Рашильд: Две овечки (старая орфография)

"Аполлонъ", No 2, 1909 

Вечеръ поднимается, потому что вся темнота идетъ отъ земли. Само по себе, летнее небо можетъ ли потерять свой блескъ? Изъ долины раскрывается крыло, сначала прозрачное, трепещущее въ воздухе лилово-розовыми отблесками, какiе можно видеть на брюшке некоторыхъ породъ голубей во время полета. Крыло увеличивается, проходитъ между солнцемъ и оврагами внизу, отъ него скользятъ тени, вытягиваются въ длинныя перья, столь легкiя, что они совсемъ не кажутся черными, потомъ долина мало-по-малу надеваетъ трауръ по чудному дню, въ который она была влюблена съ детства, съ его утра.

Дорога, трижды свободнымъ поясомъ обогнувъ гору, вдругъ течетъ одной полосой белой ленты и падаетъ въ пропасть луговъ, откуда робко виднеются верхушки небольшой колокольни съ низкой крышей, маленькiе домики, уже надевшiе соломенные колпаки и въ страхе расширяющiе зрачки слуховыхъ оконъ. Это часъ, когда пастухи спускаются съ горъ, пчелы летятъ домой, священный часъ, когда человекъ, молчавшiй весь день, будто подавленный восторгомъ начинаетъ песню, понятную всемъ, словами которой служатъ вздохи, прерываемые страстными призывами.

Съ двухъ сторонъ дороги идутъ два пастуха, гоня стадо тощихъ овецъ; мальчикъ, более худой, чемъ его овцы, и девочка, более тонкая, чемъ ея ягнята. Они бросаютъ украдкою другъ на друга враждебные взгляды. Две собаки ворчатъ. Все четверо они -- враги. Съ самаго утра -- въ ссоре. Начали собаки, a люди еще не помирились. У босой девочки красная юбка, обшитая шнуркомъ, ея рубашка вздувается на груди, но посередине не сходится, будто растянута въ обе стороны чемъ-то твердымъ, какъ две половинки яблока. У нея маленькое недовольное лицо, прищуренные глаза, пряди плоскихъ волосъ обрамляютъ виски. Она идетъ раскачиваясь, такъ какъ ей хотелось бы иметь бедра женщины, a на платье къ стальной цепочке прикреплены новыя ножницы, это вовсе не значитъ, что она умеетъ шить, но такъ носятъ все хорошiя хозяйки въ деревне; ножницы стоятъ 13 су, и ясно видно, что есть, изъ чего тратиться. У мальчика темные холщевые штаны закручены въ виде толстыхъ валиковъ выше коленъ; его ноги отъ этого кажутся более сухими, какъ палки, и темныя космы грубо спускаются на дикiе глаза. Две собаки: Забри и Мазу, при повороте последняго спуска враждебно ворчатъ; овцы кучей тычутся, пряча морды въ хвосты подругъ, чтобы спасти горбатые носы отъ мухъ, которыя хотятъ класть гуда яйца. (У мухъ странныя затеи!)

Забри старъ; Мазу побойчее, бросается. Они вцепляются другъ другу въ горло. Пастухи вопятъ за разъ. -- Сюда, Забри! -- Тихо, Мазу! -- Падаль! -- Дурья башка, чтобъ тебя разорвало! Чтобъ парши тебя заели! Господи Боже мой! Каковъ попъ, таковъ и приходъ! Чортова кукла!

Вотъ они, лицомъ къ лицу, поднявъ кулаки. Мальчикъ ждетъ, стоя; девочка подходитъ. Они пожираютъ другъ друга глазами, готовы пустить въ ходъ зубы н ногти. Собаки рычатъ: Забри, ползая по земле, Мазу, настороживъ уши. Овцы жалобно сбились въ кучу по сторонамъ дороги, ища объясненiя всему происходящему, и печально блеютъ. Вдругъ девочка схватываетъ ножницы, встряхивая стальною цепью, которая сверкаетъ вдоль заштопанной, юбки, какъ оружiе или нить драгоценныхъ камней. Наконецъ, она догадалась почему хозяйки носятъ ножницы: чтобы выкалывать глаза ухаживателямъ!.. она открываетъ ихъ... по острiю на глазъ... Веселая работа!.. ~ Марго, собачья дочь! это не шутки! -- кричитъ пастухъ, смутно безпокоясь. -- Сикаръ, собачiй сынъ, подойди-ка, я посмотрю!

Тогда Сикаръ, собачiй сынъ, y котораго нетъ ножницъ, a ножъ остался въ кармане -- въ конце концовъ, не стоитъ резать капризныхъ козъ, разъ оне такъ тощи,-- быстро нагибается и беретъ добрую пригоршню песка. Разъ дело пошло на то, чтобъ ослепить другъ друга, нужно это сделать честь честью. Онъ подымается, надоумленный землею, всегда милосердной, и бацъ -- бросаетъ всю пригоршню въ лифъ, какъ разъ туда, где онъ не сходится, разстегнутый неизвестно какою половиною яблока, такъ что видно тело. Девочка роняетъ ножницы. Будто похлебка, будто вся ночь просыпалась ей на грудь, чтобы запылить тело!

Такъ колко, такъ ужасно щекотитъ песокъ, a пахнетъ за разъ и ванилью, и перцемъ. Она выпрямилась, ругаясь, какъ мужикъ за плугомъ, чтобы разстегнуть рубашку и вытрясти эту ненавистную шутку. Онъ смеется, держась за бока: -- Немного нужно, чтобы девки поскидали юбки.

И онъ звонко хлопаетъ въ ладони, межъ темъ, какъ внимательная ночь заплетаетъ вокругъ детей гирлянды фiалокъ,

-- Это тоже не шутка!-- кричитъ она, плача съ досады.

-- Это получше, чемъ выколоть глазъ -- оправдывается мальчикъ коварно. Они стоятъ, запыхавшись, другъ противъ друга, a собаки садятся на заднiя лапы.

-- Постой, я тебе помогу,-- говоритъ мальчикъ, невольно тронутый ея слезами. Немного стемнело; будто въ самомъ деле они оба слегка ослепли. Сикаръ похожъ на свою собаку, когда она пробуетъ схватить брыкливую овцу.

-- Нужно развязать юбку, лучше вытрясется!

-- Спасибо за советъ, отвяжись самъ-то!

Она знаетъ, какъ нужно вести себя девушкамъ, но, Боже мой, какъ щекотно. Вотъ онъ фыркнулъ и смеется, захлебывается отъ хохота, къ соблазну собакъ.

-- Ты съ ума такъ сойдешь -- говоритъ Сикаръ, опять разсерженный, Онъ беретъ ее за руку и прямо ведетъ на склонъ горы. Овцы бредутъ за ними. Ночь, бродячая ищейка, съ пальцемъ y рта, крадется воследъ, обрывая свои фiалки. Какъ шумъ ливня, дробно сыпятся спешные шаги овецъ. Собаки -- задумчивы,

-- Кончено смеяться надо мной? -- спрашиваетъ Сикаръ.

Они опять останавливаются, на этотъ разъ -- сердце къ сердцу.

-- Когда-нибудь полюбишь? -- смиренно молитъ Сикаръ.

-- Къ будущей Пасхе, -- отвечаетъ девочка, ласкаясь къ его груди.

И вотъ они целуются.

Раскрывается победная ночь, подымается въ горы, и ничто больше не блеститъ, только белый носъ внезапно выплывшей луны... да разве еще, подъ наскоро застегнутой рубашкой Марго, белеютъ два яблонныхъ цвета, отысканные свежими устами ночи, этой любовной ищейки.

Они идутъ, взявшись за руки и размахивая ими, такъ какъ хотятъ петь отъ полноты сердца, и стихаетъ остатокъ ярости, чисто изъ приличiя, y собакъ, ошеломленныхъ этимъ новымъ согласiемъ.

Вдругъ Марго поднимаетъ голову.

-- Слышишь? -- говоритъ она.

Звукъ доносится къ нимъ, далекiй и близкiй, какъ жужжанiе мухи.

-- Это рогачъ, -- утверждаетъ мальчикъ. -- Ты знаешь? Тотъ, что тычется въ людей, какъ сумасшедшiй.

Действительно это шумъ насекомаго, очень большого насекомаго. Пастухи, когда природа спитъ, привыкли верить ей, какъ дети своей матери.

-- Но это -- гроза! -- вскрикиваетъ девочка въ испуге.

-- Да, это -- громъ! -- бормочетъ мальчикъ.

Гроза разразилась...

-- Ну, что такое? -- спрашиваетъ одинъ изъ шофферовъ, управляющихъ полетомъ могучей машины, держа въ рукахъ железный кругъ въ роде техъ венцовъ, которыми наделяютъ головы мучениковъ.

-- Овцы -- небрежно отвечаетъ другой, не видя ничего ненормальнаго въ дорожномъ толчке.

Действительно, это -- рогачъ, сумасшедшiй рогачъ, который тычется въ людей, не видя дороги.

Легкое пепельное покрывало кроетъ тела. Девочка вся скорчилась, грудь открыта по настоящему на этотъ разъ; она не застегнетъ своего савана. Мальчикъ лежитъ ничкомъ, лицомъ въ пыль, ноги его раздавлены, одна изъ нихъ съ огромнымъ большимъ пальцемъ, вздутымъ, окровавленнымъ, какъ клешня краба, въ предсмертной дрожи поднимается къ небу.

У этихъ двухъ детей волосы уже седы, такъ какъ смерть ихъ состарила очень быстро.