Дневник 1934 года.
Гильдебрандт О. Н.: О Юрочке

Приложение II

11/Х<19>53

Юрочка сказал мне за несколько дней до своего исчезновения, чтобы я не думала ни о чем, кроме себя самой и "немножко" о трех старушках -- о маме, Лине, и, ради него, о Вер<онике> Карл<овне>; он сказал, что я достаточно хорошая, чтобы быть эгоисткой, и я так беспомощна, что не надо еще думать о других; а он сам о себе будет заботиться. Он просил меня хранить себя для него, если я его люблю. И еще сказал, что он себя отдает в мои руки. А после смерти... "-- если будет что-н<и>б<удь>, и захотите, то мы встретимся".

В тот вечер у нас были гости из Москвы, Мими¹ и др. Юрочка сидел полвечера, а после ушел, т<а>к к<а>к ему необходимо было быть у Анны Р<адловой>. Мы вышли что-то докупить втроем: я, он и Дм<итрий> Пр<окофьевич>. Юра будто передал меня Дм<итрию> Пр<окофьевичу> (тот до смерти был мне хорошим другом и заботился обо мне). Мы простились на углу Суворовского и 8-ой Рождественской у дверей магазина. Я не помню, махнул ли он рукой на прощание... За неск<олько> дней до того он сделал лучший мой портрет -- от 29янв<аря> 38 г<ода>.

Я хочу писать скачками, как писал бы сам Юра, который не помнил хронологической связи. Вот его рассказ, как ему гадали в зеркало вскоре после нашего знакомства, не помню, до или после гороскопа Сергея Папаригопуло.² Он встретился где-то с знаменитым гипнотизером (?), который заинтересовался его лицом или рукой и просил прийти на дом. Мне он рассказал спустя много времени. Тот смотрел в то же зеркало, в темноте, стоя за спиной. Было впечатление волшебного фонаря. Сцены детства и зрелости мелькали вперебой, и человек этот давал объяснения. Прошлое было абсолютно верно. Юра вспомнил забытые пейзажи и людей, а также обстоятельства. Напр<имер>, как в игре ему попали в глаз. Он видел себя идущим по темной равнине, в кепке, первым в шеренге. Путь был страшноватый, но он улыбнулся, обернувшись к товарищам. После видел себя с повязкой черной на левом глазу. Сперва он испугался, после привык. Лицо стало возмужалым, полнее, оставаясь смуглым. Фигура даже более плотной. Будет момент, -- сказали ему, когда будет суд, и он будет совершенно одинок, и никто не сможет ему помочь.

17/Х<19>53

Но он видел потом себя хорошо одетым и как-то в кругу мужчин стоял М. Ал., и я в сером платье в хвостиках, высокая и бледная, в необычной прическе, вроде японской (объяснение ея походило на перманент, но тогда п<ерманента> еще не было). После я в белом халате писала записки (вроде пригласительных) и клала на блюдо к лакею. Вроде как в номере гостиницы, в красных коврах. Дали объяснение, что "это близкая вам женщина; жена или друг?., очень долго вы не будете ничего о ней знать, жива она или нет". Потом сцена ревности, которую я "зря" должна ему сделать, приревновав к переписке с женщиной с седыми волосами (!). "Опасность" для левого глаза (предсказанная и С. Папар<игопуло>) будет дважды: в детстве и потом, -- что видно по повязке.

... В Юрином гороскопе стояла "власть над толпой", любовь к музыке и искусству, опасность тюрьмы или изгнания; спасительная вера в Бога, который всегда поможет в трудных обстоятельствах...

... Самые любимые книги Юры: Евангелие и "Сатирикон" Петрония. Прозаич<еский> отрывок Пушкина "Цезарь путешествовал".³ Саади. --... Гоголь. Пушкин. Бальзак, Диккенс ("Большие ожидания"), Достоевского "Игрок" и др<угие> небольшие рассказы. Сковорода (? я не читала). Гофман ("Кот Мурр"). Гёте. Данте, Марло и др. Елизаветинцы. И, конечно, Шекспир. (Самые любимые комедии были у меня общие с М. А. -, это "Как вам угодно" и "12-я ночь";⁴ М. А. любил "Ромео и Дж<ульетту>", "Два веронца", "Троила и Крессиду", "Ант<ония> и Кл<еопатру>"), я не помню, что особенно любил Юра, только, пожалуй, не "Гамлета", как ни странно -- ведь это его тема!..⁵

"Харчевня кор<олевы> Педок".⁶ Считал гением Хлебникова.⁷ Оч<ень> любил записки кн<язя> Вяземского. Обожал Рембо. Стихи Вагинова любил больше, чем Мандельштама. Любил Батюшкова. Страшно любил Кузмина. Верил, что слава непременно придет к нему. Очень нравилось "Детство Люверс" Пастернака.

14/Х<19>54. Покров

Мы с Юрой очень быстро ходили. Раз Патя Левенстерн⁸ встретил нас у Мальцевского рынка⁹ и подумал, что мы стремимся на место несчастья какого-н<и>б<удь>, -- а мы просто гуляли. Он в течение многих лет ходил в кино, -- убегал от чая, я оставалась рисовать, а М. А. играл на рояли, или еще "досиживали" гости, а он шел один, наобум, иногда даже смотрел в нескол<ьких> кино в один вечер, и любил смотреть (иногда) с конца, а после оставался досматривать с начала. Но часто мы ходили все вместе -- вчетвером с кем-н<и>б<удь>, втроем или вдвоем. Он любил Чаплина и Фейдта, а также Бестер Китона, а Гар<ри> Ллойд ему мало нравился. В детстве был влюблен в Грес Дармонд,¹⁰ и вообще его идеалом была женщина -- авантюристка, но, конечно, с "лирикой". Он мечтал (в детстве) иметь такую обольстительную сестру. Детей он любил и (до меня) хотел иметь одного ребенка, мальчика, но потом говорил, что я заменила ему детей. Но если бы был ребенок, сказал, что назвал бы в честь меня Олегом. Из женских имен ему нравилось имя "Татьяна", но вообще он не любил разбирать имена и вообще такие "анкеты", какие люблю я, М. А, Клюев, Хармс. Любимые цветы (как и у М. А, и у меня) -- жасмин и роза, также левкой; но к гиацинтам, лилиям и ирисам, к которым я питаю страсть, он был относительно равнодушен, цвет любил коричневый, оранжевый ("неврастенический" вкус!), для меня предпочитал все "теплые" тона; очень любил клетчатые материи. До меня собирал фарфор и знал в нем толк. Но в книгах понимал как мало кто, -- даже Горький оценивал это большое знание. Войдя в книжный магазин, чутьем угадывал, какие новости и на каких полках...¹¹

Он жалел животных, но кошек недолюбливал, а собак любил очень, и они его все обожали. Из "собственных" все три погибли: красавица Файка, ея сын Джэк и маленькая Флойка. Первая и последняя попали под машину. У Флоиньки были щенята, и она плакала, умирая. Джэк бедный опаршивел, и его В<ероника> К<арловна> усыпила. Из моих кошек он любил Периколу и находил, что у нее очень особенный, не кошачий характер. Юрочка курил только дорогие папиросы.

31/Х <1954>. Воскресение

Юра из художников особенно любил Федотова. Его погибшие "фрагменты" к жизни "поручика Федотова" были чудесны, и я, не любя его прозы, особенно из-за несколько тяжеловатого и "длиннотянущегося" слога, думаю, что это было бы капитальным произведением, с Большой Буквы.

Он питал обожание к Микель-Анжело, иронически относился к Рафаэлю, нежно к Боттичелли, без особой страсти к Леонардо. Любил Беноццо Гоццоли; Бронзино;¹² обожал нашу Кранаховскую Венеру.¹³ Очень любил Ватто; у Рембрандта -- только рисунки; из французов сильно предпочитал Фламинка¹⁴ Дерэну; понимал Пикассо (я не понимаю), нравились ему Дюфи, Вертэс;¹⁵ видел "мрак" в Анри Руссо, безнадежность фабричного поселка... Любил Ван-Гога; Хогардта; Ходовецкого; в Э. Манэ чуял немецкое (!) происхождение. Очень любил Бердслея. Из современников любил очень Сапунова (из старшего поколения: Рябушкина, -- моск<овские> дворики Поленова, -- и -- очень сильно -- крепкого Сурикова). Говорил, что Судейкин ревновал его к Сомову, уверяя, что он сам не хуже, Ларионова Ю. ставил много выше Гончаровой. Большими художниками считая двух евреев: Шагала и Тышлера, но вообще считал, что евр<ейская> нация -- исполнительская и актерская -- и гениальных художников-творцов у них очень мало. Частые споры были у нас из-за Дега и Ренуара. Я первого считала сухим, а он говорил, что у второго ватные тела, и купальщицы сидят в воздухе, а не на земле на своих попках. Он не стишком любил Врубеля, но считал гениальной его "Сирень".¹⁶

3/XI <1954>, ночь

Юрочка очень любил и собирал Гиса, а также Сёра. В музыке его кумиром был Моцарт, и он мог плакать от его музыки. Бетховена он считал протестантом! "Понимал" гений в Мусоргском, а Чайковского считал типичным выразителем 80-х годов, т. е. видел в нем налет безвкусицы и слащавости. Большим гением считал Бизе, и очень любил Дебюсси. Его очаровал Стравинский (ритм под дириж<ированием> Ансермэ в "Весне священной"¹⁷). Вкусы в музыке у него очень сходились со вкусами Кузмина, но он сам был очень музыкален и имел свое мнение во всем. Как и К., любил очень Вебера; к Шуману был равнодушен, Верди считал довольно дурного тона (шарманочным), Вагнера -- гением, очень любил Россини. Любил Делиба (любимая ария -- Надира¹⁸).

16/XII < 19>54, ночь

¹⁹ О Ю. никто не вспомнит. У многих соврем<енных> поэтов (кто получше) -- нечто, усвоенное от Гумилева. "Горят великим напряжением миндалевидные глаза..." Юра относился к Г<умилеву> очень отрицательно, не только как к сопернику (из-за меня);²⁰ но, скорее, как к идеологическому сопернику. Он считал дубинистым его стих (перешедший в "гвозди" у Тихонова²¹), и "под Буало", никчемным, желание все систематизировать, и все его "поэтики". Самое лучшее, по мнению Юры, в Г<умилеве> было "мальчишеское" начало -- жажда экзотики у мальчишки, начитавшегося Майн Рида и Ф. Купера. Я думаю, у них было много общего: что-то повелительное, организаторское, режиссерское; очень доброе отношение к своему "клану" (восхищение Г<умилева> Мандельштамом, Юр<ы> -- к "найденному" им Басманову, -- отчасти Костей -- вообще у Юры удивительное умение "распознавать" таланты и доброжелательное до беспредельности отношение к чужой одаренности -- признак высокой души и таланта личного). Я назову Хармса третьим в этой категории людей, с его отношением к Введенскому и умению создавать "кружок". Юра рассказывал о злобном взгляде Г<умилева> на него, когда он (Юра) имел большой успех в "Собаке", и Юра понимал это не как зависть, а как единоборство в каком-то разном понимании... чего? -- вероятно, высокого понимания искусства, т. е. самого дорогого для обоих. Юра говорил, что до меня было соперничество из-за других женщин -- легкое, конечно, -- из-за Татьяны Адамович и Ларисы Рейснер,²² -- но основная причина была другая. Я думаю, это как большев<ики> и меньшев<ики>, какое-то "разночтение" одного и того же.

У Юры было потрясающее количество идей -- и сюжетов, -- но он создавал мало, т. е. писал много, но все это было раскидано на клочках, и вся его литературная (и философская) система и работа сгорела -- а я слишком мало смыслю в философии; я не слишком поняла слова Г<умилева> о беспечном зверьке (?), Пикассо, идолах чернокожих и... бессмертии, -- как недопонимала Юрины рассуждения; он был, по-моему, все же убежденным католиком, а Г<умилев>а обвинял в черной магии, хотя, конечно, Г<умилев> смиренно вымолил у Бога свои "чернокнижные" грехи...

... Юра признавался мне, что обижался до слез в юности (после стал спокойнее) на Кузмина, который (гениально, как Моцарт, -- говорил Юра) крал, где плохо лежит, чужие сюжеты и идеи и претворял их -- по-своему, совершенно иначе, -- но срезая на корню интерес к "первоисточнику" идеи мастерством своего изложения и сюжета: так было и с Нероном, фигурой, с которой Юра "носился" много лет. Он его сравнивал с Лермонтовым, и, вообще, конечно, это было бы во всем отличное от Кузминского "Нерона"²³ произведение. Другой "сюжет" его был "роман литературы" (Тургенев, Некрасов, Григорович) -- и он (тут, правда, без всякого раздражения, но констатируя: "идеи носятся в воздухе") читал "роман оперы" (Верди и Вагнер).²⁴ Также его "идеей" были поэтические биографии, так великолепно сделанные у Кузмина: "Калиостро" и "Вергилий".²⁵ Он носился с Суворовым (когда имя С<уворова> было предано забвению, и его церковь походную превратили в раздевалку для галош на катке).²⁶ У него были очень интересные портреты Суворова.

За много-много лет он напророчил и реабилитацию Грозного как большого государя, очищенного от атрибутов сплошного злодейства. Он напророчил славу Сталина сразу после его речи на смерть Ленина, -- как речь Августа над гробом Цезаря, -- он сказал, это был огромный политич<еский> шаг Сталина. Юра угадывал не только талант, но и "характер" таланта и в какой-то степени будущее. Напр<имер>, в отношении Ахматовой. Он хотел быть не m-me de Тэб,²⁷ а чтобы интуиция шла от ума, от знания; он очень восхищался моей интуицией, но находил ее женского рода, близкой к природе и надлежащей именно женщине; для себя он хотел иного порядка интуиции и, безусловно, ею обладал.

Его складывающийся роман "Туман за решеткой"²⁸ "Поручик Федотов" был -- в его раздрызганной форме балетного либретто -- удивительно цельным и монолитным. Некоторые отрывки из разных рассказов и романов были очень острыми, с философскими (всегда) рассуждениями и живой речью (тоже "скрадено" Кузминым во "Вторнике Мэри" -- разноголосица уличной толпы) персонажей, почти драматизированной.... Он обрадовался Хемингуэю, как брату.

... Он всегда крепко верил в Бога.

6/I 1955 г<ода>. (Сочельник)

Юрочка очень любил одну из моих картинок -- длинноватый картон с очень светлым пейзажем: белый солнечный день, светлые деревья, забор, домик -- Юра звал ее "дом Артура Рембо"... Почему?..

Самые любимые из моих картинок были: три девочки в саду -- <19>30 г<ода>, другие 3 девочки -- тоже <19>30 г<ода>, (вечерняя), <нрзб> (две девочки, яркия, красные тона -- <19>33 г<ода>), "Сентябрь": дама с девочкой -- <18>70-е годы (<19>35), большой пейзаж, маленькая "показывают зайчика" (акв<арель> на полотне), парикмахерская (конец <19>34 г<ода>), масло: три девочки у окна и один из пляжей. Это все было в папке в Эрмитаже. И еще мой его портрет в виде "сумасшедшего" <19>24 г<ода> (впечатление от Фейдта, с которым у него было легкое сходство, -- в "Калигари").

Из своих он любил даму в желтом на улице среди мужчин -- "зверюшек" (есть фотография). Из "чужих" (все это пропало) любимые были гравюра "черная Лима", "голая дама с арфой", (цветная -- эта была любимой и у В. Брюсова, но у того была черная; Юрочка гордился, что у него цветная!) -- потом акварель "[...]" улица (есть фото, -- небо розовато-желтоватое, будто китайское, -- вымоченное в чаю)... и голубоватая "смерть жены", -- Ю. думал, что это Гофман.

Мих. Ал. считал, что он сам ничего не придумывает, но что у Юрочки, как у Гофмана, огромная фантазия и тысяча тем. Это свойство М. Ал. очень ценил.

24/III <19>56 г<ода>

Католическая Лазарева Суббота.

В наш чистый понедельник (19/6 марта) были именины Юрочки, я заболела и не была в церкви. Мы все трое часто говорили о Бердсли, которого все очень любили и которого так смешно ненавидел В. Лебедев. То, что я не сказала тогда о нем (о Бердсли) и о Юрочке, разница в них, вот она: рисунки Юрочки все в движении и в воздухе, -- как листья, носящиеся по ветрам; они дневные, в них много света. Вся глубина и мрачность Юриных эмоций ушла в его глубокомысленную и тяжеловесную литературу. Живопись его -- в эфире и эфирна, будто вовсе невесома: игра зайчиков, переливы радужных брызг, веселые, весенние миражи, танцующие -- гротесковые или лирические -- воплощенные в фигурок, чувства человеческие, сматериализовавшиеся в вербных чертиков -- "мечты управхоза", -- в современных нимф -- "мечты художника", -- огромный светлый рой очень реальных нереальных существ, которых никак нельзя назвать "нечистью", потому что они по сверхземному чисты и, несмотря на вечные плутни и будни, почти непорочны.

А Бердсли? Тут мир совсем другой, -- это вне жизни и движения улицы и воздуха весны; это ритуально-театральный мир, мир больших страстей, тяжелый запах зрелых роз и густой пудры, настоящее inferno. {Ад (итал.).}

И потому, несмотря на то, что это маленькие графические рисунки, это производит впечатление больших, как Рубенс и венецианцы, полотен, -- и даже фресок.

Через альковный 18<-й> век преломленная эллинистическая культура, первобытные и жестокие культы каким-то божествам сладострастия, сохраняющиеся в орнаменте пудрениц и флаконов. Восточная Астарта или Кибела, а м<ожет> б<ыть>, какая-то Венера Атлантиды, передавшая через мавров испанскому католицизму черные кружева и жестокое изящество, -- недаром религиозный Обри хотел сжечь перед смертью свои работы.²⁹

16/IХ <19>75<года>

В день рождения Юрочки надо вспомнить о нем лично, а не обо мне. Юра не часто говорил о прошлом; мне кажется, автобиографические сведения из "Шведских перчаток"³⁰ имеют какой-то более сентиментальный, "светло-русый" оттенок -- все было более рваным, темным (хотя у детей -- тем более, детей физически здоровых -- особой трагичности быть не может).

Странный характер носили отношения отца и матери -- вернее, его понимание этих отношений. У матери Юры было страшное упрямство, и <у> Юры -- в минуты ссор и даже очень резких выпадов отца против матери -- была реакция заступаться за обиженную мать -- но впоследствии он переключился на защиту отца (или памяти отца), поскольку он начинал понимать, что отец был прав...

Мать Юры отдала его в какой-то иезуитский пансион, где во главе этого училища стоял очень суровый патер, лицом похожий на режиссера Грифитза,³¹ который считал Юру безумно строптивым и упрямым и применял жестокие меры (потом -- Юра считал -- это даже стало импонировать Юре), но вся процедура этого "ученья" была какая-то Диккенсовская... Мать Юры вскоре после смерти отца вышла замуж во второй раз, и хотела, чтобы Юра стал священником и молился... за других детей, кот<орые> уже умерли! -- Юра убежал из "монастыря" и перешел на военный строй...

Тут у него был (совсем другой, чем дядя Бонифаций,³² его странствования, -- одна из "остановок" после Вильны была -- Киев.

Я не помню, когда у Юры произошли встречи с некоторыми людьми (до или после Киева, значит, если он снова возвращался в Вильну -- перед Петербургом). Его подружки детства -- Маня и Варя, к<оторые> носят в "Шв<едских> перчатках" польские имена,³³ и их знакомая -- Лясковская; а также "дама" Ирма -- почти вдохновляющее на литературу воспоминание; а потом другая -- "Ирина Э."³⁴ ("Малолетняя").

Когда втиснуть приключения с Колей Кирьяновым, когда они красили заборы в Киеве? И когда Юра стал актером с нелепым псевдонимом "Монгандри"? -- и когда он видел в антологии портрет моего папы³⁵ (декламаторы?) -- и он ему понравился? Было ли это мимолетно или более длительно -- это его актерское призвание? Оч<ень> много читал, одно время увлекался толстовством, -- и где ему понравился Уайльд и стихи Кузмина? Помню, в Киеве он видел за кулисами Лину Кавальери, и она ему показалась такой симпатичной и обаятельной, что он даже не заметил ее великой красоты? -- Я всю хронологию не помню, и не очень расспрашивала -- только читала в дневниках и по его рассказам.

26/27/IX <1975 года>

Как началась его линия поведения, дававшая право считать его анормальным? -- я этого не замечала никогда. По его рассказам, он был темпераментный мальчик, и на него одновременно произвели одинаковое впечатление -- довольно рано -- какие-то отношения с взрослой тетей и знакомым студентом. Ни то, ни другое не было увлечением. А так, "что-то". Идеалом его была авантюристка из америк<анского> кино -- Грэс Дармонд -- которая соскакивает с лошади, переодеваясь на ходу в бальное платье, -- а по душе -- очень близкая сестра. Но у него не было сестер -- только умершие братья -- и двоюродные <сестры> -- уехавшая в Америку или Канаду Саломея (уже взрослой) и маленькая Эмилия, которая очень любила Юрочку и была кроткой и очень рано умерла.

В Киеве у него было знакомство с Тарновским,³⁶ -- этот был другом Баттистини.³⁷ Юра, повторяю, увлекался Уайльдом -- но я не видела, чтоб он имел какие-то ненормальные вкусы и пристрастия. Кузмина он считал гениальным, сердился, когда его не понимают и любят кого-то другого из поэтов больше³⁸ -- в окружении К. было что-то вроде культа -- мне стихи К. очень нравились, и я охотно шла на такой культ -- в свою очередь, К. очень высоко ставил талант Юры и даже на меня обижался за мой холод к "прозе" -- и то, что мы оба отходили от литературы к живописи -- но мне стиль Юры (близкий к Булгаковскому) казался тяжелым -- а от Жироду у него не было ничего, -- а его живопись мне казалась и очень талантливой, и какой-то зажигающей: хочется самой рисовать.

Меня очень порадовала польская выставка гобеленов -- ничего не было так похоже на маленькие Юрины рисунки, как эти громадные гобелены -- как увеличенные тела -- темно-пестрые матерчатые картины -- ковры -- не то современные улицы, не то "поклонения волхвов" -- больше всего похоже на Вавилон. Разница роста фигур и зданий -- а м<ожет> б<ыть>, в польских яслях тоже был этот давний Вавилонский Исход?..

15/9 <19>77<года>

Читая "Мельмот-скиталец" Метьюрина, вспоминаю то ужасно сильное впечатление этой книги на Юру (в старом и плохом переводе³⁹), он даже не велел мне ее читать. Я понимаю теперь, что на него неприятное впечатление мог произвести иезуитский ужас⁴⁰ и какая-то аналогия (хотя в совсем другом смысле, чем тут) -- с его матерью.

Бедный Юрочка!.. И как он мог потом прощать "своему" иезуиту? Или он его оценивал за его "высокую" оценку Юры, хотя бы только в понимании его строптивости? К матери в "мое время" он относился неплохо, но, по-моему, никакого пиетета у него не было. Перед К<узминым> он (особенно) позднее, когда тот заболел всерьез, он считал себя виноватым -- да и был, конечно, а может быть, тут его судьба и одновременно -- в отношении к Юре -- страшная уступчивость. Внешне все было довольно спокойно. Я только раз видела крайнюю грубость со <отому> ч<то> после придется просить прощения, а это как-то унизительно. Я скорее готова была допускать сцены Юры со мной, п<отому> ч<то> мне казалось, ему всего легче просить прощения у меня.

У меня как-то была бурная сцена (не от ревности) -- а ссора из-за Шиллера; я соглашалась, что Гете величайший гений, но и Шиллера назвала гением (он -- любимец папы); Юра протестовал и вел себя бурно, я рассердилась и потащила его под трамвай (на Литейном, угол Жуковской). Трамвай не шел, Юра позвал меня к "Норду"⁴¹ (как, не помню!) есть пирожные. Я смягчилась, и мы пошли туда.

17/9 <1977 года>

Мне кажется, Юра очень сильно верил в Бога, так же, как и Гумилев. По-настоящему был религиозен К. А. Варламов⁴² и, кажется, мой папа. Для таких людей и смерть легче.

Мы с Юрой много бегали по окраинам. "Дети побежали на свои помойки", -- М. А. смеялся, когда спрашивали его о нас. Мы бегали в край Болотной, на Охту, на В<асильевский> остров. Залив по дороге в б<ывшую> Юрочкину тюрьму (Дерябинския казармы) был серо-голубой, дымчатый, красивый. Бегали и на Петровские места. Я и без Юрочки изредка туда бегала, после него. Теперь все там изменилось.

19/Х<19>77<года>

Юра был удивлен видом моего бывшего двора (Лит<ейный>, 15). Особенно вторым -- длинным. Высокая ограда, за ней черный сад, вдоль ограды аллея тополей; асфальт двора -- серый, перед подъездами (там жили одно время Дашковы) на аллейке была скамейка, где сидела сестра Маруся, пока я бегала, и вязала или читала.

Но Юру удивил колорит. Он сказал: "Так вот откуда у Вас такой французский колорит!" -- Тополей больше нет.

Юра был удивлен, когда я нарисовала картинку (и она есть) -- совершенно похожая на "Орани", где он бывал в детстве, в бытность свою на "полувоенном" учении. На карте это название "Ораны"⁴³ было.

А. А. Осмеркин удивлялся, как у Юры (не учившегося нигде) такая правильная и живая линия. Юра ему: "Я ведь не на трупах учился".

Я вспоминаю, как он "оттачивал" Милашевского. Полу с юмором, полувсерьез. Но без издевательств, очень мягко. Он считал М<илашевского> талантливым, но примитивом (как человека).

Он, как к младшему, относился (любовно) к Косте. Даже совал ему папиросы (и, м<ожет> б<ыть>, деньги) в "хорошие" свои минуты. К Жене хорошо, но с легкой иронией. Мне "разрешалось" приглашать Женю для флирта. Женя органически опаздывал. Юра говорил: "Приду в... (час)". Женя приходил, но времени для "прелюдий" -- конечно, не было.

К Левушке он относился хорошо, но тоже с иронией. После того, как он женился на Наташе и под ее влиянием отошел от своего безделия и стал "молоть" что-то в тон современности. Юра смеялся: "Дайте попке сахару". Но я понимала и Левушку. Он не был так талантлив, как Юра, и должен был выказать себя как личность. После его принимали всерьез, как очень значительного человека. И он вел себя героично. Я очень люблю до сих пор Левушку. Но и Костя (как художник), и Левушка (как личность) вступили в Мир ярче, чем мой бедный Юра.

Д<окто>р Раздольский⁴⁴ гадал Юре по руке -- что он весь принадлежит будущему, а мы (М. Ал. и я) наполовину прошлому, наполовину будущему.

21/Х <1977года>

Юра хорошо плавал. Переплывал Днепр. Когда он "спасал" Алексу (или "Лешку") Христиаки <?>, казалось бы, Мойка тут узкая, но она вся была в водорослях, которые тянули ко дну, -- Лешу бросилась спасать ее мать, но девочка вцепилась и в нее, и в Юру, когда он потащил обеих, и мешала плыть.

вверху.

"обезьяньей" ловкости, то Елизавета Дмитр<иевна> (мать Льва Л<ьвовича>) как-то мне сказала, когда мы были у них в гостях: "Я иногда думаю, что Ю. И. может вдруг влезть на стенку, как обезьяна!"

Бедный мальчик, он, вероятно, очень меня любил. Когда я болела (самой непоэтичной болезнью, дизентерией) (1925 г<од>), -- он меня брал на руки и выносил в комнату. Я и не помню. Я лежала в крайней комнате и у меня в ногах все время спала Мупса, моя старшая кошка. Д<окто>р не велел пускать ее, но она уходила так тихо, не трогая меня, и возвращалась очень тихо, и так всю мою болезнь. А зато младшая, Кутя, когда мне ее принесли, вывернулась и прыгнула прочь через две комнаты. Меня долго держали на диете, и когда вместо черничного киселя разрешили сперва рыбный бульон, а потом куриный, и я ела два дня подряд эти бульоны, и Юра, кормя меня с ложечки, начинал плакать от радости -- крупные слезы текли по лицу. Я потому не была на юбилее М. Ал. -- в группе Юра сидит на полу с Введенским.⁴⁵

Другая моя болезнь (скарлатина) была весной <19>26 г<ода>. Увезла меня мама, врач ночью велел меня отправить в клинику. У нас гостили дети -- Таня и Алеша.⁴⁶ Юра узнал на другое утро и потом долго бегал в Боткинские бараки. Сперва не пускали -- потом разрешили видеться на большом расстоянии, через комнату. Когда маме надо было уехать, она говорила с зав<едующей> отделением. Та успокаивала маму: "Вы можете ехать спокойно. Муж вашей дочери любит ее не как муж и даже не как отец -- он любит ее как мать".

"мужа" Юры⁴⁷ и любила его до последних минут жизни, считая, что он мне очень нужен. Я для него и для нее была каким-то беспомощным существом!

Юра любил "меняться". То с Лебедевым, то с Верейским, Митрохиным, Басмановым (ему очень нравился), Воиновым, Дядьковским, Михайловым. Других сразу не вспомню.

Когда они "менялись", лицо у Юры каменело. А мне это ожесточение очень нравилось.

Ходить в гости без "мен" ему казалось скучным. И меня неохотно пускал. Он говорил, что ему не так долго быть со мной. И напророчил!..

"искреннюю" кошку -- он все равно хватал ее за шиворот, когда я брала ее на руки, и вышвыривал за дверь. И также не любил, чтобы я рвала цветы, отрываясь от разговора, -- а у меня была страсть рвать цветы. Зато он часто приносил мне "платные" цветы.

Из женщин ему нравились (внешне) остроумная и немного жесткая В. Ходасевич; балерина эстрадная Спокойская,⁴⁸ несколько схожая с ней белобрысая Полотнова (уч<ени>ца С. Радлова); Леонарда Ходотова⁴⁹ -- подруга О. Черемшановой.

Из киноактрис -- и очень -- Луиза Брукс.⁵⁰ "челочная" актриса, и она нравилась очень и В. Лебедеву, и Жене Кр<шижановскому>, но только Женя нашел у меня сходство. Я очень приревновала Юру, но он объяснил, что она типичная "карманьола" и этого у меня нет! Этого нет, конечно.

Св<етлый> Четверг --

27. 4.<19>78г<ода>

Мой бедный Мальчик,
Ты стал мне Сыном,

Прощальных дней.

Во тьме -- Вергилием
Не знавшей счастья