ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКЕ
"Аполлонъ", No 11, 1910
Имена, представленныя тринадцатымъ альманахомъ "Шиповника", могутъ привлечь достаточно разнообразные круги читателей, ибо у четырехъ главныхъ авторовъ разбираемаго сборника существуютъ очевидные поклонники: упорные и несмущаемые у Леонида Андреева, скромные и безобидные у Бориса Зайцева, запальчивые, потаенные и фанатическiе у Алексея Ремизова и довольно дальнозоркiе люди, думающiе играть наверняка, ставя покуда въ кредитъ достаточно большiя ставки на графа Алексея Толстого.
"Шиповника" и отъ своихъ любимцевъ, но мы думаемъ, что только хладнокровные любители Б. Зайцева не обманулись въ своемъ ожиданiи, потому что разсказъ "Смерть" этого симпатичнаго, несколько вялаго писателя принадлежитъ къ его удачнымъ произведенiямъ, выгодно отличаясь даже неожиданно интересной фабулой, которая вообще не изъ сильныхъ качествъ автора. Надеющiеся на графа Ал. Толстого могутъ такъ же спокойно надеяться, какъ и прежде, и после разсказа "Сватовство", хотя новаго шага авторъ не делаетъ и даже какъ будто съ усилiемъ удерживаетъ и прежнюю позицiю. Несмотря на забавныя и блестящiя подробности (особенно въ начале), на "жестоко" написанныя драматическiя и эротическiя сцены, большiй въ сравненiи съ предыдущими повестями патетизмъ, а можетъ быть и благодаря последнему, новый разсказъ талантливаго поэта намъ кажется не вполне "устроеннымъ", несколько сумбурнымъ и въ конце скомканнымъ. Не знаемъ, оправдалъ ли ожиданiя и Леонидъ Андреевъ, но, во всякомъ случае, если пьеса "Gaudeamus" и не была неожиданностью после "Дней нашей жизни" и "Анфисы", то ожиданность ея была не изъ радостныхъ: какая-то вялость въ изображенiи, грубый протоколизмъ грубой же и неинтересной жизни, неудачное остроумiе и чисто-внешнее "оживленiе" выпивкой и студенческими вечеринками, какое-то сознательное опошленiе вовсе не пошлаго замысла делаютъ эту пьесу, можетъ быть, наиболее тягостной и фальшивой изъ всехъ последнихъ драмъ автора. Конечно, это шагъ впередъ по тому пути, на который вступилъ "Днями нашей жизни" Л. Андреевъ, но все шаги впередъ по этой дороге оказываются гигантскими шагами назадъ съ точки зренiя вкуса и художественности. Ожиданiи Л. Андреевъ не обманулъ, но -- о, если бы онъ это сделалъ! Гораздо сложнее обстоитъ дело съ Ремизовской повестью, "Крестовыя сестры". Во-первыхъ, конечно, это -- не повесть, а опять рапсодiя, хроника, портретная галерея, вообще, что хотите, но не повесть; продолжается она на 135 страницахъ, но могла-бы кончиться на сотой, равно какъ и продолжаться до безконечности. Написано это разбросанное произведенiе со всею яркостью, которой мы привыкли ждать отъ этого своеобразнаго мастера, и типы, нарисованные, конечно, преувеличенно въ виде кошмарнаго гротеска, производятъ еще большее впечатленiе своею скученностью и нагроможденностью. Но именно эта нагроможденность и скученность и влечетъ за собою два довольно печальныхъ результата: во-первыхъ, однообразiе, несмотря на всю виртуозность оттенковъ, причемъ авторъ единственно ради нагроможденности приплетаетъ иногда событiя, совершенно не подходящiя къ делу, вроде парижскихъ поездокъ С. П. Дягилева; во-вторыхъ неправдоподобное совмещенiе всехъ людей въ одномъ доме соблазняетъ А. Ремизова делать поспешныя и не совсемъ прiятныя своею нарочитостью обобщенiя: "Бурковскiй домъ -- весь Петербургъ, вся Святая Русь". Это темъ непрiятнее и досаднее, что сказано всеми буквами, и слишкомъ ясно видно, что авторъ старается убедить читателя въ томъ, что -- при самомъ даже пессимистически возбужденномъ и одностороннемъ состоянiи ума -- не убеждаетъ. Что можетъ быть лучше синтетизма и символизма: когда, прочтя простую повесть, воскликнешь горестно или радостно: "Боже мой, да ведь это вся Россiя! авторъ въ простой капле воды отразилъ, можетъ быть, даже не думая, весь небосводъ!"? Но когда романистъ намеренно задается такою целью и притомъ не скрываетъ, а подчеркиваетъ свое намеренiе, тогда это только вредитъ произведенiю, утяжеляя его. Мы не станемъ говорить о психологiи этой повести, психологiи забитой подпольной, ложно-покорной и озлобленной, ненавидящей и злорадствующей всякому несчастью неподпольныхъ людей, мы не будемъ говорить объ этомъ, такъ какъ все это высказано по поводу даннаго произведенiя весьма тонко и убедительно г. К. Чуковскимъ.
"У последней черты", помещенный въ 4-омъ сборнике "3емля", потому что оставаясь грубоватымъ и мало-художественнымъ по письму, не весьма правдоподобнымъ и скуднымъ по замыслу, это произведенiе несомненно выиграло бы, будь оно построено безъ детскихъ претензiй на обобщенiя и какой-то символизмъ. Романъ этотъ ни въ какомъ случае не бытописательный, даже не психологическiй, а тенденцiозно-символическiй, говорящiй намъ, что люди обречены на смерть, после которой ничего нетъ, а въ теченiе жизни только и делаютъ, что вступаютъ въ связь по обоюдному соглашенiю или безъ онаго. Мысль не такъ что бы очень нова, но отчего же не написать и на такую тему романа. Но делать изъ довольно затрепанныхъ персонажей -- символическiя фигуры, поставивъ во "главу угла" разочарованнаго доктора (несчастное наследiе Чеховскихъ земскихъ врачей), пацiенты котораго по очереди перемираютъ, -- съ наивной регулярностью вставить между этими смертями сцены изнасилованiй, достаточно однообразныхъ, несмотря на различiе инсценировокъ, прибавить кладбищенскiй колоколъ и назвать все это "У последней черты" -- значитъ понять довольно своеобразно и, нельзя сказать, чтобы очень умно, символизмъ. Между темъ, кроме этого въ романе ничего нетъ: ни бытоописанiя, ни психологiи, ни интересной фабулы. Написанъ же онъ то слогомъ детскихъ сочиненiй, то кистью бульварныхъ романовъ. Намъ даже кажется, что "извивы торса", "роскошныя женщины" и т. п. прелести никого не соблазнятъ и не принесутъ никому вреда, кроме самого автора, написавшаго романъ въ столь сомнительномъ стиле.
"Биржевыхъ Ведомостей" объявила второй конкурсъ съ довольно крупными денежными премiями (2. 000, 1. 500, 1. 250 и 7 премiй по 750; затемъ 3 добавочныя, по голосованiю читателей, въ 1. 250, 750 и 500 рублей) на русскiе разсказы. Условiя конкурса: разсказъ долженъ быть ненапечатанный, размеромъ около печатнаго листа, переписанъ на пишущей машине, подписанъ девизомъ, причемъ въ запечатанномъ конверте -- адресъ и настоящая фамилiя автора, и доставленъ въ литературный комитетъ второго конкурса (Петербургъ, Галерная 40) до 31-го декабря 1910 года. Въ составе комитета вошли: Авсеенко, Баранцевичъ, Быковъ, Гнедичъ, Немировичъ-Данченко, Потапенко, Щегловъ, Ясинскiй, Присужденiе премiй и выдача ихъ будетъ производиться въ Марте 1910 г.