковывался), после чего издание прекратилось (см. запись от 30 октября 1907 г.). В № 1 была напечатана статья Кузмина «Открытие сезона», а в № 2 — «Москва и Петербург» (обе перепечатаны: Кузмин М. Проза. Berkeley, [1997]. Т. X. Критическая проза).
881) См. в письме Н. И. Петровской В. Я. Брюсову от 25 сентября 1907 г.: «Нигде не была, даже с Владей <В. Ф. Ходасевичем> не пошла обедать, сидела одна, сонная, и кашляла. Так до сумерек. А потом, только не в „золотой час" (в Петербурге ужасная погода), а в серый пришел Ауслендер. <…> Это свидание не было таким, как мы шутя с тобой говорили. Не говорил „дай“, „будь моей", вел себя скромно, как ребенок. Он по-настоящему хороший мальчик. Я в Москве этого и знать не могла. Мы тогда немножко прикинулись, говорили декадентские слова. И вдруг вся эта глупость пропала. <…> И вот смешно, — клялся мне — (хотя я этой клятвы не спрашивала), что с Кузминым никогда этого не было, что ему это органически противно. А Кузмин чуток и обидчив, понял невозможность и не стремился. <…> Вот самая опасная точка письма. Но я скажу, все равно. Мне очень скучно в Сев<ерной> Гост<инице>. Не может же Ауслендер сидеть со мной целые дни, а Владька для меня пропал, потому что приехала Марина <М. Э. Рындина, жена Ходасевича>. Так вот, Ауслендер нашел мне комнату в том же меблир<ованном> доме, где он живет. Не думай, честное слово, отдельную комнату и даже в другом этаже. Ты сердишься? Ну что же тут по существу дурного? Ну что? Я знаю твои мысли. Зверь, не правда» (РГБ. Ф. 386. Карт. 98. Ед. хр. 19. Л. 25–26 об.).
882) См. в письме Н. И. Петровской к Брюсову от 27 сентября 1907 г.: «Вчера вечером был Кузмин. Я очарована им. У него действительно есть легкость, настоящая лучезарность души, от которой каждое сказанное слово, даже пустое и обычное, чем-то озаряется. С ним можно говорить долгое, приятное, без всякого утомления, особенно после Эллисов и даже Б. Н. <Андрея Белого>. Они совсем запутались и уж вот не знают простоты. Мы сидели втроем долго, и это первое вполне Петербургское впечатление было очаровательно. Нет, право, они живут иначе, чем все мы, и нет у них нашего змеиного яда. Вместо него веселая нежность и простота. Сегодня пойду в 5 ч. к Блок. Не хочется, но они очень звали. А вечером к Кузмину слушать его музыку и стихи» (РГБ.
883) В письме к Кузмину от 26 сентября 1907 г. Брюсов писал: «Нам очень хотелось бы дать в октябрьской книжке „Весов" Ваш рассказ. У нас есть Ваша рукопись „Кушетка тети Сони". Нам этот рассказ не кажется на уровне Ваших лучших произведений. Поверьте, это вовсе не „редакторское" замечание. После „Александрийских песен", „Любви этого лета", „Элевзиппа" и мн<огих> и мн<огих> — Вы приобрели себе право решать самовольно, что должно напечатать из Ваших вещей, что нет. <…> Мы только еще раз спрашиваем Вас: настаиваете ли Вы, что „Кушетку" напечатать должно? Если „да", — рассказ будет помещен в № 10 „Весов". Если „нет", если Вы с нами согласитесь, что он слабее других Ваших произведений, — мы будем ждать новой Вашей рукописи, и будем очень рады, если она придет вовремя, чтобы быть напечатанной в том же 10 №» (WSA Bd. 7. S. 72–73). Поскольку ответ Кузмина на это письмо среди его писем к Брюсову не сохранился, он, очевидно, просил передать его устно Н. И. Петровскую, уезжавшую вскорости. Суть ответа Кузмина очевидна и могла бы быть выражена словами из письма к В. В. Руслову от 2 декабря 1907 г.: «Я сам питаю большую нежность к этой вещи» (Богомолов. С. 207). И далее, в письме к нему же 8–9 декабря: «Технически (в смысле ведения фабулы, ловкости, простоты и остроты диалогов, слога) я считаю эту вещь из самых лучших. <…> Как слог считаю это большим шагом и против „Домика" и против, м<ожет> б<ыть>, „Эме", не говоря о других» «Кушетка тети Сони» в «Весах» см. запись в дневнике от 5 октября.
884) Очевидно, выпущенный анонимно роман «Fanchette, danseuse d’Opera suivie du, Quart-d-heure d’une jolie femme"» (Londres [Paris], 1796), на деле являющийся романом Л. -Ш. Фужеле де Монброна «Margot la ravadeuse», неоднократно переиздававшимся в XVIII в.
885) Очевидно, письмо от 21 сентября (опубликовано Дж. Малмстадом: Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989. S. 157–158).