ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКЕ
"Аполлонъ", No 7, 1910
Альманахъ для всехъ, кн. I, изд. "Нов. Журн. для всехъ". 1910, ц. 60 коп.
Огни: лит. альманахъ памяти В. Башкина. Изд. "Нов. Журн. для всехъ". 1910, ц. 1 р. 25 коп.
"Знанiя". 1910, ц. 1 р.
Осипъ Дымовъ. Разсказы, т. 1. Изд. "Шиповникъ". 1910, ц. 1 р. 25 к.
Петръ Нилусъ. Разсказы. М. 1910, ц. 1 р.
Е. Зноско-Боровскiй. Крейсеръ "Алмазъ". Цусима. Сцены изъ войны. 1910 г., ц. 50 к.
М. Кузминъ. Разсказы. Изд. "Скорпiонъ". М. 1910, кн. I ц. 1 р. 50 к., кн. II ц. 1 р. 80 к.
далъ бы намъ отраженiе современности не въ распыленныхъ осколкахъ, какъ то было въ чеховское и послечеховское безвременье, а въ цельныхъ, хотя бы и не большихъ зеркалахъ. Нужно сознаться, что русскiя зеркала часто бываютъ "кривыми" и даютъ отраженiя пристрастныя, со сгущенными тенями,-- но эта кривизна, сама по себе характерно русская, заимствованная Ф. Сологубомъ, А. Ремизовымъ, гр. А. Толстымъ и А. Белымъ отъ Гоголя, Салтыкова и Лескова,-- происхожденiя хорошаго и не мешаетъ намъ видеть въ "кривомъ зеркале" не кривую действительность. А потребность ее увидеть не съ тенденцiозно-партiйной точки зренiя с. -д, но бытописательно и во всей широте -- весьма настоятельна. Если бы мы не побоялись быть пророками, то сказали бы, что находимся на пороге новаго бытового символико-реалистическаго романа. Въ этомъ насъ убеждаютъ не только достиженiя и попытки выше перечисленныхъ авторовъ, но и новая повесть С. Ауслендера "У фабрики" и "Власъ" О. Дымова. Мы не говоримъ, что все попытки одинаково удачны, но общность устремленiя -- знаменательна.
А. Ремизовъ после "Пруда" и "Часовъ" делаетъ новые опыты романа въ "Половецкомъ стане" ("Р. Мысль". январь) и въ "Неуемномъ бубне" ("Альм. для всехъ"). Последнее произведенiе, можетъ быть, наиболее яркое и едкое изъ всего, что далъ намъ А. Ремизовъ. Хочется только верить, что это, какъ бы безжалостное изображенiе нелепой гадости русской жизни,-- есть отраженiе несколько кривое. Конечно, повести эта кривизна нисколько не вредитъ, но типъ Стратилатова съ Агапевной такъ преувеличенно продолжены, что становятся кошмарно-мифическими и лишаютъ повесть должной убедительности. По форме это скорее всего -- хроника, которая можетъ быть прервана когда угодно, а также и продолжаться сколько угодно съ большимъ или меньшимъ интересомъ. Это особенно чувствуется въ середине, где перегруженiе деталями и эпизодами и повторенiе некоторыхъ излюбленныхъ авторомъ прiемовъ (сны, примеры разсказовъ дурочки), придаютъ повествованiю известную вялость. Мы не можемъ достаточно похвалить изобразительную яркость языка и отсутствiе той внешней хаотичности, которая испортила "Прудъ", долженствовавшiй быть великолепнымъ произведенiемъ.
этого автора все, вплоть до нелепостей,-- свое собственное.
Отличные стихи Ф. Сологуба, пьеса Чулкова, еще разъ подтвердившая прежде сказанныя нами слова объ этомъ авторе, неплохой разсказъ О. Дымова и не безъ интереса читаемый разсказъ Архипова -- делаютъ этотъ альманахъ превосходнымъ сборникомъ, какихъ мы уже давно не имели. Даже съ излишней экономичностью изданiя миришься, принимая во вниманiе его небольшую цену.
Сборникъ "Огни", выпущенный темъ же издательствомъ гораздо слабее, пестрее и незначительнее. Единственное, на чемъ можно остановить вниманiе, это повесть С. Ауслендера, стихотворенiе Потемкина (очень простое, неожиданное своею нежностью) и Саши Чернаго. Повесть С. Ауслендера темъ знаменательнее, что авторъ, насколько мы помнимъ, впервые берется за изображенiе современной жизни, да къ тому же еще у фабрики. Нужно ему отдать справедливость: изъ испытанiя онъ вышелъ съ честью и очень "по своему". Кроме обычныхъ пленительныхъ сценъ, мы имеемъ интересную фабулу и, наконецъ, изображенiе русской действительности. Изображено чуть-чуть по иностранному, но действительность -- подлинная, русская, и внимательный читатель прочтетъ многое между строкъ такого, что, можетъ быть, неожиданно даже для самого автора и придаетъ его повести характеръ отчасти... общественный. Другiе авторы "Огней" такъ похожи другъ на друга, что почти нетъ возможности сказать о нихъ что нибудь, кроме общихъ местъ порицанiя. Слабее всего Яблочковъ и Чапыгинъ; лучше и острее другихъ, можетъ быть, г. Крачковскiй; да и то гадательно. Сказка А. Ремизова -- забавный выпадъ противъ идеализма.
"Городокъ Окуровъ" во второй своей части не только ея не оправдалъ, но напротивъ погрузился въ обычную "знаньевскую" серость. Сборники эти могутъ снова съ правомъ сказать: "я сплю, мне сладко усыпленье". Неизвестно, для какой безсонной публики предназначаются эти снотворныя книги? Въ 29-мъ сборнике можно было надеяться на г. Разумовскаго, давшаго въ своей пьесе "Светлое заточенiе", несколько живыхъ и свежихъ сценъ, но печать некоторой сонливости легла и на это произведенiе. Притомъ мы сомневаемся, чтобы баронессъ титуловали "Ваше сiятельство", какъ это делается на протяженiи всей пьесы у г. Разумовскаго.
"Знанiя" и въ вытеснившихъ ихъ "альманахахъ Шиповника", можно заметить, что въ первыхъ онъ состоитъ изъ писателей скучныхъ, а во вторыхъ изъ несносныхъ писателей. Вообще, если къ этимъ двумъ понятiямъ прибавить еще понятiе "развязный", и комбинировать ихъ между собою, то можно установить довольно точную таблицу для большого количества появляющихся книгъ. Помимо повести Горькаго и пьесы Разумовскаго, содержанiе 29 сборника "Знанiя" -- откровенно и убежденно скучно.
Достаточно скучны (не безъ примеси несносности) и разсказы г. Нилуса, темъ более, что въ большинстве случаевъ не знаешь, куда и зачемъ ведетъ насъ авторъ въ своихъ повествованiяхъ; но горе въ томъ, что и по прочтенiи повести мы этого не узнаемъ. Если бы не былъ предупредительно приложенъ къ книге портретъ автора въ виде браваго господина, мы бы подумали, что за именемъ г. Нилуса скрывается какая-нибудь пожилая дама, не мудрствуя лукаво, предавшая тисненiю все, чему свидетельницей ей довелось быть. Впрочемъ, разсказъ "Г-жа Милованова", растянутый и опять никуда не ведущiй, написанъ не безъ теплоты и тонкости.
Совсемъ особенную тонкость проявилъ Осипъ Дымовъ въ своемъ сборнике. Въ наиболее значительной повести: "Власъ", известной читателямъ "Аполлона", авторъ пожелалъ дать нечто въ роде романа. Попытка довольно неудачная, такъ какъ все осколочки разсыпаются и не держатся другъ за друга, но масса интересныхъ мелочей и тонкихъ наблюденiй заставляютъ читать этотъ романъ съ интересомъ. Мы бы посоветовали только г. Дымову обратить больше вниманiя на русскiй языкъ, потому что такихъ местъ, какъ, напр. -- "въ кухне уже убрана посуда, вычищены кусочками поблескивающiя тарелки -- теперь благородныя, которыя гадятъ люди" "очень тяжелая ступка, пахнувшая горькимъ миндалемъ и -- отдаленно -- матерью, праздникомъ", -- достаточно много, чтобы производить досадное впечатленiе.
Первыя мысли, что приходятъ въ голову по прочтенiи небольшой пьесы "Алмазъ", первое впечатленiе есть чувство большой искренности и волнующей подлинности, причемъ это чувство такъ охватываетъ, что въ первую минуту не знаешь, вызвано ли это волненiе изображаемымъ, или возбуждено искусствомъ автора. Ведь и письма очевидцевъ (частныя не для печати, къ матери, братьямъ) могутъ взволновать сильнее, чемъ Метерлинкъ или д'Аннунцiо, но это волненiе будетъ совсемъ другого порядка и едва ли можетъ быть учтено при оценке художественнаго произведенiя. Къ последнимъ мы безусловно причисляемъ и лежащую передъ нами пьесу и впечатленiе отъ нея есть не только правый, кровный и святой трепетъ каждаго русскаго при воспоминанiяхъ о прожитой войне, но и сознательный художественный эффектъ со стороны автора.
, где герой -- вся Россiя, страстно, безумно желанная победа всей Россiи. При такомъ замысле вполне естественно, что характеристики действующихъ лицъ даны несколько эскизно, потому что не въ судьбе отдельныхъ личностей (кстати сказать, доведенной авторомъ до конца фактически, или въ проекцiи) центръ тяжести. Эта пьеса сильно окрашена символизмомъ, мы бы сказали символическимъ психологизмомъ массъ; даже прiемы определенно символическiе. Соответствiя между разсказами о взятiи Севастополя, снами сумасшедшей матери, обличенiями доктора, -- и темъ, что въ это же время совершается на море, все усиливаясь и обостряясь, держатъ насъ въ непрерывномъ и трагическомъ напряженiи и, наконецъ, заканчиваются такъ неожиданно оправдывающимъ все предчувствiя крикомъ "Победа!", для насъ то, знающихъ зрителей, такимъ чудовищно-обманнымъ. Принципъ второго акта держится на несоответствiи того, что происходитъ на сцене, съ тою печальною действительностью, которую мы знаемъ; беда только въ томъ, что мы ее знаемъ не изъ пьесы, а какъ русскiе, какъ следившая за событiями публика, а если сделать невозможное предположенiе, что театральный зритель -- человекъ совершенно неосведомленный, то такого трагическаго впечатленiя до самаго конца второй актъ не производилъ бы. Это лежитъ какъ-то вне пьесы. Языкъ "Алмаза", простой и трезвый, иногда недостаточно крепокъ и впадаетъ то въ Чеховскiй тонъ, то въ слишкомъ разговорный, но никогда не оскорбитъ ухо фальшивой напыщенностью или безвкусiемъ.
Повидимому, авторъ самъ близко стоялъ къ описываемымъ волнующимъ событiямъ, имеетъ изобразительное слово и достаточно зоркiй глазъ. Вероятно, онъ могъ бы представить намъ большую, безпристрастную картину минувшей войны, дать правдивое и захватывающее изображенiе ея и по другому, чемъ мы имели до сихъ поръ.
"ВЕСЫ"
"Весы", по крайней мере, въ томъ виде, въ какомъ мы привыкли ихъ видеть до сей поры. Признавая большую важность культурной задачи, которую осуществлялъ и, согласно редакцiонному заявленiю, осуществилъ московскiй журналъ, мы далеки отъ мысли полагать исчерпывающими те замечанiя, что нашли место въ настоящемъ номере, и считаемъ нашимъ правомъ и даже долгомъ вернуться еще не разъ къ разсмотренiю такого значительнаго литературнаго явленiя, какъ журналъ "Весы".