Мериме Проспер. Хроника времен Карла IХ
XXVI. Лазарет

XXVI

Старинный монастырь, сначала конфискованный городским советом Ла-Рошели, во время осады был обращен в лазарет для раненых. Пол церкви, откуда убраны были скамейки, алтарь и все украшения, был покрыт сеном и соломой; туда переносили простых солдат. Трапезная была предназначена для офицеров и дворян. Это был довольно большой зал, обшитый старым дубом, с широкими сводчатыми окнами, дававшими достаточный свет для хирургических операций, которые непрерывно здесь производились.

Сюда положили и капитана Жоржа, на матрац, красный от его крови и от крови стольких других несчастных, предшествовавших ему в этом месте скорби. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сняли кирасу и разорвали камзол и рубашку. До пояса он был обнажен, но на правой руке еще оставались наручник и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, текущую у него из ран, одной в живот, как раз ниже кирасы, другой легкой, в верхнюю часть левой руки. Мержи был так подавлен горем, что не в силах был оказать какую-либо существенную помощь. То плача на коленях перед братом, то катаясь по земле с криками отчаяния, он не переставал обвинять себя в том, что убил самого нежного брата и лучшего своего друга. Меж тем капитан сохранял спокойствие и старался умерить выражения отчаяния.

В двух шагах от его матраца находился другой, на котором покоился бедняга Бевиль, в столь же жалком состоянии. Черты его не выражали спокойной покорности, как черты капитана. От времени до времени он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, как будто прося у того немного его мужества и твердости.

Человек лет приблизительно сорока, сухой, тощий, лысый, весь в морщинах, вошел в зал и приблизился к капитану Жоржу, держа в руках зеленый мешок, из которого доносилось бренчание, очень страшное для бедных больных. То был мэтр Бризар, довольно ловкий для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он только что произвел какую-то операцию, судя по тому, что рукава у него были засучены до локтей и спереди у него еще висел большой фартук, весь в крови.

-- Чего вы от меня хотите и кто вы такой? -- спросил у него Жорж.

-- Я хирург, ваше благородие, и если имя мэтра де Бризара вам неизвестно, так вы многих вещей не знаете. Ну, запаситесь овечьей храбростью, как кто-то говорил. В аркебузных ранах я разбираюсь хорошо, слава Богу, и хотел бы я иметь столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек из тела людей, которые теперь живут и здравствуют.

Хирург сначала осмотрел левую руку и проговорил: "Пустяки!" Потом принялся зондировать другую рану, от чего раненый стал делать ужасные гримасы. Правой своей рукой он даже довольно сильно отталкивал докторскую руку.

-- К дьяволу! Не лезьте дальше, чертов лекарь! -- воскликнул он. -- По вашему лицу я вижу ясно, что моя песенка спета.

-- Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинном хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Заставляет меня так думать то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномический признак редко обманывает, и в таком случае...

-- Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше, чем надо, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres.

-- Нет, он будет жить! Он будет жить! -- закричал Мержи, уставясь блуждающими глазами на доктора и крепко схватив его за руку.

-- Да, он будет жить еще час, может быть, два, -- холодно ответил мэтр Бризар, -- он человек здоровый.

Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была на ней надета.

-- Часа два? -- переспросил Жорж. -- Тем лучше: я боялся, что дольше придется мучиться.

-- Нет, этого не может быть! -- воскликнул, рыдая, Мержи. -- Жорж, ты не умрешь! Брат не может умереть от руки брата!

-- Полно, успокойся и не тряси меня. Каждое твое движение во мне отзывается. Теперь я не очень мучаюсь, только бы это не прекращалось... как говорил Зани, падая с высокой колокольни.

Мержи сел около матраца, положив голову на колени и за­крыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте; только время от времени по всему телу его пробегала судорожная дрожь, как приступ лихорадки, и стоны, не похожие на человеческие звуки, с трудом вырывались из его груди.

Хирург сделал кое-какую перевязку, чтобы только остановить кровь, и с полным хладнокровием вытирал свой зонд.

-- Я вам советую сделать приготовления, -- сказал он. -- Если вам угодно пастора, их тут сколько угодно. Если же вы предпочитаете католического священника, то и такого вам найдут. Я только что видел какого-то монаха, которого наши взяли в плен. Да вон он там исповедует папистского офицера, который при смерти.

-- Пускай мне дадут пить, -- ответил капитан.

-- От этого воздержитесь. Вы умрете на час раньше.

-- Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор. Вот рядом со мной человек с нетерпением вас дожидается.

-- Кого же вам прислать: пастора или монаха?

-- Как так?

-- Оставьте меня в покое!

Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.

-- Черт возьми! -- воскликнул он. -- Вот славная рана! Эти черти добровольцы бьют, как глухие.

-- Я поправлюсь, не правда ли? -- спросил раненый слабым голосом.

-- Вздохните немного, -- сказал мэтр Бризар.

Раздалось что-то вроде слабого свиста -- его произвел воздух, вышедший из груди Бевиля через рану и рот одновременно, и кровь забила красной пеной.

Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.

-- Как же, доктор? -- спросил он дрожащим голосом.

-- Укладывайте ваши вещи в дорогу, -- холодно ответил хирург. И удалился.

-- Увы! Умереть таким молодым! -- воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.

Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец -- странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил поочередно с брата на брата свои глаза, в которых отражалось все волнение, испытываемое им при этом печальном зрелище.

Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.

-- Капитан, -- произнес он, -- вы старый солдат?

-- Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.

-- Скажите, что бы вы сделали, если бы были ранены, как я?

Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.

-- Я привел бы в порядок свою совесть, -- ответил он, -- и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.

-- Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошель­ского вина, и это дурачье не хочет мне его дать.

-- Что вы делаете, капитан? -- воскликнул какой-то стрелок. -- Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.

-- Ну так что же? По крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.

-- Вы хороший человек, капитан Дитрих, -- произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: -- А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему при­меру?

Но Бевиль покачал головой, ничего не отвечая.

-- Ах, -- сказал Жорж, -- еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? -- Он увидел, что к нему приближается пастор с Библией под мышкой.

-- Сын мой, -- начал пастор, -- раз вы сейчас...

-- Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это потерянный труд! Я католик.

-- Католик?! -- воскликнул Бевиль. -- Значит, ты не ате­ист?

-- Но некогда, -- продолжал пастор, -- вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести...

-- Я католик. Оставьте меня в покое!

-- Но...

-- Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мной? Вы уже оказали мне одну услугу: я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и иеремиад.

-- Удалитесь, -- сказал капитан пастору, -- вы видите, что он не расположен выслушивать вас.

Ла-Ну подал знак монаху, который сейчас же подошел.

-- Вот духовное лицо вашей веры, -- обратился он к капитану Жоржу, -- мы не имеем в виду стеснять свободу совести.

-- Монах или пастор, пусть они убираются к черту! -- ответил раненый.

Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.

-- Его благородие -- католик, -- произнес монах.

-- Но он родился протестантом, -- возразил пастор, -- он принадлежит мне.

-- Но умереть он желает в вере своих отцов.

-- Исповедуйте свои грехи, сын мой.

-- Прочтите символ веры, сын мой.

-- Не правда ли, вы умрете как добрый католик...

-- Удалите этого антихристова приспешника! -- воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.

Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:

-- Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!

-- Остановитесь, -- произнес Ла-Ну. -- Если его благородие хочет исповедоваться, я даю свое слово, что никто в этом ему не воспрепятствует.

-- Большое спасибо, господин Ла-Ну... -- сказал умирающий слабым голосом.

-- Вы все свидетели, -- вступился монах, -- он хочет исповедоваться.

-- Нет, черт бы меня побрал!

-- Он возвращается к вере предков! -- воскликнул пастор.

-- Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что же, я уже умер, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!

-- Он богохульствует! -- разом воскликнули служители враждующих культов.

-- Однако нужно же во что-нибудь верить, -- произнес капитан Дитрих с невозмутимой флегмой.

-- Я верю... что вы славный человек и избавите меня от этих гарпий... Да, уходите и дайте мне умереть как собаке!

-- Так и умирай как собака! -- сказал пастор, с негодованием удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.

Ла-Ну и Мержи остановили пастора.

-- Сделайте последнюю попытку, -- сказал Мержи. -- Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мной!

и не губите вашей души из-за пустой бравады.

-- Сударь, -- ответил капитан, -- я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещаниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад и в данную минуту менее, чем когда бы то ни было, склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!

Пастор пожал плечами. Ла-Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.

-- Товарищ, -- начал Дитрих, -- должно быть, вы чертовски мучаетесь, чтобы говорить такие слова.

-- Да, капитан, я чертовски мучаюсь.

-- Тогда, надеюсь, Господь Бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, -- позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!

Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.

-- За ваше здоровье, капитан! Вы лучшая сиделка для раненого солдата. -- С этими словами он протянул ему руку.

Капитан Дитрих пожал ее, выказав при этом некоторое волнение.

-- Teufel! -- пробормотал он тихонько. -- Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я бы ему всадил заряд в живот... Значит, вот как сбылось предсказание Милы!

-- Жорж, товарищ мой, -- произнес Бевиль жалобным голосом, -- скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем; это ужасное мгновение! Думаешь ли ты теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?

-- Без сомнения; мужайся -- через несколько минут мы перестанем страдать.

-- Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах... не знаю о чем... но мне кажется, что все это неутешительно.

-- Глупости!

-- А вдруг это правда?..

-- Капитан, я оставляю вам в наследство свою кирасу и шпагу; я хотел бы что-нибудь получше вам предложить за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.

-- Жорж, друг мой, -- снова начал Бевиль, -- это будет ужасно, если правда все, что он говорит... вечность!

-- Трус!

-- Ну да, трус... легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!

-- Ну так исповедуйся!

-- Вздор!

-- Нет, ответь: вполне ли ты уверен в этом? Дай мне слово, что ада нет!

-- Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен.

-- Как? Ты не уверен в этом?

-- Говорю тебе: исповедуйся!

-- Но ты будешь смеяться надо мной?

Капитан не мог удержаться от улыбки; потом серьезно произнес:

-- На твоем месте я бы исповедался -- это всегда самое верное дело; и человек, которому отпустят грехи, которого помажут миррой, готов ко всяким случайностям.

-- Ну хорошо, я сделаю, как сделаешь ты. Сначала ты исповедуйся.

-- Нет.

-- Ну... говори, что тебе угодно, а я умру добрым католиком. Пожалуйте, отец мой, заставьте меня прочитать "Сonfiteor" и подсказывайте мне, а то я несколько позабыл молитвы.

Пока он исповедовался, капитан Жорж еще пропустил глоток вина, потом положил голову на свое жалкое изголовье и за­крыл глаза. Он лежал спокойно около четверти часа. Потом он сжал губы и задрожал, испустив стон, исторгнутый болью. Мержи, думая, что он умирает, громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан сейчас же снова открыл глаза.

-- Опять?! -- произнес он, слегка отталкивая брата. -- Прошу тебя, Бернар, успокойся!

-- Жорж, Жорж! И ты умираешь от моей руки!

себе слово не обнажать шпаги... Но когда я узнал, что этот бедняга Бевиль подвергся нападению... когда я услышал звук залпов, я захотел поближе посмотреть, в чем дело.

Он опять закрыл глаза и тотчас же, открыв их, сказал Мержи:

-- Госпожа де Тюржи поручила мне передать тебе, что она продолжает тебя любить.

Он кротко улыбнулся.

Это были его последние слова. Умер он через четверть часа, по-видимому без больших страданий. Через несколько минут испустил дыхание Бевиль на руках монаха, который потом уверял, что в воздухе он отчетливо слышал радостные клики ангелов, принявших душу этого раскаявшегося грешника, меж тем как из-под земли на это отвечал торжествующий вой дьяволов, уносивших душу капитана Жоржа.

католическая армия принуждена была снять осаду и как заключен был четвертый мир, вскоре после которого последовала смерть Карла IX.

Утешился ли Мержи? Завела ли Диана другого любовника? Предоставляю решить это читателю, который таким образом сможет закончить роман по своему вкусу.