ПИСЬМА О РУССКОЙ ПОЭЗІИ
"Аполлонъ", No 2, 1909
Иванъ Новиковъ. Дыханiе земли. Изд. ж. "Искусство и Печатное дело". Кiевъ. 1910, ц. 1 р. 50 к.
Илья Гурвичъ. Облачныя ткани. СПб. 1910. ц. 75 к.
Аркадiй Фыринъ. Голова Медузы. СПБ. Изд. "Богема". 1910, ц. 20 к.
Александръ Булдеевъ. Потерянный Эдемъ. Москва. 1910, ц. 1 р. 75 к.
Сергей Городецкiй. Собранiе стиховъ, т. I. Ярь. СПБ. 1909. Изд. т-ва М. О. Вольфъ. Ц. 1 р. 25 к.
Намъ кажется, что г. Новиковъ выросъ и живетъ на пчельнике. На русскомъ пчельнике, где растутъ мята, калуферъ и сладкiя липы, а невдалеке -- часовенка, но на полке въ горнице стоятъ Фетъ, А. Блокъ и А. Белый. Мягкiя медовыя струи можно найти въ его стихахъ, но искать ихъ нужно въ толстой книге среди массы ненужныхъ, кое-какихъ стихотворенiй, испорченныхъ къ тому же крайне безвкусными иллюстрацiями. Почти нетъ ни одной пьесы, которая была бы безъ кляксы. То "притянутыя за волосы" рифмы, вроде:
Что изъ глубинъ души,
Зовутъ, зовутъ сiяя,
Помедли! Не спеши,
Съ тобой хочу и я! Я...
Это -- вовсе никакiя рифмы, какъ: "душой" -- "хорошо-ль?", "жизнь" -- "исчисль", "изъ улья (?)" -- "мальчикъ я", "полюби" -- "схвати" и т. д., то -- неуместное употребленiе, интеллигентскихъ словъ:
Но легокъ и узоренъ
Въ небо брошенный эскизъ...
И не зналъ надменный генiй,
Что зажегся въ этотъ часъ
Въ тайнахъ женскихъ настроенiй
Несгораемый алмазъ...
А то запоздалое "ненужное декадентство", вроде:
Мiръ плыветъ. У ногъ бездонность,
Близость въ дальность влюблена,
Мiромъ правитъ благовонность --
Дальноликая Она.
Лучшiй отделъ въ книге -- "Черная смородина". Если бы авторъ постарался избавиться отъ плохихъ влiянiй, если бы построже относился къ своимъ стихамъ и выбралъ изъ книги, самое большее, одну ихъ четвертую часть, то могъ бы получиться милый томикъ; теперь искать эти разрозненныя черты въ огромной безвкусной книге врядъ ли кому придетъ охота.
-----
рифмамъ и къ детскости чувства. Напрасно только г. Гурвичъ беретъ иногда столь очевидно Бальмонтовскiе размеры:
Дай волю кисти, дай волю краскамъ,
Воздвигни замки, разлей весну -- и т. д.
Въ отделе "Юнымъ днямъ" попадаются очень милыя строчки. Напримеръ:
Оттепель-то, оттепель сегодня!
Тихъ и мягокъ ветерка полетъ;
Словно сжалилась рука Господня
Надъ землей, закованною въ ледъ.
Въ конце книги -- "Китайская флейта" по переводамъ съ китайскаго Ал. Улара, Ганса Бетге и Юд. Готье. Было бы интересней, если бы китайскую характерную ноту не приходилось различать въ довольно общихъ европейскихъ созвучiяхъ, но, можетъ быть, это вина уже не г. Гурвича, а переводчиковъ, трудами которыхъ онъ вдохновлялся. Во всякомъ случае, длинноты и общiя поэтическiя места мы склонны отнести не къ подлиннику, но то, что есть въ этихъ переводахъ мило-идиллическаго, разсудительно-буржуазнаго и изысканно-простаго,-- очень прiятная находка. Намъ кажется, что г. Гурвичъ еще не совсемъ нашелъ себя, но достаточно владеетъ стихомъ, чтобы начать воспитывать свой вкусъ и свой "голосъ", если таковой у него имеется.
-----
Впечатленiе очень прiятной резвости и молодости, безъ хулиганства и безвкусiя, производитъ книга А. Фырина. Мы подозреваелiъ, что новаго поэта не существуетъ, какъ не существовало Кузьмы Пруткова, и даже,-что это трудъ коллективный, но во всякомъ случае "Голова Медузы" -- книга живая, написанная со вкусомъ и талантливо. Напрасно только, расшалившись, авторъ такъ перевираетъ стихи Пушкина:
Продолговатый и прозрачный,
Какъ перси (вм."персти") девы молодой-
Нужно знать все-таки, съ кемъ шутишь. Въ общемъ книга очень свежая и написана людьми способными. Желательно было бы узнать ихъ безъ маски и не въ исключительно пародирующихъ стихотворенiяхъ. Къ концу резвость будто несколько уменьшается; некоторая вялость и робость чувствуются въ последнихъ 3--4 пьесахъ.
-----
О бледной и безсильной кннге г. Булдеева не стоило бы говорить, если бы авторъ въ предисловiи не выставилъ тезисъ, требующiй разъясненiй. Г. Булдеевъ скорбитъ объ утрате "наивности" -- "первоосновы нашей души" и отправляется въ глубь прошлаго искать этотъ потерянный Эдемъ. И знаете-ли, где онъ его находитъ? Не у Гете, Пушкина и другихъ "Naivedichter", а у Ратгауза, Галиной и въ лучшемъ случае у Надсона, который, повидимому, служитъ автору недосягаемымъ образцомъ. Простите, но я въ первый разъ слышу, чтобы плоскость и трафаретность назывались наивностью, которую я тоже ставлю очень высоко. Потому изъ всей книги г. Булдеева я более всего ценю его определенiе себя, какъ "наивнаго поэта", такъ какъ здесь авторъ действительно достигаетъ наибольшей "наивности". Если же въ бледныхъ, неотделанныхъ, подражательныхъ худшимъ образцамъ, стихахъ авторъ думаетъ найти вновь "Потерянный Эдемъ", то намъ остается только радоваться, что такой Эдемъ потерянъ и... не найденъ.
-----
"Ярь" и "Перунъ", съ прибавленiемъ ненапечатанныхъ прежде, но современныхъ этимъ книгамъ стиховъ. Такимъ образомъ, переиздавая большимъ томомъ черезъ четыре года свои произведенiя, авторъ какъ бы держитъ экзаменъ,-- и выдерживаетъ его съ честью. Что было яркаго, не поблекло, что было временнаго и ненужнаго -- какъ-то растворилось и сделалось менее заметнымъ. Новымъ является более стройное распределенiе матерьяла и предисловiе съ послесловiемъ автора, где онъ высказываетъ свой взглядъ на самого себя, на своихъ хулителей и на все общество, а напоследокъ снова прокрикиваетъ (но какъ-то еще менее убедительно, чемъ прежде) знаменитое:
"Мы ведь можемъ, можемъ, можемъ!"'
Все объясненiя автора звучатъ спутанно, пророчески и недостаточно обоснованно, черезъ подогретый задоръ слышится глубокое сомненье въ собственныхъ силахъ, въ крикахъ -- отсутствiе веры въ то, что кричитъ, въ фасончикахъ (вроде названiя месяцевъ, откровенничанiя съ публикой по поводу "непригодности некоторыхъ стихотворенiй" и т. п., усталость и, главное, отсутствiе вкуса. Но, Богъ съ ними, съ послесловiями, предисловiями, средисловiями и другими словiями. "Отъ слова не станется", и книга все равно остается той же дорогой намъ книгой, что бы авторъ ни выделывалъ на ея обложке. Самое ценное изъ замечанiй г. Городецкаго это то, что книга его -- какъ бы разрозненные листы, песни какого-то большого эпоса. Это не только верно, но и придаетъ всей "Яри" главную привлекательность и значительность, какую она можетъ иметь, особенно въ отделе "Ярь". Номы долго думали, чемъ объяснить то явленiе, что читаются эти "мифическiя" строчки очень странно. Будто читаешь книгу, написанную на мало знакомомъ языке, когда лень заглядывать въ словарь. Чувствуешь, что, должно быть, хорошо, слышишь жизненное бiенiе ритма, но смыслъ и образы улавливаешь смутно, и языкъ порою поражаетъ какимъ - то экзотическимъ варварствомъ. Намъ кажется, что, во-первыхъ, это происходитъ отъ смутности самыхъ мыслей и образовъ, напр.:
И если скудность воззоветъ,
Взалкавъ, мiры иные,
Въ просторы злые.
Безъ звуковъ, световъ и цветовъ
Отцу да будетъ чадо:
Горелыхъ кубовъ и шаровъ
или отъ крайней темноты и хаотическаго способа выраженiя, напр.:
Въ тьме отдаленiя,
Самодовленiя,
Ярь непочатая,
Дщерь неизмерности,
Щедрыхъ страстей,
Сонно колышется,
Влажно просторною
Взороiлъ проворною
Чревныхъ очей.
или отъ смешенiя старо-русскихъ словъ съ интеллигентскими или Бальмонтовскими украшенiями:
Голосъ крови и любви.
Белый садъ,
Луноводъ,
Выпьетъ кровь,
И опять,
Белъ и тихъ,
Паутину будетъ ткать,
Свето-сети излучать
Самый русскiй складъ очень модернизованъ, не съ большимъ вкусомъ ("лесомъ-лешанькой", "разгуляньице" и многое другое), что придаетъ всему характеру некоторую фальшивость. Нашимъ правнукамъ будетъ этотъ "руссизмъ" казаться темъ, чемъ намъ кажется руссизмъ Вельтмана. Я вовсе не сравниваю значенiе Городецкаго съ местомъ Вельтмана въ нашей литературе, но известный очень личный, романтическiй и немного бутафорскiй русскiй складъ до известной степени ихъ роднитъ больше, чемъ, скажемъ, того же автора "Яри" съ гр. Ал. Толстымъ (авторомъ "Трилогiи"). Городецкiй творитъ не только мифы, но и целыя страны (циклъ Таръ); это имеетъ, можетъ быть, большое поэтическое значенiе, но мифотворческую действенность не большую, чемъ детскiя игры въ свою исторiю и географiю. Гораздо более действененъ и остеръ культъ деторожденiя и зачатiя, почти фаллическiй, очень остро чувствуемый во всей книге Городецкаго.
Можно любить или не любить этотъ первый томъ, но нельзя не ценить его, какъ явленiе для своего времени неожиданное, значительное и знаменательное.
"Ярь", а не перепечатка "Дикой Воли" и особенно не разсказы, о которыхъ друзья поэта и онъ самъ должны были бы забыть, а все, ценящiе его талантъ, приняли бы молча и съ любовью это забвенiе.
Такъ любимому другу прощаютъ опрометчивое слово, забываютъ его, а настоящiя слова ценятъ, помнятъ и повторяютъ.