Картонный домик
Глава первая
«Кто же вошел третьим?»
— Никого: нас двое.
«Милая Маня, у тебя двоится в глазах от волненья».
Вошедшие два господина в чем-то одинаковых, несмотря на разность цвета, костюмах были охвачены ярким для небольшой в виде коридора с четырьмя зеркалами комнаты светом пяти лампочек, говором, криком, носящейся пудрой, дымом папирос.
Сидевшая перед зеркалом, где на розовой ленточке, будто у девичьей постели, висел образок «Взыскание погибших», кричала в пространство, не поворачивая головы и накладывая на веки синюю краску:
«Пелагея Петровна, голубушка, готова пелеринка для „Напрасного путешествия“? Поторопитесь!»
Через стенку где-то отвечали издалека. Искусственно восторженные, не привыкшие к небольшому помещению голоса снова хором защебетали навстречу высокой блондинке с красивым, сухим и ординарным лицом.
«Надя! сколько лет, сколько зим! правда ли? ты нас бросаешь? ты больше не играешь?»
— Надежда Васильевна изволит капризничать, — заметил длинноносый господин со скучным лицом.
«Вовсе нет. Вы не знаете, Олег Феликсович, как было дело. Вы помните начало сцены: я вхожу со словами: добрый вечер, дорогая фру Текла. Варвара Михайловна сама мне говорила…»
— Если б на генеральной у меня отняли роль, я бы не знаю, я бы в Мойку бросилась! — истерически докладывала сидящая у зеркала.
Раздавались звонки по коридорам, где стихал шум, занавески раздувались.
«Вчера мы катались с гор, я не заметила, как отморозила ухо; только дома узнала, что было 23 градуса».
— Отчего вы таким именинником?
«Я получил очень приятное извещение, что скоро сюда приедет мой друг Мятлев из Москвы».
— Да? и скоро? «Очень: завтра жду».
— Вы очень рады?
«Конечно: я ему — большой друг».
«Забавно, что мне уже сегодня представилось, что вы вошли ко мне втроем».
— Это напоминает старую арию, — заметил старший из двух в желтом жакете:
Если двух влюбленных встретим, Мы их встретим вместе с третьим, Третий кто? сама любовь.
«Разве вы — влюбленные?»
— Конечно, постоянно, только не друг в друга. Она уже бежала по лестнице, не слушая и напевая: «Мятлев приедет, Мятлев приедет».
— Тише! дают занавес! — высунулся помощник. За кулисами стихло, и странно доносился со сцены голос главной актрисы, падающий и волнующий: «Если б ты знала, как сладостно, как неудержно влечет меня голос любви!..»
Два господина, в чем-то одинаковых, несмотря на разность цвета, костюмах, тихо прошли в темный партер, наполовину пустой.
Глава вторая
Сырые страницы толстой почтовой бумаги были быстро безостановочно покрываемы мелким неровным почерком. В большой, почти пустой комнате, только с книгами по стенам, с цельного стекла без занавесок окном, под неясным светом двух свечей на небольшом столе, сидели двое молча, и только скрип пера слышался в воздухе, где плавали синие кольца папиросы второго.
— Это — кончено? письмо разрыва? — спросил курильщик.
«Это кончено; письмо разрыва», — неуверенно и не сейчас отозвался Демьянов.
— Вы любите делать решительные шаги. Скажите, вы никогда не раскаиваетесь?
«Я не делаю никаких шагов, все делается само, а раскаяние, как египтяне, готов считать смертным грехом».
— А мне очень жаль весны и этого лета!
«Да, — задумчиво проговорил первый, — как это было давно!»
— Это было три месяца тому назад.
— Помните наши путешествия в сад?
«Это когда я временно жил у вас, Налимов был постоянно с нами!»
— Поездка в «Славянку»…
«Однажды мы возвращались чуть не вчетвером на единственном извощике…»
— И купили на мосту роз.
«Они были несколько увядшие и осыпались по всей лестнице, по коридору, по комнате, будто усыпая путь».
— На следующий день вы были в Сестрорецке. «Это было давно, мы два раза купались, но это было без вас».
— Потом и со мной.
«Там мы все пили шабли Mouton Dimoulin».
— Мы часто играли Figaro… «А мой отъезд?»
— Вы очень страдали на Волге?
«Ужасно; помните отчаянные письма, телеграммы, ранний приезд?»
— Вы были очень несносны своим влюбленным эгоизмом.
«Разве вы не предпочитаете меня таким, как я теперь, — свободным и легким?»
— Надолго ли?
«Кто знает? Острота страдания — верный признак конца любви; это какие-то роды, у меня лично, конечно».
— Вы совсем холодны теперь?
«Я сохраняю нежное воспоминание и знаю, что это тело — прекрасно, влюбленности же нет. И потом, я не могу желать невозможного».
— Это рассудочность.
«Это у меня органически. Любовь приходит и уходит помимо меня и вдруг милосердно вынимает стрелу из сердца».
— Это очень поэтично.
«Это очень правда и очень таинственно». Вошедшая после стука в дверь служанка доложила: «К вам, Михаил Александрович».
— Кто? — спросил Демьянов, вставая. «Петя Сметанин».
Гость и хозяин переглянулись, и последний поспешно закрыл только что написанное письмо, где стояло: «Петру Ивановичу Сметанину». Вошедший высокий белокурый молодой человек с прямым, несколько вздернутым носом стал здороваться с неловкой развязностью.
Глава третья
— Если это забавно, когда Матильда вам садится на живот и говорит, что она химера, когда вы в один вечер имеете до десяти глупейших tete-a-tete'ов самого компрометирующего вида, когда вы выслушиваете до двадцати поэтов, — то мы очень забавлялись. Но, между нами, все это в значительной мере приелось.
«Да, очень скучно».
для новой книги. Демьянов стоял у окна, за которым виделся еще не замерзший канал, редкие прохожие, ряд старых домов на том берегу. На открытом рояле лежала партитура Гретри. Они молчали, как близкие и привыкшие друг к другу, забывши о чае, стынувшем на низком столе.
«Вы неблагодарны, Налимов, вы не умеете жить».
— Это правда, и я очень тягощусь этим, но вы — разве вы счастливы?
«Часто — очень счастлив, теперь нет, потому что не занят».
— Вы удивительно ветреный.
«Я адски верен, покуда верен, но вдруг проснешься с чувством, что то, к чему привязан, совершенно чуждо, далеко, нелюбимо».
Налимов, сняв очки, кончил работать и равнодушно слушал, глядя своими грустными и умными, как у собаки, глазами. Все более и более темнело, и друзья, сидевшие уже на диване, еле виднелись в свете уличного фонаря через окно.
«Какая скука!»
— Вы не видите больше Пети Сметанина?
«Нет, почему? он изредка заходит. Почему вы спросили это?»
— Так. Прежде вам бывало с ним весело.
«Да».
— Вы очень неверны к вашим друзьям.
«Намек на Темирова?»
— Вы обедаете с нами, не правда ли? только отец и я, посторонних никого не будет.
«Не знаю», — откуда-то совсем из темноты был ответ Демьянова.
Громкий звонок заставил повернуть электричество, осветивши ясно и холодно двух вставших навстречу молодому человеку в форме с тонким, чем-то неприятным лицом, узкими глазами, с большими вьющимися волосами.
Поздоровались; слегка картавя, он тотчас опустился на кресло в некрасиво томной позе. Прерываясь, он начал несколько новостей зараз, перескакивая и не оканчивая, торопясь и уставая. Прежние с улыбкой слушали картавый ажитированный говор.
— Откуда ты? — спросил равнодушно Демьянов, — от них? от маленьких актрис?
«Какая пошлость, вовсе нет, я был по делам кружка у Матильды Петровны».
— Какое отношение у Матильды Петровны к вашему кружку?
«Ах, как вы не понимаете? я был сначала по делам, потом у Сакс».
— Что же ты путаешь?
«Ах, ты только придираешься. Знаешь, Мятлев приехал. Ну какая победа, я тебя поздравляю!»
— Какие глупости! но над кем?
«Да, ведь Матильда Петровна же в тебя влюблена как…»
— Как змей?
Глава четвертая
В глубине длинного зала, украшенного камелиями в кадушках, серо-зелеными полотнами и голубыми фонарями, на ложе, приготовленном будто для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в великий четверг, возглашая:
«Любезная царица наша Алькеста, мольбы бессонных ночей твоих услышаны богами, вернется цветущее радостное здоровье супруга твоего, царя Адмета».
— Зачем вы устроили ему такое поэтическое ложе?
«Я же не знал, какого он вида и возраста».
Сдержанный смех, топот раздавались от двери, где толпились актрисы, не хотевшие надолго засаживаться вперед к почетным гостям.
Повернув свое бледное с лоснящимся, как у покойника, лбом лицо на минуту к шепчущимся, перевернув шумно и неспешно страницу, сидящий на ложе снова начал.
Мимо Демьянова, стоявшего тоже у двери, прошел, слегка расталкивая публику, молодой человек с очень бледным круглым безбородым лицом, темными волосами, несколько англицированного вида; он бегло и остро взглянул какими-то казавшимися незрячими глазами и потом, делая вид, что задержан толпою, еще раз обернул на Демьянова свое круглое, казавшееся смертельно бледным при голубых фонарях лицо.
«Кто это?» — спросил тот у стоявшего рядом Налимова.
«Не знаю, я здесь в первый раз, какой-нибудь актер. Спросите у Темирова».
— Темирова нет, вы знаете.
— «Весну» сыграйте, «Весну»! Михаил Александрович, ваша очередь, — летели какие-то две актрисы с раздувающимися платьями, как ангелы Гирландайо.
Главная актриса сидела, окруженная поэтами, и сочувственно улыбалась, когда не понимала смысла того, что говорил ей высокий розовый, с нимбом золотых волос, человек в пенсне, покачиваясь, то поднимаясь на цыпочки, то снова опускаясь, будто он все время танцевал какой-то танец.
и фривольные, он спешно вышел в соседнюю залу, где не интересовавшиеся чтением и музыкой закусывали, болтая.
«Можно поздравить с успехом», — кричал еще издали маленький Вольфрам Григорьевич Даксель, жуя бутерброд; Демьянов рассеянно взял что-то на тарелку, не отвечая. Другой не унимался: «Что с вами, вы сердитесь, или имели сегодня эскападу? отчего вы такой absorbi?»
— Вы не знаете, кто этот бледный господин, что стоял у второго окна, когда я играл?
«Ведь я не был в зале. Который? Вот не этот?» — спрашивал, вертясь и поводя носом, Даксель, указывая на пробиравшегося между людьми молодого человека с круглым бледным лицом, темными волосами, серыми, будто незрячими глазами.
— Мы с вами не познакомились. Мятлев — большой ваш поклонник, — сказал он, будто задыхаясь, подходя к Демьянову.
«Да? очень рад — Демьянов», — несколько бледнея, ответил тот.
Глава пятая
Только что выпавший снег таял, и теплый, обманно весенний день делал впечатление поста на кладбище.
На крыльце большой церкви толпились нищие, и из открываемой входящими двери неслось тихое печальное пение. Демьянов шел за двумя женщинами по узким мосткам между сплошными памятниками направо, налево к неизвестной ему могиле, как вдруг был остановлен знакомыми голосами, доносившимися из поперечной дорожки. Три актрисы в уже зимних платьях, преувеличенно громко говоря, неловко пробирались в сопровождении двух мужчин. Михаил Александрович, скрытый большим памятником, слышал их разговор, бессвязный и аффектированный.
«Я так люблю „Верую“ Чайковского».
— …и с тех пор они все время проводят в мастерской вдвоем.
«Может быть, это сплетни».
— Маня милая, не сплетни, уверяю тебя, не сплетни.
«Но давно ли он приехал! и такая уже близость».
— Я думаю, нужно совсем не знать репутации Мятлева, чтобы видеть в этом опасность, — добавил мужской голос проходившего куда-то налево.
«И что, Раечка, тут произошло, скажу я тебе». Увидев подошедшего, она, не прерывая рассказа, улыбнулась ему, подбирая платье, чтобы очистить место. Раиса равнодушно, как известное, слушала, сосредоточенно жуя просвирку, худенькая и некрасивая с острым носом.
— Всего больше она Маргариту Ивановну, Аркадия Ильича вдову, любила и ласковей всех к ней была, и вот в утро, как ей помереть, сижу я в спальне, шторы спущены, лампады одни теплятся; входит Маргарита с ласкою, спрашивает о здоровье, о том, о сем — ничего в ответ, смотрит во все глаза, а ничего не говорит. Маргарита взывает к ней: «Что вы, тетя милая, или меня не узнаете? Я — Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова. Или вы разлюбили меня?» Та вдруг отвечает, с тихостью: «Я вижу, что ты — Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова, и слышу, что ты говоришь, а любить я тебя, по правде сказать, не люблю». Маргарита к ней ринулась: «Что же это, тетя? что я сделала, чем провинилась?» — «Ничего ты не сделала, ни в чем не провинилась, а любовь от Господа; как приходит, так и уходит, как тать в нощи. Люблю я теперь Семенушку». Мы ушам своим не верим. Никакого Семена, кроме лавочного мальчика, у нас не было, а его бабинька, помнится, и не видела. Вечером позвали Сеньку к бабиньке, она и не взглянула на него, а ночью померла.
Раиса, помолчав, заметила: «Вот тоже Клавдия Губова вдруг разлюбила, разлюбила жениха и видеть его не может, а прежде не могла насмотреться. Но я думаю, что это одна иллюзия, разве можно так вдруг, в одно прекрасное утро, разлюбить?»
— Я думаю, что это не так уж невозможно, как кажется, — заметил Демьянов, до сих пор молчавший.
«Вы, Михаил Александрович, справьте день вашего Ангела у нас вместе с Мишенькой, — право», — добавила старуха Курмышева, поднимаясь, чтобы уходить.
— Благодарю вас, только я хотел бы позвать кое-кого из приятелей.
«Так что же? Наш дом — ваш дом, так и считайте».
Глава шестая
Снова раздавшийся звонок по коридору заставил понизить голоса и без того говоривших вполголоса четверых людей в узкой уборной с цветами на некрашеном столе. Олег Феликсович беседовал с каким-то человеком в острой бороде и вихрах, бархатными брюками напоминавшим уже вышедший из моды тип художника.
«…нужно почувствовать аромат этой вещи, ее серо-синий тон женской страдающей души… а? Мы это все обдумаем, не так ли? Это может выйти неплохо».
«Я имею некоторые мысли для костюма Варвары Михайловны! Цвета грязноватой раздавленной земляники, так: юбка, потом другая ниже колен того же цвета, на ней расходящаяся грязно-кирпичного, сверху tailleur ярко-зеленого веронез, белый жилет… а? Жалко, что действие происходит в Норвегии, а то у меня есть дивный проект с пальмами».
— Это ничего, главное — аромат вещи. Действие можно перенести — вы покажите ваши пальмы. У Комиссаржевской перенесли же «Зобеиду» из Персии в Тифлис и вместо персидских дали еврейские платья.
«По-моему, там второе действие перенесено даже не в Тифлис, а в отдельный кабинет покойного „Альказара“…» — заметил Демьянов улыбаясь.
Давши художнику уйти, Темиров обратился к сидевшему озабоченно за столом режиссеру.
— Это не будет нескромностью, любезный Олег Феликсович, спросить у вас, что у вас идет, это скандинавское чудодействие с пальмами или «Отчий дом» Зудермана?
«„Отчий дом“? от кого вы слышали?» — встрепенулся тот.
— Успокойтесь, от своих, от Васи-маляра, который, кажется, ставит Зудермана. В обществе же только и говорят о скандинавском.
«Это — тактика, Николай Павлович, нужно возбуждать интерес… Вы этого не поймете…»
— Да, но ведь предвыборный прием уток едва ли действителен несколько раз…
Вошедший Валентин прервал разговор, со вздохом опустившись на скамейку после рукопожатий.
— Томишься? — спросил Демьянов. — Ну, как вчера? Я не знаю, в кого именно ты влюблен, но ведь вчера были все претендентки, помнится?
— Мы возвращались уже утром, зашли в собор купить просвиру и ели ее с молоком в сливочной. Она — прелестна, у нее дивные глубокие глаза и ангельская улыбка. Ну, я не стану продолжать, — рассердился он, заметив улыбку слушавших.
— Я слушаю с живейшим вниманием, — бросил вдруг как-то омрачившийся Демьянов, закуривая папиросу. — Скажите, Темиров, не будет ничего иметь Мятлев, если я посвящу ему свою последнюю вещь? При работе я все думал о нем… об его искусстве: это будет заслуженно.
«Ах, он будет в восторге, он бредит вами и только ищет, где бы познакомиться».
— Это так легко сделать, — промолвил Михаил Александрович, — он не согласился бы поехать с нами завтра четвертым?
«Я передам; наверное да. Ну, мне пора», — простился Темиров, уводя режиссера под руку.
После молчания, Валентин тихо заметил, будто про себя: «Говорят, нельзя верить словам Мятлева».
Демьянов вопросительно посмотрел на юношу.
«Говорят — он тщеславный, суетный».
— Что за выпад? какая муха тебя укусила? Он — твой соперник у Овиновой, что ли?
«Нет».
— Ну, так что же? ты его не знаешь.
«Отчего ты волнуешься? разве ты мог его знать? может быть, я забочусь о тебе».
— Обо мне! вот идея!
«Мне не совсем все равно видеть тебя одураченным».
— Знаешь, это — очень пошло, то, что ты говоришь, это — плохая французская пьеса.
«Может быть, мне все равно».
Они замолчали оба, и снова раздавшийся звонок по коридору не заставил их изменить поз рассерженных и сосредоточенных курильщиков.
Глава седьмая
Было приятно — после долгой езды, то быстрой, то шагом, после длинных снежных дорог мимо заколоченных дач, покинутых старинных театров, замерзших речек, после мороза, лунной ночи, пустынных полян на краю островов — было приятно, проехав сквозь дворников на узковатый двор, войти в запорошенных шубах и шапках в широкие светлые теплые сени, куда из залы неслись визгливые звуки румын.
— Ведь мы спросим сухого? не правда ли? Пипер Гейдсик brut? — проговорил Демьянов, опускаясь рядом с Петей Сметаниным против Мятлева, сидевшего около Те-мирова.
Старый гобелен изображал Приама в палатке Ахилла, стены в темной дубовой обшивке напоминали столовые в старинных домах, старые слуги с лицами евнухов молча созерцали группу почти единственных посетителей. Уже ели сыр, и на соседнем незанятом столе синий огонь лизал бока фарфорового кофейника. Петя подпевал матшиш музыкантам, беря рюмку двумя пальцами, жеманно отставив мизинец. Вспоминали прошлые поездки, смешные случаи, мелочи, собеседников, марки вин; зала несколько наполнялась поздними гостями, музыка неистовствовала; Демьянов не спускал глаз с бледного лица Мятлева, стараясь в беглых, будто незрячих взглядах, бросаемых тем временем, найти какой-то ответ. Замолкли, истощивши разговор, выкуривши последние, уже без аппетита, папиросы.
Снова прямая дорога, мелькавшие дачи, снег на деревьях наводили сон, и Петя спал, слегка прижавшись к плечу Демьянова. В лунном свете странно темнели глаза на преувеличенно бледных лицах.
— Я в таком состоянии, что готов отвечать правду на какие угодно вопросы, — заявил Мятлев, будто с вызовом, — и первое, что я скажу, что ничье искусство меня так не волновало, как ваше!
«Ну, а любишь ты Михаила Александровича?» — спросил Темиров.
— О, да.
— «Как?»
— Как угодно. «Всячески?»
— Всячески.
«А я, вы думаете, люблю вас?» — осмелился спросить уже сам Демьянов.
— О, да.
«Когда вы это подумали?» — как-то трепеща, продолжал спрашивающий.
— С первой встречи.
«Вы не думали, что я вам это скажу?»
— О, нет, если бы вы не сказали, я бы это сказал.
«Первый?»
— Первый.
«Вы будете помнить завтра слова сегодня?»
— Вы думаете, я пьян?
«Вы знаете, как важно то, что мы говорим?»
— Да.
«Какая гибель или какая заря искусства, чувств, жизни может выйти из этого разговора?»
Мятлев, бегло улыбнувшись, снова повторил:
— О, да!
«Как это странно, будто во сне, вам не кажется вся эта поездка, весь этот разговор чем-то фантастическим?» — вмешался до сих пор будто дремавший Темиров.
на него в упор своими будто незрячими глазами.
Глава восьмая
Звон разбитой чашки выдал волнение Раечки, когда она заметила входящих Мятлева под руку с Демьяновым в комнату, уже наполненную разряженными девицами, двумя, тремя студентами и розовыми молодыми людьми в пиджаках. Покрасневшая девушка так и осталась с протянутой рукой, из которой выпала чашка, между тем как Татьяна Ильинишна, качая головой, говорила:
«Ах Раечка, как же это ты — такая неосторожная!»
— Вот, тетя, друг мой — Мятлев, художник, — говорил Демьянов, подводя кланяющегося юношу.
«Очень рады, очень рады, Михаила Александровича друзья — наши друзья. Дочь моя — Раиса», — добавила старуха Курмышева, указывая на все еще не оправившуюся девушку.
— Много о вас слышала от брата, от Валентина… я никак не думала… я так рада видеть вас здесь… — бормотала она, опуская бегающие глаза.
«Оракул! оракул! ваш фант, Валентин Петрович, нечего скрываться, пожалуйте», — щебетала стая до смешного похожих одна на другую барышень в светлых платьях, показываясь на пороге соседней большой комнаты.
«Подойдемте и мы», — шепнул Мятлев Михаилу Александровичу, направляясь к сидящему под большим пледом Валентину. «Двое», — пискнул кто-то, когда они с разных концов приложили осторожно по пальцу к голове изображающего оракул.
И они смотрели внимательно и с улыбкой друг на друга под пытливыми взглядами присутствующих, пока раздавался измененный, шуточно-торжественный голос прорицателя: «Эти двое будут скоро принадлежать друг другу».
— Нельзя ли мне пройти вымыть руки куда-нибудь? — несколько задыхаясь, обратился Мятлев к Демьянову.
«Сейчас! Пройдемте в спальню Татьяны Ильинишны, ближе всего».
«Вот», — сказал он, указывая на ясно видный при свете лампад у почти целого иконостаса старинных икон умывальник.
— Мне он не нужен, — прошептал Мятлев, запирая дверь на ключ. — Разве вы не понимаете?
«Неужели это правда? почему сейчас? здесь?» — бормотал Демьянов, как подкошенный опускаясь на кровать Татьяны Ильинишны.
— Так нужно, так я хочу, — сказал другой, вдруг крепко и медленно его целуя.
Демьянов широко перекрестился и, опустясь на пол, поцеловал ботинку Мятлева.
— Что вы делаете? — несколько смутился тот. «Благодарю наши иконы, что они вас послали сюда, и целую ваши ноги, приведшие вас на мое счастье, на мою радость».
Глава девятая
Женщины, встретившие громким смехом и рукоплесканиями чувствительную и нелепую песенку, были, по уговору, в разноцветных однофасонных костюмах из тонкой бумаги, перевязанных тоненькими же цветными ленточками, в полумасках, незнакомые, новые и молодые в свете цветных фонариков. Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря. Выйдя в соседнюю комнату, Демьянов увидел сидевшего Валентина с закрытым руками лицом. Он встал около юноши, положив руку ему на плечо.
— Это глупо; зачем мучиться? зачем страдать? разве не радость — любовь? — как-то деланно начал он.
«Зачем ты говоришь пустые слова? Ты сам знаешь, что это неправда», — не отнимая рук, ответил тот.
— Это Овинова — та, которую ты любишь? Валентин молча кивнул головой.
«Ты ей говорил об этом?»
«Нет».
— Отчего? ты не смел? — хочешь, я поговорю с ней?
«Нет… а вот если хочешь мне сделать добро, поговори лучше с Мятлевым».
— С Мятлевым? о чем?
«О ней же».
— Мне кажется, ты ошибаешься, считая его имеющим какое-то отношение к ней.
«Поговори, прошу тебя, ему все равно, а ей, а мне это так важно».
— Хорошо, я поговорю; пустяки какие-нибудь, наверно.
«Тише, они идут в переднюю», — прошептал Валентин, и они замерли, меж тем как голоса вошедших в переднюю ясно слышались на фоне тихой музыки из залы.
— Знаете, — слышался голос Нади Овиновой, — когда вы уедете, я уйду из театра, потому что единственно вы меня здесь интересовали. Это очень глупо говорить вам, вы так последнее время со мной обращались, холодно, сухо, почти не говорили, что я решилась теперь в последний день сказать вам это.
Голос Мятлева, несколько задыхающийся, отвечал: «Надежда Васильевна, вы сами избегали встреч, я не изменился к вам нисколько».
— Зачем обманывать, — горестно воскликнула девушка, — разве я не вижу? разве я не чувствую? И я скажу вам, с каких пор вы стали таким и почему. Хотите? сказать?
«Скажите», — с ужимкой отвечал Мятлев.
— Хорошо! — И она тихо сказала что-то, не долетевшее до ушей взволнованных слушателей.
«Знаете, если бы это сказал мне мужчина, я бы дал пощечину!», ушел, хлопнув дверью. Долгое вновь наступившее молчание прервал Демьянов.
— Ты видишь, что я был прав.
«Я вижу, как она его любит, и вижу, что ни ты, ни Мятлев, ни я, никто ничего тут сделать не могут».
— Зачем принимать все так трагически? «Я просто говорю, что есть».
И Валентин, не глядя на оставшегося Демьянова, быстро вышел в залу, где Темиров снова начинал ту же нелепую и чувствительную песенку.
«Une belle lettre сe amour!» — холодно проговорил Налимов, протягивая двумя пальцами обратно Мятлеву сложенную записку; тот стоял рядом с Демьяновым, радостный и розовый от света зари через незанавешенные окна: камелии еще более краснели в этом же свете, и дама в высокой пудреной прическе одна и неожиданно выделялась на уже потемневшей стене. Он притащился радостный и оживленный, будто не перед разлукой. Налимов, улыбнувшись, прибавил:
«Михаил Александрович любит и умеет писать письма, и это еще не лучший образец, что вы мне так любезно показали».
— Зачем вы это сделали? — спросил Демьянов, выходя с Мятлевым на пустынную набережную канала. Тот, бегло взглянув, радостно и торжествующе улыбнулся.
— Я горд вашей дружбой, я всему свету готов кричать, трубить о ней. Вот я приеду вскоре, и мы будем неразлучно, неотступно вместе, я буду ходить с вами всюду в знакомые и незнакомые дома, в театр, в концерты. Я буду посылать вам свои эскизы, писать письма каждый день, несколько раз в день.
— Как буду ждать я их. Все время, все часы я буду думать о вас, о вашем скором приезде, каждый стих, каждая нота будут принадлежать вам.
«Какое счастье, какое неожиданное счастье».
— Какое неожиданное счастье! — как эхо отозвался Демьянов.
«А если я останусь надолго в Москве, вы приедете к нам, не правда ли? У нас забавный лиловый дом, вход со двора, особняк, ворота желтые всегда на запоре, нужно стучаться, внутри теплые лестницы; у нас две собаки, у меня в комнате отличный умывальник, шкаф, на дворе яблоня, одна; видны деревья парка, весной отлично».
— Милый друг мой, — совсем тихо заметил Демьянов, прижимая локоть своего спутника своей рукой. Они шли легкой, казалось, окрыленной походкой; встречные казались милыми, нарядными, беспечными в эти ранние, еще светлые сумерки; заходили есть пирожки, беспричинно смеялись, глядели друг на друга.
— Я провожу вас на вокзал, у вас есть билет?
«Нет еще, и, пожалуйста, не беспокойтесь; я заеду за вещами; может быть…»
— Что может быть?..
«Может быть, мне не удастся сегодня выехать…»
— Как? разве это возможно еще?
«Отчего это вас тревожит? разве это не все равно».
— Нет, ничего, я сам не знаю, отчего я встревожился, пустяки, конечно.
по темной лестнице во дворе до двери, где значилось: «Елена Ивановна Борисова», он позвонился, и отворившая горничная со свечой, сказавши, что барышня дома, впустила его в узкую и темную переднюю.
Глава одиннадцатая
Лицо Валентина все более и более печалилось, по мере того как Демьянов неуверенно и продолжительно говорил ему какие-то утешения. Наконец, поднявши до тех пор опущенные глаза прямо на собеседника, он значительно проговорил:
«Тебе, конечно, небезызвестно, что Мятлев вчера еще приехал обратно сюда, пробывши только две недели в Москве».
«Может быть».
— Зачем скрывать? При вашей близости, ты не мог не знать даже раньше, что он будет здесь.
«Может быть», — повторил снова Демьянов беззвучно.
— И ты знаешь, ты должен знать, что его появление опять лишает меня почти еще не приобретенного покоя.
«Ты уверен в том, что Мятлев действительно приехал?»
Валентин пожал плечами, не отвечая.
— Вы видели, конечно, Павла Ивановича? — подошел Олег Феликсович к говорившим.
«Возможно», — с улыбкой ответил Демьянов, чувствуя, как вся комната начинает кружиться.
— Полноте скромничать; ходили даже слухи, что он и не думал уезжать в Москву, а прожил это время у вас.
«Какая глупость! от кого же ему скрываться?»
— Вы уходите уже? так рано?
«Да, я ухожу, страшная мигрень».
«Приехал, приехал — и я узнаю это из третьих рук! Две недели молчания, не предупредить о приезде, не известить по прибытии! Вот дружба, вот любовь! и чем я заслужил это?»
Михаил Александрович в волнении сошел с извозчика, прошел некоторое время пешком, опять сел и погнал с горящей головой и каким-то опустошенным, падающим сердцем.
— Вот просили вам передать домик и карточку, — сказал заспанный швейцар, отворяя дверь Демьянову и роясь на столе в передней.
«Что за домик? кто такой?»
— Да вот — детская игрушка, я даже сам удивился. Молодой господин, часто у вас прежде бывали, Мятлев, кажется, будут по фамилии. Вот… — нашел он карточку Мятлева.
На обороте не было ничего написано. «Они сами заезжали?»
— Сами. «Поздно?»
— Часов в девять.
— из толстого картона с прорезными дверями и окнами с переплетом в обоих этажах; в окна была вставлена прозрачная бумага, красная и зеленая, чтобы давать пестрый свет, когда внутри дома зажигали свечу.
Глава двенадцатая
Надя Овинова с сухою складкою у рта, бесстрастно смотря на трепаного, серого, будто три ночи не спавшего Валентина, говорила: «Мне очень жаль вас, милый друг, но поверьте, всякое чувство проходит; это вам только кажется, что ваша любовь — необорима и вечна. Будемте друзьями, я даже думаю, что вы придете на мою свадьбу».
Она говорила сухо и оживленно, и около рта шевелилось что-то неприятное, почти физическое. Валентин поднял свои глаза на девушку:
«Зачем вы это делаете? Разве вы любите вашего жениха?»
— Кому какое дело, почему что я делаю? — сердито бросила Овинова.
«Я же знаю, что вы любили Мятлева, и неужели этого достаточно, достаточно, чтобы навсегда портить жизнь?»
Овинова пожала плечами, не отвечая.
«Я не говорю о своей любви к вам, но ведь вы же можете полюбить другого. Вы сами говорите, что всякое чувство проходит: зачем же так навсегда губить себя?»
— Кто вам сказал, что я люблю Мятлева? Я к нему совершенно равнодушна; я не скрою, что не влюблена страстно в своего жениха, но он человек очень достойный и которого я уважаю… и потом это — мое личное дело; я так хочу, наконец!
«Конечно, это ваше дело», — заметил уныло Валентин. Надя ничего не возразила, откинувшись на спинку кресла, нахмуренная и сухая. Горничная вошла с докладом: «Михаил Александрович Демьянов».
— Ты его впустила?
«Да, они снимают пальто в передней», — несколько удивленная, отвечала горничная.
— Нет, нет, я не хочу! скажите, что я уехала, что больна, что меня нет, что я умерла — что хотите. Пожалуйста, Маша.
«Слушаюсь», — проговорила та, удаляясь. Овинова, прислушавшись к стуку хлопнутой двери, облегченно вздохнула.
«Ушел!» — сказала она, снова опускаясь в кресло.
— Отчего вы не пустили его? — спросил Валентин.
«Как вы не понимаете, что я любила и люблю Мятлева и теперь этот брак — все равно, что самоубийство. Я бы вышла за всякого, я бы вышла за вас, если бы вы меня не любили. Но тот не должен знать, как тяжела мне его нелюбовь: он не узнает никогда! Я буду счастлива, я буду весела вопреки всему!» — и она горько заплакала.
— Зачем вы плачете: вот я — вам друг… — начал было мальчик, но женщина прервала его, крикнув:
«Разве вы не видите, что вам нужно не быть здесь?!»
На лестнице внизу Валентин увидел будто поджидавшего его Демьянова.
«Ты оттуда?» — спросил он у юноши. Тот молча кивнул головою. Молча они пошли рядом. Что-то жгло губы Демьянова; наконец он выговорил:
«Он — не там?»
— Кто — он? — испуганно встрепенулся Валентин.
«Ну Мятлев», — с запинкой вымолвил спутник.
— Нет, зачем? Он — в Москве же!
«Я не знаю, я месяц как не имею сведений; ты же сам говорил, что он приезжал; уехал ли он, здесь ли, я ничего не знаю; я не могу ни ездить, ни ходить; сегодня ночью я думал, что я умираю, и я подумал, что он приехал и скрывается у Овиновой — а?»
— Почему именно у нее?
«Потому что он… потому что она к нему так была расположена».
— Если ты так беспокоишься, отчего ты не телеграфируешь его родным с ответом?
«Да, да; это — самое простое, как мне не пришло в голову? Это так просто. Ты ясно видишь».
— Всегда видишь ясно в не своих делах, что нужно делать, — проговорил Валентин, прощаясь у подъезда с Демьяновым.
«Нет, я пройду сейчас же на телеграф», — сказал Демьянов, и они оба пошли в разные стороны уже при фонарях под мелким сухим снегом.
Глава тринадцатая
иконостасом старинных икон, постелью старой Курмышевой, зарей, ударявшей красно и холодно в окно, — тот вечер, недавний и уже так далекий, когда они с Мятлевым ходили мыть руки в эту спальню.
— …и вдруг вместо Сереженьки у меня в руках — петух…петух и петух: хвост, гребень, лапы. Маргарита, будто, кричит: «Бросьте, тетенька, петуха!», а я в ответ: «Это не петух, а Сережа». Но тут он крыльями захлопал, закукарекал и полетел из моих рук в окно на солнышко, — кончила Татьяна Ильинишна и умолкла.
— Темно работать, — после молчания сказала Раиса, откидываясь на спинку в полосу уже смягченной порозовевшей зари.
«Не стоит утруждать себя, Раечка, последние дни», — проговорила старуха, выходя распорядиться об огне.
«Надолго вы уедете, Раиса Алексеевна?» — спросил тихо Демьянов у девушки, будто еще похудевшей.
— Как поживется; может, и долго и совсем там останемся, ведь мы с мамашей никаким делом не связаны.
«Скучно станет».
— Полноте, что за скука? Там тетя Клеопатра с семьей, близко монастырь, дом у нас теплый; замуж я не собираюсь, да если бы и вздумала, так и там можно найти человека.
«Вы никогда там не живали?»
— Нет.
«И не были даже?»
— Ну так что же? если быть всегда, где бывал, так на одном месте весь век просидишь.
— А вы, Михаил Александрович, как?
«Что как?»
— Куда думаете весной ехать?
«Не знаю сам еще куда».
— Вот приезжайте к нам.
«Благодарю вас».
Опять помолчав, она снова завела тихо и робко:
— Что я у вас спрошу: Павел Иванович Мятлев, женился он или нет?
«Женился?! отчего вы думаете?»
Раиса молчала в темноте.
«Отчего вы это думаете?» — снова с тревогою спросил Демьянов.
— Я не думаю, я спрашиваю. Отчего же бы ему и не жениться? — каким-то не своим голосом говорила Раиса. Помолчав, она прибавила: — Помните, как вы свои именины у меня справляли?
«Еще бы! этот день навсегда мне памятен!»
— И мне тоже, — сказала Раечка протяжно и умолкла.
Глава четырнадцатая
«Свое долгое молчание считаю простительным, теперь я совершенно спокоен и счастлив: я женюсь на Елене Ивановне Борисовой, которую люблю безумно; я очень занят и часто не буду иметь возможности отвечать на письма; желаю Вам счастья и всякого благополучия. Надеюсь видеть Вас в случае Вашего приезда в Москву».
Так как тут сидел Валентин, Демьянов молча положил письмо в карман пиджака.
«Письмо от Мятлева?» — спросил молодой человек.
— От него.
«Ну и что же? что он пишет?»
— Ничего особенного, — ответил Демьянов, вставая.
«Ты идешь?»
— Да.
«В какую сторону? нам не по дороге?»
— Не знаю — тут, в одно место, — рассеянно ронял хозяин.
в ушах, в голове, билось сердце, подкашивались ноги и поздно ночью, придя домой, он еще долго ходил по комнате, куря папиросу за папиросой, и лег усталый, с пустой головой, уничтоженным сердцем, разбитым телом, ясно чувствуя порог свадьбы.
Глава пятнадцатая
«Ну, как Валентин всех напугал своим письмом, особенно Матильду Петровну!»
— Да, я уже имел удовольствие сегодня по телефону быть названным бездушным, бесчувственным, мумией и т. п. Вероятно, она думала видеть меня уже выбросившимся из окна.
«Я думаю, вы этим доставили бы удовольствие не одной ей».
— Вы думаете о самом заинтересованном персонаже?
«Вот именно».
— Ну, этой радости, пожалуй, от меня не дождаться!
«Вы все-таки ответили на письмо?»
— Сейчас же поздравил очень любезно: всякий волен искать счастья, где ему угодно.
Темиров смотрел на говорящего, но ничего особенного не было в сегодняшнем лице Демьянова.
«Вы проигрываете с веселым лицом?»
— Вовсе нет, я просто не иду за невозможным; этот человек для меня не существует — вот и все; я совершенно свободен. «Вы не страдаете?»
— Теперь, конечно, нисколько.
«Вы не забыли, что мы хотели сегодня делать?»
— Выбирать купоны на жилеты: я для этого и приехал к вам.
«Я все-таки несколько удивляюсь вам», — тихо сказал Темиров, когда уже в шестом магазине они рылись в куче материй на прилавке.
— Мне очень лестно, что, так хорошо меня зная, вы еще находите во мне нечто достойное удивления, — улыбнулся Демьянов, снова наклоняясь над грудой пестрых материй.